Текст книги "Трон и любовь. На закате любви"

А. И. Лавинцев
Трон и любовь. На закате любви

© ООО ТД «Издательство Мир книги», 2009

© ООО «РИЦ Литература», 2009

* * *

Трон и любовь

I. В царском кружале

В царском кружале, за отдельным столом в самом дальнем и темном углу, чинно и степенно, не притрагиваясь даже к жбану с пенной брагой, сидели два московских стрельца[1]1
  Стрельцы, первоначально пищальники, – постоянное московское войско, явившееся после введения в Московском государстве огнестрельного оружия. Правильное устройство они получили при царе Иоанне Грозном. Стрельцы делились на стремянных (царская гвардия), московских (пехотная армия) и украинских (гарнизонные). Они делились на приказы – полки; в каждом приказе начальствовал стрелецкий голова – полковник, подчиненный воеводе (генерал); ниже головы были: сотники, пятидесятники. Каждый приказ, т. е. полк, состоял из 1200 человек, живших вместе особыми слободами, набиравшихся из «ничьих», «никчемных», «гулящих», но никак не пашенных, не крепостных и не тяглых людей, «молодых и резвых». Десятники и пятидесятники выбирались из среды стрельцов, сотники ставились из боярских детей, головы – непременно из дворян. Стрелецкая служба была пожизненной и наследственной. В обыденной жизни стрельцы пользовались всякими гражданскими преимуществами: например, торговали беспошлинно, не платили судебных сборов; также без оплаты сборами варили пиво и курили вино.


[Закрыть]. Оба – молодые парни; бороды у них были совсем маленькие, шелковистые, усы еще не щетинились; подстриженные «под горшки», в кружок, волосы на головах были мягки, хотя вряд ли имелся за ними какой-либо уход. Вообще не заметно было, чтобы эти молодцы обращали внимание на свою внешность. Их кафтаны были местами порваны, местами в заплатах, колпаки грязны и засалены; по лоснящимся полосам на них было видно, что они для своих хозяев частенько служили за трапезами утиральниками. Зато к своим завескам-пищалям[2]2
  Пищаль, или ручница, а также самопал – небольшое, но довольно тяжелое огнестрельное оружие, составлявшее главное вооружение московских стрельцов XVII и XVIII вв. Их носили обыкновенно на перевязи за спиной и называли «завесками», или завесными, в отличие от «заспинных» пищалей – не ручного, а артиллерийского огнестрельного оружия. «Берендейка» – ремень через левое плечо, на котором носили «зарядци» под «кровельцами», т. е. особыми деревянными долблеными крышками; к берендейке же привешивалась и сумка пулечная, рог с порохом, а впоследствии и натруски; иногда на берендейку наматывался и запальный фитиль. Сошки, или подсошки, – подставки с вилообразным наконечником, на который укладывалось при стрельбе дуло довольно тяжелой пищали, а после – мушкета. Холодным оружием стрельцов были: сабля с искривленным клинком, бердыш – секира с длинным, искривленным лезвием, насаженным на роговище (древко), кистени, ножи запоясные и засапожные; с конца XVII в. появились палаши, протазаны (почетное оружие – золоченое копье с кистью под ним) и алебарда – то же копье, но без кисти.


[Закрыть] оба молодца относились с очевидной любовью и заботливостью. Пищали, скромно стоявшие теперь со своими сошниками в углу, были начищены, украшены нарезками; на берендейке всюду виднелись серебряные набивки, такие же набивки были и на кровельцах. Ножны кривых сабель были искусно и красиво разделаны, а на ядрах кистеней нанесены такие замысловатые узоры, что этим страшным оружием мог залюбоваться всякий любитель искусства.

Словом, у этих двух грязных нерях все щегольство было в их оружии, которым они, видимо, немало гордились.

Один из этих стрельцов был сухощавый высокий жгучий брюнет с мелкими нерусскими чертами энергичного лица.

Другой – типичный русак, да притом еще русак московский: плотный, коренастый, с высокой богатырской грудью, широкими, в косую сажень, плечами, с длинными мускулистыми руками. Его лицо было добродушно и выражало полнейшую апатию; в голубых глазах не отражалось ничего, в то время как черные глаза его приятеля то и дело поблескивали искорками.

Высокого черного стрельца звали Васькой Кочетом, а крестовое имя его товарища было Федор, но в кругу стрельцов все называли его Середа Телепень, и он так привык к этому прозвищу, что даже не откликался, если его звали настоящим именем.

Несмотря на молодость, бедность и незначительность среди других стрельцов, и Кочет, и Телепень были молодцы, Москве, в особенности ее царским кружалам[3]3
  Кружало (раньше «кабак откупной», потом кружечный двор) – казенная винная лавка в древности. Кружала были царские, боярские, духовные. В первых можно было пить только крестьянам и посадским; вторые отдавались на откуп или в арендное пользование, «кормление», за заслуги. В них продавались различные горячительные напитки, причем «кабацкие суммы», т. е. доход с кружал, поступали в казну. В кружалах торговали «верные целовальники» с подручными, подчиненные земским старостам и обязанные представлять «оклад», т. е. выручать от торговли заранее назначенную сумму. Верные целовальники были люди выборные и, в случае непредставления полностью оклада, должны были идти «на правеж» (т. е. во что бы то ни стало пополнять недобор, переходивший и на их избирателей). Благодаря этому и вкоренилось пьянство в русский народ; целовальники, в особенности когда число кружал увеличилось, положительно спаивали народ, преследуя свои цели. В конце XVII в. все управление «кабацкими делами» было сосредоточено в приказе Большого дворца и в приказе Большой казны, т. е. в высших финансовых установлениях государства.


[Закрыть], хорошо известные. Весьма известны они были и в стрелецком приказе, где голова нередко учил их батогами и кнутом за весьма не малые разбойные дела, за всяческое поношение приставов и подьячих, которых терпеть не могли оба молодца, в особенности когда хмель будоражил их забубенные головушки. Но наука головы мало помогала. До самого воеводы доходили жалобы, но Кочет был ловок и увертлив: и сам вывертывался, и Телепня часто вызволял из неминуемой беды; а с Телепнем он был самый закадычный друг. Про них, перенимая польский способ выражаться, так и говорили, что Кочет и Телепень – оба два и что никогда их и водой не разольешь…

Впрочем, в то буйное время – последние годы XVII столетия, – когда над всем государевым делом верховодила огонь-царевна Софья Алексеевна и полагала себе опору во всем именно на стрельцах, на стрелецкие «шалости» глядели сквозь пальцы. Стрельцы были могучей силой: за кого они стояли, тот и был владыкой всему, а потому раздражать их мелкими придирками было не всегда безопасно.

На этот раз забубенные стрелецкие головушки были совсем трезвы, хотя Кочет и Телепень порядочно-таки времени уже сидели в кружале.

Целовальник из-за своей стойки с неудовольствием поглядывал на молодцов, видя, как они то и дело перешептываются между собой и пальцем не притрагиваются к жбану со столь любимой хмельной брагой.

– Чего это они? – наконец не вытерпев, спросил он у подручного. – Ведь ежели так-то гостить у нас будут, так и оклада не внесешь, идти на правеж придется…

– Вишь, ждут! – отозвался подручный.

– Кого еще?

– А тут ополдень Анкудин Потапыч забегал. Поди, знаешь, боярина Каренина старший холоп и его сыновей дядька-пестун…

– Ну, знаю! Не велик кус – боярин-то Каренин… На Москве он наезжий, воеводство, говорили, промышлять прибыл, да не в такое время явился… Тут и без него своих московских до воеводства без конца без краю охочих… Так что же ему от этих-то, – слегка кивнул целовальник в сторону стрельцов, – понадобилось…

– Не знаю я того… Только больно Анкудин Потапыч наказывал, как придут Кочет да Телепень, задержать их до него, вино и угощенье им выставить да последить при том, чтобы в порядке были… Видно, важное дело какое… Да вот он и сам жалует, легок на помине…

II. Семейное дело

В кружало, слегка хлопнув дверью, вошел небогато одетый худощавый старик. Он был мал ростом, но его глаза, умные и живые, показывали, что хотя его тело и немощно от прожитых на свете многих лет, но дух бодр. Он так и бегал взором по кружалу и, заметив стрельцов, еще с порога приветливо улыбнулся им. Потом скинул колпак, истово помолился на прикрытую убрусцем икону, поклонился целовальнику (он кланялся как-то особенно низко, словно заискивая перед ним) и уже после этого бегом продвинулся к поднявшимся при его появлении со скамей стрельцам.

– Здоровы будьте, удальцы-молодцы, – первым заговорил, присаживаясь, старик, – ежели запозднился, не виноватьте… Сами знаете, не свой я… боярин мой позадержал… Да что же мы так-то сидим? Али у целовальника все зелено вино выпито и на нашу долю ничего не осталось? Эй, Евстигнеич, – захлопал он в ладоши, – дайкось сюда, что там у тебя покрепче есть… Вот и я, старик, с молодежью хлебну малую толику, вспомню годы, когда сам таким же был. И-и, молодцы! И лихой же я парень был, вот когда в ваших годах был… Только давно это было, ух, как давно… еле-еле сам-то те дни вспоминаю.

– Да ты, Анкудин Потапыч, – перебил его Кочет, – перво-наперво про дело скажи, а выпить-то мы успеем, за нами не гонится никто…

– У-у, какой горячий! – засмеялся старик. – Всегда ли ты так до дела-то охоч?

– Да уж там, когда охоч, когда нет, про то я сам ведаю, – уклонился от прямого ответа Кочет, – а ты зубов-то не заговаривай, дешевле, чем себе стоит, все равно с тебя не возьмем… Выкладывай, на что мы тебе понадобились… Да не ври, смотри! Все равно не поверим…

– Уж и «не ври»! – обиделся старик. – Врать я ничего и не собирался…

– Постой, – опять перебил его Кочет, – я к тому тебе такое слово сказал, чтобы ты, про дело с нами говоря, вахляться не вздумал… Если нуждаешься ты в услуге нашей, так между нами все начистоту должно быть… Заранее тебе, Потапыч, говорю: на подвох какой-либо там мы не пойдем, на подлое убийство тоже…

– Полно, полно ты, полно! – так и замахал на него руками Потапыч. – Окрестись ты! Какое ты слово вымолвил: «убийство подлое!» Меня инда мороз по коже пробрал… Что ты, Господь с тобою! Разве мы с боярином решимся на такое дело?..

– Ну, помалкивай! – оборвал его Кочет. – Знаем мы, на что ваша боярская братия готова… В таком деле кто для них помеха? Нож под левые ребра всадить не задумываются… У каждого простого человека крест на вороту есть, а они все свои давно черту продали…

– Молчи! – даже в ужас пришел Потапыч. – Негоже мне такие речи слушать…

– Так вот ты и не слушай, а говори про дело-то…

Потапыч помялся, хлебнул из ковша и, собравшись с духом, начал:

– Вот оно что, сердешные: не об убийстве моя речь пойдет. Богом клянусь, ничего такого ни у боярина, ни у меня и в голове не было…

– Так чего же ты мямлишь-то…

– Да дело-то совсем особенное, семейное, можно сказать, дело; вот оттого и язык прилипает к гортани… Радости никакой говорить нет, а плакать хочется… А тут еще ты цыкаешь…

– Семейное дело? Слышь, Телепень? – ткнул Кочет в бок приятеля.

– Ну, слышу, – лениво отозвался тот, потягивая из ковша брагу, – мне-то что? Я-то ведь не боярин… Вот когда их бить позовут, так со всем моим удовольствием… На любой гили впереди всех пойду…

Кочет махнул рукой и, повернувшись к Потапычу, сказал:

– Семейное, говоришь, дело? Ну, докладывай, в чем оно у вас будет.

– А вот в чем… Ведомо вам, поди, что боярин-то мой Родион Лукич на Москве наезжий… Еще при Тишайшем царе Алексее Михайловиче в молодости услан он был в украинные города на цареву службу и правил ту службу не за страх, а за совесть, сил и живота своего не щадя. А потом, как помер блаженной памяти Тишайший, да пошли при его сынке новые порядки, и не понадобилась Москве боярина моего верная служба. Известное дело, разобиделся он и отъехал в свою вотчину. Таить не буду, отъезжая, думал, что вспомнят его да позовут. Ан нет!.. Недаром говорится: «С глаз долой, из сердца вон»… Так и с моим боярином вышло… Жил он жил, видит, никто не зовет, а тут сынки у него поднялись – свет Михайло да Павел Родионычи… Я их пестовал и на коне ездить учил, и пищаль да саблю в руках держать приучил, да вышла беда в том, что не один я около них был…

– Как ты не один? – спросил Кочет, заинтересованный рассказом старика. – Кто же еще?

– Да ты постой, не перебивай… дай время, все скажу… – И Потапыч, здорово хлебнув из ковша, продолжал свой рассказ: – Матушка-то боярыня наша Анисья Сергеевна – дай ей, Господи, царство небесное, в селении праведных со святыми упокой ее душеньку! – добрая была; сам-то боярин во гневе куда как лют… Когда скончалась она, сынки-то только что из младенческого возраста вышли; родила она на последях боярину дочку, Зою Родионовну – красавица теперь писаная боярышня! – а после родов и преставилась… Остались дети малые полукруглыми сиротами… Материнский глаз – алмаз, а отцовское попечение уж известно какое… Притом же боярин Родион Лукич по кончине боярыни своей в соку мужчина остался… Вдругорядь деток жалеючи, жениться не стал, да и схимы тоже не принимал… А теперь такое время пошло, что и иноки не всегда ангельскую чистоту соблюдают, а нам, мирянам, и подавно, где же подвиг воздержания подъять? Вот и вышло дело. Поселил он у себя в хоромах немчинку молодую якобы для обучения деток всяким иноземным наукам… Ох уж эти заморские науки, нет в них проку русскому человеку! Одна для него наука пользительна: батожьем, а нет, дубьем скорей всего ему ум-разум пришьешь… Говорил я про это боярину моему, ну, пусть бы он сам с немчинкой занимался науками-то, а детей только не портил бы, так не послушал он меня, своими собственными руками о мою подлую холопскую спину трость за такие слова измочалил, а вышло в конце концов все-таки по-моему… Детки-то у него по-иноземному лепечут, боярышня, кроме того, на такой штуке, что немчинка клавесинами называла, играть обучена, а немчинка-то сбежала, да не одна, а со всем своим приплодам: парочка – барашек да ярочка…

– А куда сбежала-то? – полюбопытствовал Кочет.

– Куда ж как не на Москву, а отсюда, где ж ей укрыться, как не в Кукуй-слободе…[4]4
  Кукуй-слобода находилась под Москвой, между Яузой и ручьем Кукуй, название которого, по мнению некоторых, произведено от немецкого слова kucken – смотреть. Слобода возникла еще при царе Иоанне III Собирателе, когда в Москву были вызваны для возведения дворцов иностранные рабочие. При Иоанне Грозном это было уже большое поселение, в котором жили исключительно иностранцы, наехавшие в Россию. Слобода пользовалась правом самоуправления; в ней были своя церковь, лавки, училище. В Смутное время она была сожжена, но затем восстановлена при царе Алексее Михайловиче. К концу XVII столетия здесь жило до 15 тысяч иностранцев, старавшихся обособиться в своей жизни от москвичей. В настоящее время от Кукуй (Кукуевой) слободы остались только одни письменные памятники. Ее население было пестрое: шотландцы, англичане, ирландцы, немцы в особенном изобилии, французы, итальянцы и т. д. Нельзя сказать, чтобы москвичи относились к этим выселенцам враждебно, но и особенно дружественных отношений тоже не было.


[Закрыть] Ведь там все эти чужеземные поганцы[5]5
  Поганый – от латинского paganus (язычник).


[Закрыть] ютятся да табачищем своим проклятым московские святыни окуривают…

– А у них там, в Кукуй-слободе, весело, – поднял голову Телепень, – я оттуда не ушел бы…

– Кабы тамошние парни тебе за своих девок боков не намяли, – перебил его Кочет и, обращаясь к Потапычу, спросил: – Так в чем же наше-то дело будет?

– А ты погоди, до всего черед дойдет, – отозвался старик. – Или слушать прискучило?

– Да нет, – признался стрелец, – вот жду, когда ты до самого толку доберешься…

– Сейчас все, как на ладони, выложу… Только попу на духу нишкните про то, что я вам сейчас скажу, – понизил старик голос до шепота. – Все тут у вас на Москве думают, что наш боярин воеводства искать наехал, так нет же, нет! Приворожила, знать, его немчинка проклятая. Уж чего-чего он не делал, а грызла его лютая тоска… Еще бы! И по ней-то, подлой, ноет сердце, и о ее приплоде душа болит, вот и не вытерпел боярин мой, собрался и прикатил. А тут опять беда; сынки-то, Мишенька да Павлушенька, как на Москве огляделись, сразу на Кукуй-слободу путь нашли… Видали уж их там… Чтобы они немчинку искали, этого я думать не могу: не знают они, куда она сбежала, да и мы-то тоже этого не знаем, а так догадки наши об этом… Только теперь что же выходит?.. Боярин-то Родион Лукич так бы вот к поганцам и полетел…

– Чего же ему не полететь? – опять вставил свое слово Телепень. – Боярин Василий Васильевич Голицын[6]6
  Князь Василий Васильевич Голицын (1643–1714) – один из выдающихся передовых людей своего времени. Он был прекрасно образован, в совершенстве владел немецким, латинским и греческим языками, в молодости участвовал в чигиринских походах, потом сблизился с царем Федором Алексеевичем и добился местничества. В то же время он интимно сблизился с царевной Софьей, любившей его. В 1682 г. Голицын стал во главе Посольского приказа, т. е. занял пост министра иностранных дел, и выказал себя искуснейшим из дипломатов своего времени. Фактическое присоединение Малороссии с Киевом – его дело, но двукратные крымские походы, предпринятые им согласно договору с Польшей, были неудачны. После падения царевны Софьи Голицын был сослан Петром I сперва в Вологду, затем в Яренск, а потом в Архангельскую губернию, где в селе Кологорах и умер 71-го года от роду.


[Закрыть] куда повыше его, а бывать в Кукуй-слободе не брезгует…

III. Стрельцы-молодцы

Потапыч ничего не сказал в ответ Телепню, только зло сверкнул глазами в его сторону, обиженный таким не особенно лестным отзывом стрельца о его боярине.

– Так вот, говорю я, – продолжал он, – боярин мой так бы и полетел в Кукуй-слободу, да боится там со своими ребятами встретиться… Ведь они-то ничего не знают о стыде да о грехе его… Вот и надумал боярин мой, чтобы поискали немчинку в Кукуй-слободе такие верные люди, на которых положиться можно было бы, а после ему доложили бы, как, что, где? Тогда-то он уже сам надумает, что ему дальше делать…

– Так чего же твой боярин от нас желает? – спросил Кочет. – Чтобы мы эту немчинку разыскали?

– Это бы уж совсем хорошо было, – ответил Потапыч, – только допреж всего нужно знать, есть ли она там, или нет… Ведь говорю же, что этого мы и сами толком не знаем…

– Так, так, – покачал головой стрелец, – вот оно дело-то какое! Как ты, Телепень, о нем думаешь?

– А мне что ж? Поискать так поискать, – последовал вялый, ленивый ответ. – Уж ежели думать, так ты, Кочет, думай, а я за тобой пойду…

– Вы не думайте, – вставил свое слово Потапыч, – боярин мой за казной не постоит… жалованье великое получите… Казны-то у него много…

– Еще бы, – усмехнулся Кочет, – на воеводстве был…

– Ну, ну, чего там! – заворчал Потапыч. – Не вашего ума то дело… Говори-ка лучше: беретесь вы разведать, живет ли немчинка в Кукуй-слободе?

– Отчего ж не взяться-то, ежели жалованье хорошее будет, – усмехнулся Кочет. – Только вот редко мы там бывали, не запутаться бы, – раздумчиво произнес он, – Телепень вот до заморских девок падок, так лазил туда, а я в Кукуй-слободу только с посылкой из приказа бегал. Погоди малость, Анкудин Потапыч, дай умом пораскинуть…

– Раскидывай, торопить не буду, – ответил старик, наливая ковши. – Вот хлебни, это помогает, ежели кто думу думает…

– А как эту немчинку кличут? – полюбопытствовал в первый раз Телепень.

– Постой, малый, – остановил его Потапыч, – про то после речь будет… Да вот еще что, молодец, – обратился он к Кочету, – заодно уж желательно боярину моему знать, что в Кукуй-слободе его детища делают, у кого бывают, с кем время делят… Родительское сердце-то болит…

– Стой, Потапыч, стой! – перебивая его, воскликнул Кочет. – Нашел я, знаю, как ваше дело обделать; ту самую думу, которая мне нужна была, за хвост ухватил… Шляются, говоришь, сынки-то боярские в Кукуй?

– То и дело… Вдругорядь днюют и ночуют там… Я вот сюда побрел, а они туда улизнули…

– Так, так… А знаешь ли что? Ведь я этих твоих молодцов видал… Дрались мы с ними… Молодцы они парни, и в драке, и в попойке лихи.

– Ну вот, скажешь тоже! – недовольно проворчал старик. – Станут они свои боярские ручки о вас, подлых[7]7
  Подлый – в старину всякий человек низшего звания, простолюдин.


[Закрыть], трепать…

– Бывало дело! – самодовольно усмехнулся Кочет. – Вот теперь это все пригодилось… Знаю я, что нам делать, как приступить… Найдем мы с Телепнем вашу немчинку, ежели она только в Кукуй-слободе живет, живо найдем… Они-то, боярина твоего сынки, туда, говоришь, пошли?

– Ох, туда…

– Важно! Принимаем мы твое дело! Давай теперь о жалованье говорить… Вот мой сказ: по два рубля на брата да угощенье твое!

Потапыч даже взвизгнул, услыхав условия Кочета. Два рубля в то время были вовсе не малой суммой, а служба, которая надобна была боярину Каренину, старику Потапычу казалась пустяшною.

– Ишь заломил! – взволнованно воскликнул он. – Пожалуй, дело так у нас не сойдется.

– Не сойдется и не надо, – равнодушно ответил молодой стрелец.

Но торг все-таки начался. Потапыч торговался до слез, божился, клялся всеми святыми, каких только знал, но стрельцы непреклонно стояли на своем. Делать было нечего, в конце концов старик согласился, и ударили по рукам.

– Вот теперь и выпить можно! – заявил Кочет, до того не прикасавшийся к ковшу. – Ставь, что ли, хмельного, за скорую удачу выпьем…

Однако теперь Потапыч заторопился домой. Он приказал выставить стрельцам брагу, а сам за шапку было взялся, да не таковые молодые стрельцы были, чтобы его без задатка выпускать. Как ни вертелся старый холоп, а задаток им выдал и за угощение все сполна заплатил и только тогда с миром был отпущен из кружала.

Оставшись одни, стрельцы потребовали себе еще брагу и повели уже разговор о том, как им выполнить принятое на себя поручение.

– Плевое это дело совсем, как я обмозговал его, – сказал Кочет, – ежели выйдет нам удача, так нынешней ночью, может, с ним покончим…

– Да ну? – усомнился Телепень.

– Верно слово… Мишеньку да Павлушеньку Карениных мы с тобой оба знаем. Так ведь?

– Знаем, – отозвался Телепень, – я лишь про то не хотел при Потапыче сказывать…

– Так вот, ежели они и зачастили в Кукуй-слободу, так неспроста. Вернее верного, что они боярскую разлапушку уже давно разыскали… Парни-то взрослые, смекают, в чем дело… Да потом все-таки хоть и приблудные, а там у них братишка с сестренкой… У нее, у немчинки этой, они и толкутся… Вот пойдем мы с тобой ночью, да будем в избы люторские по окнам заглядывать; где эти молодцы окажутся, там и немчинка боярская… Вот тебе и все… Верно?

– Верно-то верно! – согласился Телепень. – А ежели бока взмылят?

– Ау, волков бояться – в лес не ходить… Да и не впервой нам с тобой в переделках бывать. Ни с того ни с сего не тронут, а ежели тронут, так и сдачи дадим… И тянуть нечего, пусть боярские рубли по нашим кошелькам недолго плачут… Так, что ли, друже?

Телепень только заулыбался в ответ. Он хотя и часто вспоминал про «взмыливание боков», но на самом деле нисколько не боялся этого… Его физическая сила была огромна, и менее сильный, но зато более умный Кочет пускался без всякой боязни на самые отчаянные проделки, когда в них вместе с ним принимал участие его товарищ. А Телепень тем охотнее соглашался участвовать в предложенном им розыске, что на Кукуй-слободе у него кое с кем были давнишние счеты, и он не прочь был, наконец, свести их. Одно ему не совсем нравилось – это то, что Кочет заспешил и надумал идти ночью. Лень было выходить из кружала – так было в нем уютно; но раз уговор был заключен, исполнить его было нужно.

IV. Уголок Европы

Кукуй-слобода и в самом деле была уголком Европы в Московии. По своему внешнему виду это был чистенький, опрятный городок средней Германии. Словно какой-то великан взял его с прирейнской долины и переставил сюда, на Яузское урочище.

В центре Кукуя стояла небольшая, но строго выдержанная в готическом стиле церковь, конечно, лютеранская, так как католиков среди кукуевцев было совсем мало. Вокруг церкви раскинулась опрятная площадь, настолько обширная, что когда по воскресным дням в Божий храм собирались почти все обитатели слободы, то по окончании службы, когда они, как и у себя на родине, любили постоять да побеседовать об общественных делах, было совсем не тесно. Внутри церковь была весьма опрятна, кафедра просторна и украшена замысловатою резьбою, а пастор – симпатичный представительный старик – говорил такие проповеди, что слушатели совсем позабывали, что они не на своей родине, а под боком у совершенно чуждой им и по быту, и по складу мышления столицы.

От церкви во все стороны, как радиусы от центра, расходились прямые чистенькие улички, не очень широкие, но все-таки достаточные, чтобы разъехаться двум подводам. Дома были небольшие – в каждом помещалось только одно семейство, – но весьма своеобразной архитектуры: узкие по фасаду, с остроконечными цветной черепицы крышами. Только у тех домов, которые выходили на площадь, окна были в лицевом фасаде, да и то в этих окнах были вделаны прочные решетки; у большинства же домов на улицы выходили глухие стены с одной массивной дверью и рядом почти незаметных отверстий-бойниц. У таких домов лицевой фасад выходил во внутренний двор, на котором обыкновенно разбивался если не сад, то цветник. Такое оригинальное расположение фасадов оправдывалось в данном случае желанием обратить каждый дом в небольшую крепость, вполне пригодную для защиты при нападении. Кукуевцы были и осторожны, и предусмотрительны. Они знали, что московская чернь, и в особенности буйные стрельцы, относится к ним недружелюбно и в случае какой-нибудь гили, то есть буйной народной вспышки, им придется самим себя отстаивать. Однако над многими домами на длинных, выдававшихся вперед прутьях болтались своеобразные вывески в виде изображения тех предметов, которые можно было приобрести в данном доме. Некоторые домики, особенно те, которые выходили на площадь своими лицевыми фасадами, были не так уже строго выдержаны в излюбленном германцами стиле. В их архитектуре чувствовались местные московские веяния: коньки были с причудливой резьбой, ставни у больших окон тоже. Только дом старого пастора был выдержан в строгом стиле.

Лучшим из домов Кукуя был, кроме обширного дома пастора, дом Джемса Патрика Гордона[8]8
  Джемс Патрик Гордон (1635–1699) – шотландский выходец, инженер по образованию. На службе у московского правительства Гордон был с 1661 г., а до этого сражался в войнах Швеции и Польши.


[Закрыть], «Петра Иваныча», как его звали русские, шотландского выходца, бывшего, так сказать, «первым человеком» в слободе. Гордон, порядочно образованный по тому времени человек, был в большой чести у всесильного князя Василия Голицына. Он много лет состоял на русской военной службе, участвовал в Чигиринских походах, когда и сблизился с Голицыным. У последнего в его дворце он бывал запросто, сама неукротимая царевна Софья спрашивала советов Гордона, и через него в Кукуй-слободе раньше, чем в Москве, становились известными все придворные новости.

Затем красив и обширен был дом богача-виноторговца Иоганна Монса. Бедняком явился Монс в Кукуй-слободу искать у московитов своего счастья и нашел его. В десяток лет, не больше, он стал одним из богатейших колонистов. Потолкавшись на Москве, он узнал, что в кружалах могут пить только «подлые люди», а всякий, кто принадлежит к сословию повыше, должен был постоянно держать запасы дома. На этом Монс и построил свое благополучие: ведь законы – одно, а жизнь – совсем другое! Он ухитрился завести винный погреб, стал отпускать «заморские вина» небольшими бочонками и быстро составил себе большое состояние на этом.

Далее среди наиболее видных поселенцев Кукуя был австрийский агент Плейер[9]9
  Отто Антон Плейер прибыл в Россию якобы с торговыми целями. Под видом простого купца он следил за всем, что делалось в России, и посылал подробные донесения императору Леопольду. После переворота он был уже явным дипломатическим агентом и одно время резидентом. Покинул Россию в 1718 г.


[Закрыть], зорко наблюдавший в Москве, потом выделялись образованный швейцарец Лефорт[10]10
  Франц Яковлевич Лефорт родился в 1655 г. в Женеве, в Россию явился в 1675 г., поселился в Кукуй-слободе, где и женился на родственнице Гордона. Благодаря последнему был принят на русскую военную службу, участвовал вместе с Гордоном в походах, приобрел расположение князя Василия Голицына, впоследствии принял сторону Петра и был до конца жизни одним из деятельных его сподвижников. По отзывам современников, это был отважный рубака, большой говорун, весельчак. Он основал под Москвой Военную и Лефортову слободу. Умер в 1699 г.


[Закрыть], другой Гордон, Александр, оставивший после себя своим лучшим памятником историю этих лет, инженеры – француз Марло и голландец Иаков Янсен, казавшиеся большими знатоками военного и пушкарского дела, Адам Вейде, Иаков Брюс, а в последнее время, по особенным причинам, вдруг выдвинулся совсем скромный корабельный мастер, лучше сказать, корабельный плотник, Франц Тиммерман.