Текст книги "Трон и любовь. На закате любви"
Автор книги: А. Лавинцев
Жанр: Историческая литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
XXIV. Розыск с пристрастием
Одно из зданий судного приказа старой Москвы было особенно мрачно. Его высокие окна были с рамами из такого толстого стекла, что извне даже самые зоркие глаза не могли бы рассмотреть, что такое творится внутри. В этом мрачном здании был один обширный покой со сводчатыми стенами. Мрачно было здесь; низкий потолок глушил всякий звук, а сквозь непомерно толстые стены ничто, даже самый громкий вопль, не вырвалось бы наружу. Обстановка была донельзя проста. Под окнами лицевой стороны стоял большой стол, длинный и широкий, покрытый темной материей. За ним стояли кресло и несколько табуретов. На столе были разложены толстые темные книги в свиной кожи переплетах. Поодаль, у других стен, были расставлены предметы, тоже никогда в обычном обиходе не употребляемые, стояли высокая и низкая «кобылы» – толстое круглое бревно на толстых неуклюжих подставках-ножках, по стенам висели разной величины клещи, ломы, тиски, разных форм воронки. В углу был свален пук коротких и долгих палок и лежали охапки веревок. Около стояла большая жаровня. В двух местах в потолок были вбиты крюки и через них пропущены порядочно обтерханные веревки, один конец которых был раздвоен.
Этот «мрачный покой» был застенок, тот самый застенок, в котором так «геройствовал» Малюта Скуратов и в котором после него подвизались неизвестные в истории, но столь же усердные к своему делу его преемники. Много человеческих мук видели эти толстые стены, страшные вопли боли и отчаяния глушили они, но все, что свершалось здесь, вершилось «во имя правды», ради достижения правосудия… Этот ужасный застенок как официальное государственное учреждение появился в России почти одновременно с появлением в ней «носительницы древней пышной культуры», греческой царевны Софьи Палеолог.
Много жестокостей совершалось в России, пока она развивалась самобытно, но когда после татарщины был насажден худший, чем и эта беда, византизм, то он принес с собой на Русь царский титул ее правителям и великие муки управляемым. До Иоанна III пыток в России не было, как не было и публичной смертной казни. Впервые о пытках говорится в судебнике Иоанна III около 1497 года. С тех пор и пошло, и пошло… Лучшие государственные умы стали изощряться в изобретении все новых и новых пыток, разнообразных видов казней. И с тех пор пытка процветает.
В один дождливый октябрьский вечер 1689 года, к концу второго месяца после неудачного покушения Софьи на жизнь своего венчанного на царство брата, в застенке заметно было большое оживление.
Гордо подняв голову, расхаживал по покою «заплечный мастер» – палач, высокий, ражий детина, великан по сложению, с необыкновенно длинными руками. Он громко покрикивал на своих подручных, возившихся около свисшей с потолка веревки с двумя концами и около жаровни, которую они раздували; третьи отбирали пушистые веники с сухими листьями, размахивали плетьми из жгутов, свитых из воловьей шкуры. Ясно было видно, что в застенке в этот вечер готовилось что-то необычайное.
– Шевелись, ребята, – покрикивал заплечный мастер, – не каждый день такие куски к нам в застенок попадают… Надоело кости всяких смердов ломать; чуть плеть увидят, хныкать начинают, а клещи покажешь – визгу не оберешься…
– Да, пришлось-таки поработать! – отозвался один из подручных. – Давно уже не было столько работы…
– Ну, что там за работа была!.. Стрельчишки разные из всяких гулящих, никчемных людей… А тут честь на нашу долю такая великая выпадает: знаешь, поди, сам, кто такой Федька Шакловитый был?
– Еще бы, окольничий!
– То-то и оно, главный стрелецкий воевода… Эва, куда занесся, а наших рук все-таки не миновал… Эх и потешим мы Федьку, так потешим, что до конца дней своих не забудет…
Подручные засмеялись.
– Чего вы? – крикнул им заплечный мастер.
– Да как же чего? «До конца дней не забудет!» Ведь не сегодня завтра нам на лобном месте работать над ним придется, а ты – «до конца дней не забудет»…
– Ну, пока там лобное место – это еще впереди, а вы теперь, ребята, перед боярином-то Стрешневым лицом в грязь не ударьте… Постарайтесь!..
– Да уж ладно! Чего там! Постараемся! – раздались суровые ответы.
В страшном покое темнело все более и более. В полутемноте кроваво-красным глазом казалась разгоревшаяся и чадившая углями жаровня. Ее свет был ничтожен. Зажгли светцы (особые осветительные приборы), горевшие также весьма тускло. Заплечные мастера разбрелись по углам в ожидании начала своей страшной работы, а боярин Стрешнев, как на грех, все не шел в застенок, да не вели и Шакловитого, для которого и собраны были сюда все эти страшные люди.
Вдруг где-то в отдалении раздались шум, хлопанье тяжелых дверей, людские голоса.
– Идут! – так и встрепенулись все в застенке.
Действительно, скоро шум и голоса раздались у самых дверей; они распахнулись – и вошел высокий старик-боярин с утомленным суровым лицом.
Это и был боярин Стрешнев, которому Петром был поручен розыск, то есть судебное следствие – вернее, расправа – над главными злоумыслителями августовского покушения.
Не ошибся Петр в своем выборе: лют оказался боярин Стрешнев! Милославские были его давнишними врагами, и он рад был причинить им всякое страдание, а так как не достать ему их было, то он вымещал свою яростную злобу на тех, кто служил им.
Вошел боярин, все оживилось вокруг.
– Здравствуйте, мастера! – сказал Стрешнев, даже не двигая своей седой головой. – Работишка есть для вас, постарайтесь…
– Здрав будь, боярин! – с поклоном ответили мрачные люди. – Работы мы не боимся… Приказывай только, все исправим…
– То-то!
Боярин прошел к столу, снял свою высокую шапку, расправил бороду и уселся в среднее кресло.
Вместе с ним вошли дьяк судного приказа, подьячие с засунутыми за уши гусиными перьями, и тут же следом ввели трясущегося, дрожащего молодого парня в сильно изорванном стрелецком кафтане, а за ним, окруженный молодыми потешными (стрельцам уже не доверяли), гордо выступая, высоко подняв красивую голову, шел окольничий Федор Леонтьевич Шакловитый. Парень в стрелецком кафтане был Кочет.
Едва только Шакловитый приблизился к столу, как Стрешнев, словно подтолкнутый какой-то пружиной, вскочил с кресла и закланялся с преувеличенным почтением узнику.
– Феденька, друг, – воскликнул он, – вон и здесь привелось встретиться… Что поделаешь-то? Встречались прежде в палатах царских, а теперь вон, сам поди знаешь, какой здесь дворец.
– Брось, боярин, – презрительно усмехнулся Шакловитый, – к чему все это? Делай свое дело…
– Да ты что, Федя? Никак гневаться изволишь? Грех тебе, стыдно! – притворно огорчаясь, воскликнул Стрешнев. – Для тебя же, сердечный друг, стараюсь… Разве мы не свои? Поклеп тут на тебя взведен, так нужно же правду разыскать… Ведь нехорошо, Федя, ежели ты в подозрении останешься.
XXV. Допрос
Шакловитый презрительно усмехнулся. Стрешнев искоса взглянул на него и тоже засмеялся. Он немного подождал, не скажет ли чего-либо окольничий, потом, поманив к себе Кочета, сказал:
– А ну-ка, молодец, пожалуй сюда…
Кочет метнулся вперед и у самого судейского стола упал на колени.
– Ой, боярин-милостивец, – заголосил он, – не буду… Богом клянусь, никогда не буду…
– Да ты чего это, Кочет, – представился удивленным Стрешнев, – чего ты не будешь?
– Ничего не буду, как есть ничего… И детям, и внукам, и правнукам закажу, чтобы они оборотней и во сне не видывали…
– Далеко хватил, парень! – усмехнулся Стрешнев и, многозначительно крякнув, прибавил: – Про детей да внуков ты нам не говори, еще не видно, будут они у тебя или нет! Ты нам про себя лучше поведай… Правду скажи: видел оборотня-то со смертью?
– Ой, государь-боярин, видел, вот как тебя вижу… Царев облик оборотень принял, и смерть около него…
– А ну-ка, ну-ка, расскажи! – дозволил Стрешнев.
Кочет заговорил. Его голос и дрожал, и срывался, но говорил он правду. Без всяких прикрас рассказал он о своих ночных похождениях в Кукуй-слободе и только на одном стоял неотступно, что видел в пасторском домике оборотня в образе царя, а около него – костлявую смерть.
– Так оборотня-то своими глазами видел? – добродушно усмехаясь, спросил боярин.
– Его, боярин милостивый, его самого, неумытого, вот как тебя вижу, – опять повторил Кочет свою фразу, очевидно казавшуюся ему убедительною.
– Так, так… Ну а кто тебя научил так говорить?
Кочет смутился.
– Никто, боярин… Что было, то говорю…
– А я тебе говорю, что нет! – вдруг, меняясь, загремел боярин. – Враги царевы приказали так говорить тебе, негоднику, чтобы смуту на Москве развести… Сейчас говори, кто?
Кочет смущенно молчал.
– А, не хочешь сказывать! Ворогов укрываешь! Так мы тебя заставим сказать невольно… Послушаем, какие ты у нас песни запоешь… Эй, кат!
Выдвинулся заплечный мастер, двое его помощников очутились за спиной Кочета.
– Помилуй, боярин! – ударился тот лбом о пол. – Все я сказал.
– Врешь! Окольничий Шакловитый тебя не наущал этакие слова говорить?
– Да я, боярин, Федора Леонтьевича только издали видел, слова у меня с ним сказано не было.
– А вот это мы увидим, – пообещал боярин Стрешнев. – Так что же, молодец, скажешь ты нам или нет, кто тебя наущал на это дело?
– Полно, боярин! – с презрением глядя на него, сказал Шакловитый. – Ну чего ты еще время понапрасну теряешь: «кто сказал, кто наущал»… Никто не повинен, сам я творил все! Вот тебе и весь сказ!
Стрешнев вскинул на него свой злой взор и ехидно засмеялся:
– Погоди, Федор Леонтьевич, какой ты скорый! Знаем мы твою доброту да любовь к этой стрелецкой братии!.. Ты и всяческую напраслину на себя готов склепать, только бы своих молодцов вызволить, а правда от этого умаление терпит… Нет, ты уж погоди!.. Эй, кат! – Злые глаза боярина так и сверкнули; он крикнул: – На дыбу!..
Помощники палача схватили Кочета и потащили его к спущенной с потолка веревке с двумя концами. Несчастный стрелец страшно завопил. Шакловитый отвернулся в сторону; он знал, что ему ничего не поделать, что его самого ждет куда горшая участь…
– Вы молодца-то, заплечные мастера, прежде на кобыле растяните! Может, он, как вы его плетью погладите, упрямиться перестанет и всю правду выложит, – велел Стрешнев.
В один миг несчастный Кочет, обнаженный и неистово вопивший, был разложен на бревне с подставками так, что его ноги и руки спускались с обеих сторон кобылы, а на ней оставалось лишь его туловище.
– Какую, боярин, прикажешь, – подошел к Стрешневу с двумя ременными плетьми заплечный мастер, – большую иль малую?
– Великое дело было ими задумано, так с большой и начинай.
XXVI. Дыба
Палач швырнул одну из плетей в угол, другою же сильно взмахнул несколько раз в воздухе; каждый раз при взмахивании слышались свист и характерное щелканье.
– Ой, ожгу! – вдруг как-то особенно дико выкрикнул он, после чего взмахнул рукой, и плеть со свистом опустилась на спину Кочета.
Тот страшно взвизгнул; на его спине сразу же вздулась широкая багрово-красная полоса.
– Что, не под веничек ли прикажешь, боярин? – спросил палач.
– Вот-вот, старайся, молодец! – было ответом.
Плеть все чаще и чаще замелькала в воздухе, вопль истязаемого стал непрерывным; вся его спина, с которой плетью сорвана была кожа, обратилась в одну сплошную рану, местами вздувшуюся пузырями, местами кровоточившую.
– Погоди, погоди, мастер, – остановил палача Стрешнев, – дай малому передохнуть! Да и ты поди устал, сердечный?
– Ничего, – сумрачно ответил палач, – нам это дело привычное.
Кочета сняли с кобылы и подвели к судейскому столу.
– Ну что, добрый молодец, – совсем ласково спросил допросчик, – не вспомнил, кто наущал тебя на великого государя небылицы взводить?
– Ой, боярин-милостивец, – завопил молодой стрелец, – все я тебе сказал, все! Да и ничего я про великого государя и не говорил… Про оборотня я болтал… Так нешто оборотень-то – великий государь?.. Так, нечистая сила.
Боярин, покачав головой, возразил:
– Упорствуешь ты, молодец; столь молод и столь упорен, нехорошо это… Про Бога вспомни! Взгляни-ка, люди над тобой умаялись… Их бы пожалел, сказал бы святую правду… Бог-то правду видит… Ну, что же ты?
Кочет молчал. Стрешнев взглянул на Шакловитого; тот поймал этот взгляд и по-прежнему презрительно усмехнулся.
Тогда боярин не выдержал и, нахмурясь, грозно закричал:
– Эй, кат, подвесь-ка его да попарь ножки веничком, ножки ему нагрей; авось с пылу-то, как согреется, и молчать не будет…
Кочет стоял, дико озираясь по сторонам. Он весь дрожал, и то и дело поводил языком по воспаленным, сухим губам. Палачи опять схватили его и подтащили к спущенной с потолка веревке.
В один миг руки истязаемого были закручены за спину и на кисти каждой из них надеты петли, которыми заканчивались концы веревки. Все стихло в застенке. Горящими злобой глазами смотрел на приготовления к пытке Стрешнев. По-прежнему отвернувшись в сторону, стоял Шакловитый. О чем он думал в эти страшные мгновения? Быть может, о том счастье, которое было так близко и вдруг выскользнуло из его рук; быть может, о том, что ждет обожаемую им царевну, от которой он видел столько добра; быть может, он вспоминал свои заграничные поездки в составе посольств, картины роскошного Стамбула, великолепной Венеции, гордого красавца Рима… Но его лицо было невозмутимо спокойно, ни тревоги, ни страха не отражалось на нем.
А заплечные мастера, не спеша, делали свое ужасное дело. Трое из них схватились за свободный конец веревки и стали тянуть его к себе. Веревка натянулась, тело Кочета поднялось на воздух и, наконец, повисло на руках. Слышался хруст костей; вопли несчастной жертвы становились все громче, все жалобнее. Но не поддавались еще суставы. Кочет висел на руках, но он был слишком легок, чтобы вывернуть их. Тогда палач с диким визгом бросился к нему, охватил его стан и сам повис на нем. Раздался нечеловеческий крик; кости хрустнули так сильно, что этот хруст раздался по всему застенку, и тотчас же вышедшие из суставов руки вытянулись вдоль головы.
– Чисто сделано, боярин! – хрипло выкрикнул палач. – Эй, давай сюда веник!..
Один из подручных подбежал к нему с веником, на котором горели все листья и прутья. Палач схватил его и что было сил принялся хлестать по исполосованной спине Кочета.
– Ну что, молодец, скажешь ли? – спросил Стрешнев.
– Ой, не мучьте меня, убейте лучше! – закричал стрелец.
– А ты правду скажи! – наставительно произнес боярин. – Кто тебя наущал?
– Все сказал, что мне ведомо было… все…
– А, так ты!.. Подогреть его!
Вслед за этим окриком под ногами истязаемого очутилась жаровня. По всему застенку распространился запах паленого мяса. Палач, с которого пот катился в три ручья, уже переменил несколько горящих веников. Кочет затих.
– Довольно, боярин, – крикнул палач, – взгляни!..
Стрешнев подошел. Несчастный Кочет был без чувств. Боярин махнул рукой, и помощники палача приспустили веревку. Старший палач схватил тело жертвы, освободил петли и понес Кочета в угол. Руки несчастного, вывернутые из плеч, болтались во все стороны. Осторожно спустив в углу несчастного, палач ловким и быстрым движением вправил вывернутые руки на место и затем отошел в сторону, а его помощники стали лить на голову Кочета воду, стараясь привести его в чувство, может быть, для новых пыток…
– И неженки же у тебя, Федор Леонтьевич, твои ребята! – засмеялся Стрешнев. – Чуть что им не по нраву – и дух вон сейчас.
Шакловитый, ничего не ответил. Он устремил взор на дверь, ручка которой шевелилась. Дверь отпахнулась, и в застенок вошел высокий «немчин», сопровождаемый еще двумя другими.
Шакловитый вскрикнул, увидав его. Это был царь Петр Алексеевич, одетый в немецкое платье.
XXVII. От ужаса к счастью
Была уже совсем поздняя ночь, когда в Кукуй-слободу, к дому виноторговца Иоганна Монса, примчались со стороны Москвы двое всадников. Тот из них, который был повыше и поплотнее, сильно застучал молотком в дверь. На стук выбежала служанка со светцем в руках и, отворив дверь, отступила назад, воскликнув:
– Царь!
– Тсс! – крикнул Петр (это действительно был он). – Простой я гость здесь у вас. Принимайте! Хозяин дома?
– Нет, господин в Москве.
– А фрейлейн?
– Фрейлейн Анхен дома…
– Так я пройду к ней… Павел, ты пригляди за лошадьми… Ведь ты здесь не останешься?
– Нет, государь…
– Молчи… Так ты подожди меня немного, авось меня не прогонят… Я вышлю сказать, ежели останусь…
И Петр, не обращая внимания на служанку, быстро прошел в покои Монсова дома.
– Господи! – всплеснула руками служанка. – Что-то будет… Господин Монс уехал в Москву до завтрашнего дня, а царь-то как будто хочет ночевать остаться…
– А что ж такого? – спросил Павел (это был Павел Каренин). – Опозднился он, а завтра ему чем свет нужно на Москве быть…
– Да как же? Ведь дома одна только фрейлейн…
– Наш царь ее не съест! – засмеялся юноша. – Иди-ка ты, иди!.. Посмотри, долго ли мне еще торчать здесь.
Служанка ушла, и Павел остался один. Он в эти мгновения переживал все впечатления недавнего ужаса. Напрасно он старался заняться лошадьми, расправлял их гривы, поправлял седельные подпруги: его мысль невольно возвращалась к тому, чего свидетелем он только что был.
Где-то далеко вверху послышалось хлопанье дверей, и по лесенке застучали башмаки возвращавшейся служанки.
– Иди, молодец, куда тебе надобно, – довольно чисто по-русски сказала она, приотворяя дверь, – заночует ваш царь здесь у нас… Уже на погреб за вином послали… Фрейлейн Анхен сама хлопочет ради гостя дорогого…
– Ин и хорошо! – проворчал Павел, вскакивая на коня. – Завтра чем свет разбужу… Не пугайтесь, ежели я застучу сильно…
Он кивнул головой и умчался, уводя с собою и вторую лошадь.
Павел отправился к домику фрау Фогель, где ему никогда не отказали бы в приюте. Добрая была женщина фрау Юлия и, как своих собственных сыновей, любила обоих юношей Карениных, да мало того, что любила, но и, как любящая мать, страдала за них. Она видела, что на душе и у того, и у другого творится что-то неладное, что между ними пошел какой-то разлад. Оба они были прежде веселы, а теперь стали грустны; прежде были дружны между собой, теперь же словно кошка черная пробежала промеж них… И что более всего удручало ее, так это то, что они, прежде никогда ничего не таившие от нее, вдруг отдалились и ушли глубоко-глубоко в самих себя. Добрая женщина не понимала, что это значит, но своей душою скорбела.
Вряд ли в доме Монса ожидали такого гостя в такую позднюю пору… Встретила прибывшего Матрена Ивановна Балк, или Балкша, сестра Анхен, вертевшаяся в отцовском доме в ожидании событий, которые могли быть выгодны для всей этой семьи…
– Ой, ой! – приседая, воскликнула она. – Сколь великая честь…
– Ладно! – грубо оборвал ее гость. – Анхен-то спать, что ли, легла?
– Как же, государь, как же… Что же и делать молодой девице в ночную пору?.. Спит моя нежная кенарочка и, быть может, во сне своего героя видит…
– Кого? – нахмурился Петр.
– Героя… Ведь у каждой молодой девушки непременно в мозгах свой герой есть…
– Кто же он такой?
В голосе позднего гостя зазвучали грозные нотки.
– Кто это знает, государь, – залепетала испугавшаяся Балкша, – разве вам неизвестно, что это – сокровенная тайна девичьего сердца…
– А вот я сейчас узнаю эту тайну… Пусть проснется фрейлейн Анхен и придет побеседовать со мной.
Тон, которым отдано было это приказание, был таков, что никаких возражений быть не могло, но Балкше все-таки не пришлось его исполнить… Дверь вдруг отпахнулась, и в покое, где происходил этот разговор, появилась сама Анна.
– Вы! Здесь? – воскликнула она как будто с изумлением, хотя ее костюм показывал, что она и не думала еще ложиться в постель. – Чем обязаны мы, скромные люди, такой чести?..
Поздний гость огляделся, и его взор остановился на Матрене Ивановне.
– Поди-ка ты вон, – приказал он, – мне тут с Анхен о разных делах побеседовать нужно… Да пусть там вина из погреба принесут.
Балкша, все время дрожавшая, моментально исчезла.
– Государь, что это значит? – с деланым удивлением воскликнула Анна. – Я совсем не узнаю вас.
– А то значит, – последовал быстрый ответ, – что пропало для меня все то, что позади меня… Жажду новой жизни… Помнишь, как ты ко мне ночью в Преображенское примчалась? Так вот тогда ты мне и новую жизнь привезла… Хочу я жить по-новому, не как старики живали… Сегодня в застенке последки с себя стряхнул.
– Боже, – воскликнула на этот раз с действительным ужасом Анна, – на вас кровь!
– Перепачкался! – равнодушно ответил гость. – Вот, – вернулся он к прежней теме, – пришел я сюда, к тебе, спросить: ты мне новую жизнь привезла, так хочешь ли ты и делить ее со мной?
– Государь!
– Отвечай, да или нет… Не хочешь ежели, так силой возьму, и будет по-моему… С тысячами совладал, так с тобой-то одной совладаю… Отвечай без уверток…
Анна взглянула на своего собеседника. Его молодое, красивое лицо так и искажалось судорогами, глаза сверкали, как раскаленные угли, он весь так и трясся…
– Государь, – тихо сказала девушка, – когда я входила сюда, то слышала, что вы спрашивали у моей сестры о том, какой герой царит в моих девичьих мечтах… Позвольте же мне спросить вас, сами-то вы не знаете ли? Когда девушка, забывая все, ночью мчится, чтобы спасти человека от смертельной опасности, какое чувство руководит ею?
– Анхен! – хрипло выкрикнул гость, бросаясь к «прелестнице Кукуя» и схватывая ее в свои объятия. – Так это я – твой герой!
– Вы запачкаете меня, государь, – отстранилась Анна, на платье которой остались большие кровяные пятна, – вам непременно нужно переменить ваш камзол; пойдемте ко мне наверх, в гардеробе моего отца найдется пригодное для вас одеяние…
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?