Текст книги "Трон и любовь. На закате любви"

XIII. Милославские и нарышкины

Впрочем, такое отношение к царю из рода Нарышкиных было понятным.

С тех пор как давно уже сгнивший византизм поразил своим тлетворным ядом молодое московское государство, всегда в нем была ожесточенная борьба боярских партий за власть.

Хитрая проныра, воспитанница иезуитов, Софья Палеолог[12]12
  Зоя-София Палеолог – вторая жена царя и великого князя Ивана Васильевича III Собирателя (1440–1505), дочь Фомы, брата последнего царя Византии – Константина, нашедшего после взятия Константинополя турками убежище в Риме. Римский папа Павел II вздумал воздействовать на Россию в смысле обращения ее в католичество, устроив брак Зои с великим князем Иваном Собирателем. В 1472 г. Зоя прибыла в Россию, где приняла имя Софьи. Согласилась она на этот брак в надежде, что московский царь поможет изгнать турок из Византии, но этот замысел не удался: царь Иван III не пошел на это. Зоя-София осталась в России. Она ввела при дворе московском византийскую пышность, привлекла в Москву многих иностранцев, главным образом строителей, но вместе с тем привила к придворной жизни все растленные нравы византийского двора с интригами, коварством, убийствами. Умерла Софья в 1503 г.


[Закрыть] внесла жалкие интриги и коварные хитросплетения в дворцовую политику. Когда ее тезка, богатырша-литвинка Софья Витовтовна, дочь славного героя Грюнвальдской битвы, в которой славяне разбили наголову проклятого тевтона, выпив лишний кубок, подралась на свадебном пиру своего сына с богатырем Василием Юрьевичем и восстановила против своего сына Шемяку и князей, то в этом была мощь, но не подлая интрига, из-за этого пошла открытая борьба, в которой и народ принимал участие.

Когда Софья Палеолог добилась казни – первой публичной в России казни! – не угодившего ей Ряполовского, действовала скверная дворцовая интрига. Когда она лишила венца и престола и свела в Млаву первого коронованного царя, юношу Дмитрия Ивановича, – опять-таки действовала адски сплетенная дворцовая интрига. Внук гречанки – гениальный Иоанн IV, – «гнев, венчанный на престоле», в детстве которого боролись за власть Вельские и Глинские, сумел обескровить дворцовую интригу, но не уничтожил ее. Именно ее жертвою стали царь Федор Иоаннович и Борис Годунов, и его несчастный сын Федор, и Дмитрий Самозванец, и Василий Шуйский, и Владислав Польский. А кроме последнего, личности в истории неизвестной, и первого, типичного вырожденца, все это были талантливые правители, и каждый из них возвеличил бы Россию перед всеми соседями, если бы только не работала против них опять-таки дворцовая интрига.

Дворцовой интриге Россия была обязана всем своим Смутным временем. Но даже опасность для государства, бывшего в смутные годы (1606–1613) на краю гибели, изнемогавшего под страшными ударами поляков и шведов, раздираемого в клочки внутренними беспорядками, не образумили, ничему не научили добивавшихся власти ради власти бояр.

Церковь, в лице энергичного Филарета Никитича, вырвала Россию из омута боярских интриг и козней и возвеличила ее, поставив вровень со всеми ее европейскими соседями при Никоне; первые Романовы, цари Михаил и Алексей Тишайший, прекрасно знавшие, каковы окружавшие их бояре и на что они были способны, отвернулись от знати и обратились к народу. Они правили с «землей», созывая земские соборы, и в кратчайшее время обессиленное государство оправилось, окрепло и стало могучим, сколь могучим никогда еще не было в своем прошлом.

Впрочем, Тишайший не особенно церемонился со смутьянами, кто бы они ни были: в его царствование насчитывается до 15 тысяч «повешенных за ребро», и внутренний мир при нем не нарушался. Бывали не раз «гили», то есть стихийные вспышки взбунтовавшейся черни, но большинство их создано было опять-таки своевольничавшими боярами.

Внутренний мир держался и при болезненном наследнике Тишайшего, царе Федоре, а уж он ли не подавал, казалось, поводов к народному возбуждению, если бы только «Московия» того времени и в самом деле была «страной дикарей»? Царь Федор Алексеевич уничтожил местничество, чем разделил боярское средостение и открыл доступ людям снизу – из народа – в ряды высшей знати. Он, следуя примеру отца, привлек в Россию иностранцев, которые при нем сидели смирно, торговали, строили, ремесленничали, но и не мечтали даже пробраться к «кормилу государства».

Женатый на польке, Федор Алексеевич начал насаждать и прививать западные порядки и обычаи. У него во дворце ходили в «кургузом католическом платье и курили проклятое дьявольское зелье, табаком именуемое». И все эти «новшества» принимались народом: Федор был законный царь; что он творил, то внушалось ему Богом.

Бояре и «звездные палаты» того времени грызлись между собой, интриговали, но не имели в народе опоры для своих интриг.

Почва для этого создалась после смерти болезненного Федора Алексеевича. Во главе правительства стала сестра этого царя, Софья, энергичная, честолюбивая, но вместе с тем пылкая, страстная женщина.

Как женщина, она никаких прав на власть не имела. Ее сестры и тетки сидели смирно в своих теремах, «пошаливали» втихомолку, потом отправлялись в святые обители замаливать свои грешки, среди которых были и «подсередочные», и «подпятничные»… О них никто не слышал, ими никто не интересовался. Царевна Софья одна выдвинулась среди этих ничтожных, безликих женщин.

Она привлекла на свою сторону стрельцов – этих «преторианцев» древнейшей Москвы, умела обходить их вожаков. Честолюбцы Хованские погибли, запутавшись в сетях, расставленных им Софьей; другие, очертя голову, шли за ней и возносили ее и ее фаворита Голицына на высоту власти. И должно сказать, что правление Софьи возвеличивало Россию; оно было продолжением царствования трех предшествовавших первых Романовых.

При Софье не было земских соборов, но это не мешало ей править с великою мудростью. Софья, однако, не опиралась на народ; на ее стороне была только ничтожная горсть буйных стрельцов, и, чтобы сохранить власть, ей нужно было не сплочение, а разъединение народа. Смуты – правда, частичные, местные – не прекращались во все семь лет ее правления, и в конце концов, как ни умна была Софья, она все-таки не разглядела правды. Она вообразила, что народ будет за нее.

Первый молодой царь – Иоанн Алексеевич – был совершенно не пригоден для царствования по своему слабоумию, второй – «огонь-дитя», Петр – с детства припадочный, в раннем возрасте стал алкоголиком. Пагубная страсть была искусственно привита ребенку, в возрасте двенадцати-тринадцати лет напивавшемуся до бесчувствия. Но алкоголь не осилил богатырской натуры, да и судьба была родною матерью этому меньшему из детей Алексея Тишайшего. Умственные способности сохранились и изощрились.

Отшатнувшись от своих, Петр с детства метнулся к иностранцам. В Кукуй-слободе у него было много учителей-друзей; старик Тиммерман, знаменитый Гордон, Лефорт, Вейде, Брюс – все были его друзьями. Юный мозг обогатился знаниями; сами собой выросли «потешные полки» – и Софья просмотрела их. Просмотрели их, этих «ребят потешных», и ее советники, считая их просто-напросто баловством. Вернее всего, и сам Петр смотрел на свое «потешное» войско как на забаву; только Гордон да Лефорт, организаторы этой забавы, ухмылялись, когда при них говорили так.

Петр, как и все богато одаренные, из ряда обыкновенного выходящие натуры, не умел обуздывать ни свои страсти, ни свои желания. В отношении всего, что так или иначе могло пагубно отозваться на его некрепком в ту пору здоровье, приспешники правительства потворствовали ему.

Мать, видя и зная это, стремилась охранить сына от последствий излишества и – вопреки правительнице – женила Петра, не достигшего еще семнадцатилетнего возраста, на молоденькой Евдокии Федоровне Лопухиной.

Красива была юная царица – даже по московским понятиям того времени, не только красива, но прямо-таки красавица: полная, белая, пышная, кровь с молоком, румянец во всю щеку, бровь соболиная, взгляд ласковый, грудь высокая.

Но не по сердцу пришлась она своему юному супругу: скучно ему с ней, «тетехой», было.

Его мозг работал с лихорадочной быстротой, а мозг его подруги жизни безмятежно спал… Супружеские ласки после всего пережитого уже не были заманчивы; юный Петр не нашел в них ничего нового, а говорить ему с его «Дунечкой-разлапушкой» не о чем было. То ли дело бабы да девки на Кукуй-слободе! С теми не скучно! Оттого и мужья с ними хорошо живут, что все у них в свое время: ласкам – ночь, а умному разговору – день… И тянуло юного московского царя к чужим ему людям, нравилась ему свободная жизнь этих людей, и все чаще и чаще наезжал он в Кукуй-слободу, благо не один, а несколько домов у него было, где его принимали запросто, не как царя, а как желанного, милого гостя. И вдруг неладное случилось: озорничавшие стрельцы-вороны вспугнули молодого царя-орла.

XIV. Робкое признание

Когда молодой царь и его юная спутница вышли из пасторского дома, сопровождаемые Павлом Карениным, на церковной площади уже кипела жестокая свалка. До оружия еще не дошло, дрались кулаками, но страсти с каждым мгновением разрастались все больше. Слободская молодежь и ворвавшиеся в слободу стрельцы шли стена на стену. С обеих сторон оглушительно орали.

– Ишь, сволочь подлая! – презрительно усмехнулся Петр. – Одного полка моих потешных достаточно, чтобы разметать всю стрелецкую орду… Вот бы вызвать их сюда…

– Тише, царь! – схватила Петра за руку Анна. – Вы неосторожны…

– Сердце кипит, фрейлейн Анхен…

– Верю, но нужно все-таки быть разумным! Идемте! – увлекала она его в темный переулок.

Там не было никого, и путь оказался совершенно свободным.

– О фрейлейн, – мечтательно воскликнул Петр, – я счастлив, что вы обратили на меня внимание… Чем могу я отплатить за услугу?!

– Услуга небольшая, – весело рассмеялась Анна, – но если вы считаете, что я вам в чем-то помогла, то отплатите мне потом…

– Когда потом?

– Когда будете настоящим царем!

Эти слова были произнесены и весело, и ласково, но подействовали на Петра, как удар кнута.

«Как, – вихрем пронеслось у него в мозгу, – она меня не считает «настоящим» царем?!.. Кто же я тогда?»

Однако он подавил вспыхнувший было гнев и только пробормотал:

– Ни теперь, ни тогда, ни после я не забуду вас.

– Меня? – засмеялась Анна. – Только меня?

– Только вас! – ответил юный царь, и в его голосе задрожала страсть.

– Какой вы! – вспыхивая, вызывающе проговорила Аннушка. – Ну, посмотрим, так ли это и в самом ли деле цари умеют говорить правду.

Но она вдруг оборвалась.

– Вот он, вот оборотень проклятый! – раздался хриплый голос. – Он со смертью был и на Москву ее напускал.

Перед спасавшимися показалась фигура Кочета, но в следующее мгновение он замолчал и рухнул на землю, сбитый страшным ударом молодого Павла Каренина.

– Бежим, государь, – выкрикнул последний, – это – передовой, за ним сейчас же и другие явятся.

Он ухватил царя за руку и, не обращая внимания на Анну, потащил его за собой.

– Идите, идите за ним, государь! – крикнула девушка. – Я знаю его; он – человек верный… Обо мне не беспокойтесь, я здесь своя.

Петр, не отдавая себе отчета, что такое происходит с ним, покорно последовал за молодым своим спутником.

– Это – Кочет, – пояснял Павел, – он передовой. Он видел тебя, Петр Алексеевич, когда ты с костяком занимался; с Телепнем он был, и всю эту ораву они на тебя навели, перепугались. Идем сюда вот!

Царь и Каренин свернули в новый переулок.

Разгоревшаяся на церковной площади драка принимала все большие и большие размеры. В слободе ударили в набат, и, к своему ужасу, обитатели Кукуя услышали, что этому набату ответила Москва. Очевидно, туда донеслись тревожные призывы, и кто знал, что могло оттуда последовать!

Елена Фадемрехт, вся дрожа от испуга, стояла у окна наружных комнат и смотрела на происходящее на площади. В это время она услышала, как сзади хлопнула дверь и кто-то вошел, вернее сказать – вбежал, в пасторский домик. Девушка обернулась. Позади нее стоял Михаил Каренин.

Знала его Елена, не раз они не только встречались, но и вели хорошие, дружеские беседы. Строен и статен был этот молодой Каренин, нежны были черты его лица, глубокой бездной были его черные глаза. Нравился он Елене, и ради него она пустилась на хитрость, отстраняя от себя всю ту честь и славу, которая, как рассчитывал пастор, могла принадлежать ей, как Юдифи Кукуевской слободы.

– Ты что? Зачем ты здесь, Михаил? – воскликнула она. – Ты был среди озорников?

– Да, был среди них, Аленушка, – бессильно опуская руки, ответил юноша, – я их сюда и навел… Не стерпело мое сердце.

Он был сильно смущен и, видимо, плохо соображал, что говорил.

– Чего твое сердце не стерпело? – подступая к нему, воскликнула Елена. – Чего, говори?

– Его я здесь увидал, его… разлучника моего.

– Кого его? Царя? Да отвечай же!

Она не дождалась ответа. Михаил Каренин стоял перед ней, поникнув своей красивой головой.

– А, ты молчишь! – выкрикнула Елена. – Ты сам не знаешь, что и сказать… Знаю я вас, московских озорников! Только в один свой кулак веруете… Кричит «люблю», а сам норовит кулаком в бок! Так мы здесь, в Немецкой слободе, не такие… Как ты смел только про меня дурное помыслить? Ваш царь молодой – у нас гость здесь, и мы как гостю рады ему… А ты ревновать… Да кто тебе на меня такое право дал?

Голос Елены перешел в крик, лицо раскраснелось, глаза так и сверкали.

– Прости, Аленушка! – робко вымолвил Михаил. – Все равно что слепой я от любви моей к тебе…

– А, теперь «прости»! Московских буянов навел, такую драку устроил, а сам того знать не хочет, видеть не желает, что не ко мне, а к Анхен Монс ваш молодой царь льнет…

– Аленушка, – вскрикнул влюбленный юноша, – да неужели это правда?! Прости же, прости меня!..

– Ступай, заслужи вперед мое прощение, – уже торжествующе крикнула Елена, показывая на дверь. – На глаза мои не показывайся, пока тебя царь Петр другом не назовет. Понимаешь? Добейся у него этого и тогда только назад ко мне приходи… Ступай, нечего тебе здесь делать больше!.. – И она вышла, сильно хлопнув дверью.

Михаил постоял, видимо, в раздумье, и опечаленный побрел вон из пасторского дома.

Юноша любил эту живую, красивую девушку, любил так, что ради нее забывал все на свете. Встретились они у Фогель вскоре после того, когда дети боярина Каренина разыскали свою любимую воспитательницу, и сразу же первая юношеская любовь вспыхнула в сердце Михаила. Не умел он таить свои чувства и сказал Елене все, что было у него на душе. Та не приняла всерьез эти объяснения, но и не отвергла их сразу. Михаил понял это как добрый знак для себя и, пожалуй, более для Елены Фадемрехт, чем для Фогель, зачастил в Кукуй-слободу. И Елена не гнала его прочь; ей самой нравился этот красивый русский юноша, и она не была противницей его наивного восторга и ухаживания.

И вот теперь произошел взрыв.

XV. Из-за «оборотня»

Михаил точно так же, как и Павел, его брат, знал о частых тайных наездах царя Петра в Кукуй-слободу. В стремление царя к учению он не верил и приписывал эти наезды желанию Петра овладеть Еленой. Тут уже ревнивое чувство подсказало Михаилу, как устранить со своего пути соперника.

Михаил Каренин на жизненном пути во всем следовал отцу, боярин же Родион Лукич терпеть не мог весь род Нарышкиных и всегда держал сторону Милославских, стало быть, и царевны-правительницы. Он и старшему сыну внушил свою нелюбовь к Нарышкиным – «ниже они Карениных родом были», – и потому-то для Михаила молодой царь Петр, происходивший из этого рода, не был дорог; мало того, предполагая соперничество царя в любви к Елене, он постоянно питал к нему одну только неприязнь.

Подсмотрев, что царь Петр, как и всегда потайно, наехал в пасторский домик, Михаил подбил несколько пьяных и особенно буйных стрельцов завести на церковной площади драку, надеясь, что таким путем удастся отвадить Петра Алексеевича от его наездов сюда.

Случай помог Каренину в этой затее. Отчаянные вопли Кочета и Телепня подтолкнули собравшихся уже близ пасторского дома стрельцов, а их безумно-несвязные рассказы об «оборотне», принявшем царский вид и напускавшем на Москву лютую смерть, довершили начатое. Буйство вспыхнуло и вдруг разрослось, и теперь его зачинщику, опомнившемуся после слов Елены, приходилось унимать буянов.

Удрученный, не знавший, как ему быть, вышел Михаил из пасторского дома.

Драка уже затихала; алебардисты слободы сумели управиться с нетрезвыми буянами и разогнали их; звуки набата смолкли. Михаил стоял на площади и не знал, куда ему идти.

Было темно, улицы уже успокаивались, кое-где еще мелькало багровое пламя смоляных факелов. Михаил Каренин, стоявший в раздумье, вдруг встрепенулся. В темноте раздался лошадиный топот. По тому, как часто раздавались удары копыт, Михаил различил, что едут двое. Ему вспомнилось, что на дворе Фогель стоят две лошади, и тут уже пришло в голову, что ему самое лучшее вернуться к этой доброй женщине и вместе с братом Павлом отправиться обратно на Москву. Там можно было на покое обсудить все, что произошло, и как им вести себя дальше. Но едва он успел подумать это, как у самых его ушей раздался лошадиный храп и в следующее мгновение он был сбит с ног грудью наткнувшейся на него лошади. Слегка вскрикнув, Михаил упал, но, падая, крикнул не столько от боли при толчке, сколько от изумления. Он узнал голос своего брата Павла, горячо убеждавшего в чем-то своего спутника. Михаил быстро вскочил на ноги, но всадники уже были далеко, и Каренин понял, что даже и догонять их не стоит.

«С кем мог быть Павел? – подумал он. – Уж не наших ли коней он угнал? Тогда как же мне вернуться?»

Эта мысль заставила его заспешить к дому воспитательницы, но дойти туда ему не удалось. Едва он отошел на несколько шагов от места своего падения, как был окружен толпою, видимо, возбужденных людей в длиннополых кафтанах и остроконечных колпаках. Это была небольшая кучка рассеянных алебардистами стрельцов.

– Стой, – заорал один из них, хватая Михаила за ворот кафтана, – что за человек? Наш или немецкий?

Молодой Каренин, по голосу и выговору узнавший говорившего, ловким движением освободился из рук стрельца и даже успел дать ему легкого тумака…

– Чего лезешь, Еремка, – зыкнул он, – иль не признал?..

– Свой, свой! – заорали стрельцы, узнавая его. – А проклятого оборотня не видал ли?

– Какого еще оборотня.

– Да тут нарышкинским царем прикидывался и черную смерть на Москву напущал…

Михаил, конечно, знал, в чем дело, не раз он видал у пастора и человеческий костяк, но вновь зашевелившееся неприязненное чувство к молодому царю не позволило ему разубедить буянов.

– Выдумаете тоже! – пробормотал он. – Оборотень!

– Не веришь? Спроси Телепня и Кочета… Они собственными глазами все видели… А потом Кочет оборотня в проулке встретил. Хотел, перекрестясь, наотмашь двинуть, как по закону полагается, а тот только и всего что дохнул на него, Кочет и с ног свалился. Словно ветром сдуло… Потом оборотень сразу утроился – вместо одного три их стало и из глаз исчезли…

– Голове да дьяку об этом беспременно рассказать надобно, – послышались голоса.

– Так идем, чего мешкать-то! – крикнул кто-то. – Вот опять немчины с алебардами на нас бегут…

Действительно, к стрельцам с воинственными криками приближались кучки кукуевских алебардистов.

Те уже по опыту знали, каковы будут последствия столкновения, и пустились наутек, увлекая за собой и Михаила.

Судьба как будто сама распоряжалась братьями: младший стал на сторону гонимого царя, старший, несмотря ни на что, присоединился к его гонителям.

XVI. Царевна-богатырша

Немного прошло дней с только что описанных событий, как на Москве стало чувствоваться приближение чего-то страшного. Москвичам не раз приходилось испытывать такое тревожное настроение; та эпоха была полна неожиданностей, сопровождавшихся обычно потоками человеческой крови. Но теперь чувствовалось приближение из ряда вон выдающихся событий, и вместе с тревогой в души москвичей проникал гнетущий страх.

Не проходило ночи, чтобы своевольные стрельцы не производили какого-нибудь буйства, и никто, решительно никто не принимал мер, чтобы унять их. Уже по этому было видно, какие назревали события. Однако мирные москвичи, на которых не обращали никакого внимания, должны были сыграть в предстоявших событиях большую роль, и победа должна была остаться на той стороне, на которую они встали бы. Ослепленная своею любовью к Голицыну, правительница не принимала этого во внимание; она всецело полагалась на стрельцов и на их главного воеводу, окольничего Федора Шакловитого, которому поручила вести стрелецкий приказ, и ни во что не считала населения Москвы.

А буйства разнуздавшихся стрельцов все больше и больше восстановляли москвичей против царевны.

– Боек царь Петр Алексеевич, – говорили всюду на Москве, – да он все-таки – царь, а царевна Софьюшка, что ей бояре прикажут, то и творит. Бояре же народу всегда первые враги были, добра ждать от них нечего. Все гили ими устроены, чтобы народ прижимать.

Такие разговоры велись всюду и довольно громко, так что популярность молодого царя росла буквально не только по дням и часам, но даже и минутам.

Софья ничего этого не замечала. Ее ближайший друг и советник, князь Василий Голицын, «оберегатель»[13]13
  Высшая должность, равнозначащая ныне канцлеру.


[Закрыть], несмотря на свой могучий природный ум, с презрением относился к народу и действительно ни во что не считал его. Шакловитый же, обязанный Софье своим богатством, возвышением и почестями, может быть, и слыхал о московских толках, но вовсе не в его интересах было уговаривать Софью возвратить власть брату: тогда он потерял бы все. Личная выгода заставляла его поддерживать правительницу в уверенности, что на ее стороне сила и что она непременно выйдет полной победительницей из борьбы со своим младшим братом.

Так назревали события. Был уже в первых числах август. Софья и Голицын сидели в одном из покоев Большого дворца. Князь Василий Васильевич был невозмутимо спокоен, а на лице энергичной дочери Тишайшего царя так и отражалось переживаемое ею волнение.

– Не могу я терпеть более, – жаловалась она. – Уж хоть один конец был бы!.. А то как жить, когда ни в тех ни в сех находишься и видишь, как подлые людишки только что в глаза над тобой не смеются?!

Князь Василий равнодушно взглянул на нее.

– Это ты все ссору-то с братом забыть не можешь, свет Софьюшка? – спросил он. – Пустое это, оставь!

– Как я могу оставить? – опять заволновалась правительница. – Разве я мало работаю, мало тружусь, чтобы врагу свое место уступать? Нет, Васенька, вижу я теперь, на Москве нам двоим не быть. – Ее глаза метали молнии, голос становился хриплым. – Только ты один у меня и есть, – снова заговорила она, – только для тебя одного и живу я, а не то давно в обитель ушла бы… Да как я уйду, ежели знаю, что без меня тебя сейчас же со света сживут?.. И ничто-то его не берет! – с новой вспышкой гнева выкрикнула царевна-правительница: – Другой бы на его месте давно окочурился бы, а ему все ничего.

– А ежели умрет он, – наставительно сказал Голицын, – то может большая смута быть, и мы с тобой, Софьюшка, тоже все потерять можем…

– Будто уж так его любят, нарышкинского царька? – горько усмехаясь, спросила Софья.

– Ну там, любят или нет, это – дело другое, а законным помазанником Божиим его считают…

– Пусть себе считают! Как хочу я, так тому и быть должно. Я правительницей буду! А если Петр умрет, а Иван останется, смуты никакой не выйдет…

– Но ведь и братец твой Иванушка недолговечен, – возразил было Голицын.

Глаза Софьи блеснули недобрыми огоньками.

– Будет жить, пока я того хочу! – крикнула она.

– А потом?

На мгновение вопрос как будто смутил правительницу, но она быстро оправилась и резко ответила:

– Что потом, то видно будет.

Неожиданно распахнулись двери, и вбежал, даже не доложив о себе сперва, высокий, мощного вида человек в богатом кафтане и шапке окольничего. Это был знаменитый стрелецкий вождь, правая рука правительницы во всех ее делах.

– Матушка-царевна, – быстро заговорил он, – прости, что ворвался и беседе твоей помешал! Дело такое, что никак ждать не может.

– Что такое? – быстро поднялась царевна. – Опять что-нибудь с братом младшим? Что он натворил?

– Он не он, а из-за него все. Мои стрельцы будоражат, как и сдержать их – придумать не могу…

– Что же еще такое приключилось?

Теперь на лице Софьи ясно отразились любопытство и тревога. Шакловитый взглянул на нее, откашлялся и выразительно заговорил:

– Докладал я тебе, мать родимая, что по стрелецким караулам под вечер разъезжал тут боярин Лев Кириллович Нарышкин и хотел бить и мучить всячески моих стрельцов…

– Оставь! – крикнула на него царевна. – Нечего мне сказки говорить, правду докладывай! Будто я не знаю, что то не Нарышкин был, а твой же содруг, подьячий Шошин.

Шакловитый не смутился и дерзко смотрел на правительницу.

– В самом деле, Федя, – примирительно сказал князь Голицын, – об этом мы все знаем. Нет ли у тебя чего новенького?

– И новое есть, князь Василий Васильевич! – переводя на него свой взор, ответил Шакловитый. – Были тут мои молодцы в Кукуй-слободе и видели там молодого царя Петра Алексеевича… Не в обиду будь тебе сказано, матушка-царевна, видели они его там за таким делом, какое московскому царю вовсе не подобает…

– Что же, что такое? Опять в канаве валялся? – быстро спросила Софья.

– Нет, это что! К такому виду никому в Москве, а тем больше в Преображенском не привыкать стать!.. Видели брата твоего, Софья Алексеевна, – уже нагло и дерзко, видимо, сознавая свою силу, заговорил Шакловитый, – со смертью бок о бок. Ишь ты, чародействовал он! С сухими человеческими костями без кожи, крови и мяса разговор вел и на Москву смерть уговаривал идти и погулять там, сколько ей вздумается. Сперва-то ребята думали, что оборотень, а потом порешили, что от Нарышкиных все статься может…