Текст книги "Трон и любовь. На закате любви"

XX. Ночные гости

Страшное задумывалось дело. Как будто решена была молодого царя участь. Где же было ему спастись, когда против него была стихийная сила? Кровавые примеры Бориса Годунова, Федора, Дмитрия Самозванца не прошли бесследно. Помазанник Божий перестал быть священным для грубой толпы.

Юный царь Петр Алексеевич, конечно, знал о том, что творится на Москве, но и мысли не допускал, чтобы старшая сестра осмелилась поднять на него руку. С беспечностью юноши он крепко спал в своей опочивальне, утомленный ласками молодой жены. Но кругом скромного дворца в Преображенском чуяли беду; ведь недаром же накануне ночью сами будто собою вспыхнули пожары, и только бдительность людей не дала им возможности разгореться. Сомнения быть не могло: пожары были следствием поджогов и нужны были только для того, чтобы произвести около дворца сумятицу, а в это время поджечь и дворцовое здание. Тогда, конечно, откуда ни возьмись нахлынула бы буйная толпа, и вряд ли уцелели бы от лютой гибели юный царь и все его семейство.

И вот в ночной тишине раздался топот копыт. Во весь опор мчалась ко дворцу, не разбирая дороги, группа всадников.

– Отворите, отворите, – раздался у калитки женский голос, и в то же самое время какой-то высокий, рослый человек так сильно застучал в ворота, что этот неожиданный стук среди ночи донесся до царской опочивальни и разбудил юного царя.

В одно мгновение Петр был на ногах.

– Господи, Матерь Пресвятая Богородица! – пробудилась молодая царица Евдокия Федоровна. – Что же это такое? Да неужели же опять подожгли? Свет ты мой, Петрушенька, прикажи им уняться! Царь ты ведь!

– Молчи! – крикнул ей Петр и выбежал из опочивальни.

– Государь! – встретил его встревоженный спальник. – Повели, как тут быть. Прискакал из Кукуй-слободы немчин, а с ним немчинская девка простоволосая да два московских стрельца; требуют, чтобы тебя разбудили, а не то, говорят, всем худо будет.

– Прикажи прогнать, пусть утром приходят.

Глаза Петра сверкнули; он сразу сообразил, что только что-нибудь важное вынудило его друзей из Немецкой слободы примчаться в Преображенское, в его дворец.

– Стрельцов сюда, в этот покой! – распорядился он, указывая на соседнюю комнату. – Поставить караулы, не выпускать их никуда и к ним никого не допускать, а тех двух немчинов ко мне!

Спальник бесшумно исчез.

– Ой, эти безбожники стрельцы! – воскликнул, оставшись один, Петр. – Когда же мне удастся раздавить их проклятые змеиные гнезда?.. А все сестра со своим Васенькой… яд-баба! Все от нее… вся… смута… весь раздор…

По своей натуре Петр никогда – ни в юности своей, ни в зрелых летах – не был храбр[15]15
  Есть показание современников, что Петр, получив известие о походе возмутившихся стрельцов на Преображенское, со страха в одной только ночной рубахе убежал из дворца в близкий к Преображенскому лес. Постельничий Гаврило Головкин доставил ему сюда платье, и царь, наскоро одевшись, ускакал в лавру. Его мать и жена выехали в лавру много позднее. Об этом эпизоде упоминает в своей «Истории государства Российского» и С. М. Соловьев.


[Закрыть]. В этом отношении в него перелился характер его отца – Тишайшего.

Всякие излишества ослабляли его организм, а стало быть, и волю. Он никогда не был ни умен, ни находчив, но зато природа наградила его повышенным упрямством. Упрямство, но не сила воли, есть недостаток человека, и то мнимое могущество характера Петра, о котором так много говорилось впоследствии, было не более как самодурством прирожденного деспота, далеко не умного, но хитрого, лишь умевшего пользоваться обстоятельствами и приноравливаться к ним; впоследствии бегство из-под Нарвы, где была брошена вся армия, появление на Полтавском поле, когда битва была уже окончена, позорный откуп от визиря во время турецкой войны, не говоря уже о стрелецких казнях 1699 года, совершенно ненужном перенесении столицы на окраину государства, причем нужно было вовсе не открытое море, а возможность бегством за рубежом спасти свою жизнь; кровавые расправы со всеми, кто был слаб, и ухаживание за теми, кто так или иначе был выгоден, все это в достаточной мере показывает, какова была природа этого второго из грозных царей России.

Но в то же время Петр Алексеевич обладал недюжинными способностями актера и всегда умел маскироваться, так что только самые близкие люди видели, каков он в действительности. Таких близких было очень немного, но для них Петр не был загадкой. Они умело пользовались им ради создания и упрочения своих собственных выгод, и впоследствии деспот стал покорной игрушкой в их руках.

Но в то время, в дни своей ранней молодости, он для многих еще был загадкой. Его поведение даже для лучших людей того времени приписывалось не его личным свойствам, а попустительству честолюбивой сестры, добивавшейся власти. На него надеялись, и если были сторонники у царевны Софьи, то были они и у юного царя, и не в таком уже малом количестве, чтобы в случае борьбы не было надежды на успех.

Петр знал это и с поразительным умением применялся к обстоятельствам. Теперь он понимал, что ему грозит большая опасность, и уже быстро соображал, как он должен поступить.

Вдруг он весь вздрогнул; дверь хлопнула, спальник ввел в покой царя мужчину и женщину.

Первый был авантюрист Лефорт, вторая – Анна Монс.

– Государь, – задыхаясь от волнения, воскликнула последняя, – среди глубокой ночи примчались мы сюда, чтобы сказать вам, что Москва восстала против вас.

XXI. Смущенный царь

Анна говорила по-немецки. Слова вырывались у нее с торопливостью, совсем не соответствовавшей ее обычному спокойствию. По всему было видно, что она безмерно спешила. Ее щеки разгорелись огнем, все лицо было покрыто крупными каплями пота, непокорные золотистые волосы выбились из-под накинутого кое-как платка. Все-таки Анна была замечательно хороша. Нервное возбуждение оживило ее лицо, и юный царь даже отступил назад, невольно любуясь ей.

– Москва восстала против меня? – сказал он довольно спокойно. – Не может того быть, фрейлейн Анхен!.. Что-нибудь набуянили стрельцы, и вы приняли их обычное буйство за мятеж…

– Нет, нет! – перебила Анна. – На этот раз не обыкновенный беспорядок; огромная толпа идет сюда, чтобы убить вас…

– Меня убить? – Петр невольно побледнел, схватился руками за голову, и перед ним живо восстала картина пережитых стрелецких неистовств. – Убить, меня убить, – повторял он, – да разве это возможно?

– Возможно, государь! – продолжала Анна. – Я была в Москве, у знакомых моего отца, и там узнала все. Правительница издала об этом указ, и Шакловитый послал сюда людей… Понимаете, правительница…

– Сестра! – простонал Петр. – Она, она дерзнула… Милый Франц, неужели все это – правда!

– Государь, – выступил Лефорт, – увы, это – правда… По дороге сюда мы нагнали двух стрельцов… Они ужаснулись, когда услыхали о задуманном преступлении, и мчались сюда, чтобы предупредить вас… Вы, государь, можете спросить их сами.

– Что же делать, Франц? – взволнованно заговорил Петр. – Здесь, в Преображенском, нет даже моих потешных.

– Я послал за ними.

– Но успеют ли они явиться сюда.

– Увы, государь, не могу поручиться за это…

– На помощь вам, государь, – вмешалась Анна, – явятся все наши алебардисты; я послала верного человека к господину Гордону.

– Но и они опоздают, – поспешил вставить свое замечание Лефорт, – стрелецкая ватага уже на полпути…

– Что же делать? – вырвался стон у Петра. – Тогда я погиб!..

Он так и заметался по покою. Страшная тоска исказила его лицо; в эти мгновения он и сам искренне считал себя погибшим.

– Дитятко мое ненаглядное, – раздался женский вопль, – опять стрелецкая напасть нас постигла!

– Свет мой Петрушенька, лапушка мой ненаглядный, – смешался с этим воплем другой, тоже женский, – да как же это так? Да где же это в писаниях есть, чтобы против царя бунт подымать, на него, помазанника, дерзнуть?.. И ночью-то покоя нет…

К Петру одновременно с двух сторон кинулись две женщины. Одна была почти старуха, другая – совсем молоденькая. Обе они дрожали от испуга, обе плакали и причитывали. Они обнимали Петра и своими воплями еще более угнетали его, лишали его в эти роковые мгновения, когда жизнь всех их троих висела на волоске, всякой способности думать и подыскивать выход из ужасного положения. Это были мать и жена Петра, царицы Наталья Кирилловна и Евдокия Федоровна.

Их причитания терзали царя. Он понимал, что и они должны будут погибнуть вместе с ним, и что-то похожее на жалость шевельнулось в его сердце. Его взгляд невольно скользнул по переставшей уже быть стройною фигуре жены: Петр знал, что вместе с нею должен погибнуть и кто-то третий, быть может, наследник его царского престола, и при мысли об этом его сердце болезненно сжалось…[16]16
  Свадьба царя Петра и Евдокии Федоровны Лопухиной состоялась 27 января 1689 г. Первый сын Петра, царевич Алексей, родился 26 февраля 1690 г.


[Закрыть]

А время шло… Каждое промелькнувшее мгновение приближало молодого царя и его семью к гибели.

– Государь, – резко заговорила Анна, выступая вперед, – пока человек живет, он не мертв… Отчаяние – последняя ступень к гибели… Женскими слезами вы не спасетесь… Нужно действовать! Будьте же мужчиной!

Хорошо, что Анна говорила по-немецки. Царицы не понимали этого языка, но для них, в особенности для молодой царицы, было вполне достаточно того, что простоволосая «девка-немчинка» осмелилась заговорить с царем.

Петр жестом руки отстранил от себя обеих женщин и отрывисто, также по-немецки, спросил:

– Что же мне делать?

– Бежать! – разом, в один голос, ответили ему Анна и Лефорт.

– Бежать? – удивился царь. – Куда?

– Государь, – заговорил теперь Лефорт, – совсем недалеко есть великолепная крепость, уже раз изумительно выдержавшая труднейшую осаду… Я говорю про монастырь, в котором похоронен чтимый вашим народом человек… Идите туда, укройтесь там… Там вы будете под защитою святынь. Ваши монахи – не ваши стрельцы, они сумеют защитить вас… Да их защиты и не нужно… Пусть они примут и укроют вас хотя бы до утра. Нам нужно выиграть время. К утру я успею привести к монастырю наших потешных, а господин Гордон – своих алебардистов и мушкетеров… Этого будет вполне достаточно. Не все стрельцы возмутились. Вашим врагам удалось взбунтовать не более как полторы тысячи отчаянных головорезов. Правительница вовсе не желает народного бунта; она добивается вашей смерти и думает, что для совершения такого преступления достаточно нескольких головорезов. Спасайте, государь, себя! Сейчас уходите от непосредственной опасности…

– Да, да, государь, послушайте господина Лефорта, – воскликнула Анна, – поверьте ему!

XXII. Бегство

Анна так увлеклась, что, не обращая внимания на цариц, схватила царя за руку и порывисто толкала Петра вперед.

Это не прошло незамеченным. Так и вспыхнуло яркою краскою стыда хорошенькое личико молодой царицы, а ее глазки заблестели огоньками ревности и гнева.

– Свет Петрушенька, – воскликнула она, – выгони вон эту бесстыжую! Как она, мерзкая, тебя, помазанника, смеет так хватать?.. У, простоволосая!.. Лопочет по-своему что-то несуразное, немчинская тварь!.. Прогони ее скорее, не то я ей сейчас глаза выцарапаю…

Это была первая вспышка, такою Петр никогда еще не видал жены, и эта вспышка была вовсе не вовремя.

Царь грозно взглянул на Евдокию Федоровну, так грозно, что один его взгляд заставил молодую царицу задрожать всем телом, а потом отрывистым, звенящим голосом сказал:

– Если бы вы понимали обе, что говорит эта милая, достойная девушка, вы обе поклонились бы ей в землю.

– Как? – взвизгнула Евдокия. – Мы? царицы?

– Да! Матушка, возьми Дуню! – обратился Петр к матери. – Приоденьтесь обе, нам сейчас уехать нужно будет… спешно уехать…

Наталья Кирилловна сумела сохранить достоинство.

– Куда, сын мой любезный? – спросила она.

– К Троице-Сергию, родимая… Да немедля! Сюда идут стрельцы, подговоренные сестрой Софьей погубить всех нас… Ты, родимая, сама знаешь, что может быть, когда они найдут нас здесь…

О, Наталья Кирилловна знала, что могло быть! Уже не раз переживала она все ужасы стрелецких бунтов и, раз сын говорил так, значит, и на самом деле опасность была грозная, и единственное спасение было только в бегстве.

– Пойдем, Дунюшка, пойдем скорее! – засуетилась она, слышишь, к Троице-Сергию нам ехать надобно… Пойдем, милая, собираться скорее…

– А эта немчинская девка здесь останется?

– Не останется она, по государеву делу она здесь! – И, схватив молодую ревнивицу за руку, царица-мать потащила ее вслед за собой во внутренние покои.

– Это – ваша жена, государь? – спросила Анна Монс. – Право, она очень мила…

Молодая девушка была оскорблена. Правда, она слыхала о грубости, ревности и вообще о невыдержанности московских женщин, но никогда не могла представить себе, чтобы эта невыдержанность была так велика. На миг ею овладела неприязнь к этой хорошенькой «кукле», как она мысленно назвала молодую царицу, но, понимая всю важность переживаемого мгновения, она все-таки сумела совладать с собою.

– Да, да, – ответил ей Петр, – вы не сердитесь на нее, фрейлейн Анхен; она у меня живет по-московскому.

Ему было стыдно за выходку жены. Он заметил, какие иронические взгляды бросали на нее Анна и уже привыкший к ее выходкам Лефорт.

«У, тетеха, кувалда московская! – мысленно бранился царь, – оставить бы тебя здесь – узнала бы, как друзей порочить!» Петр тотчас же стал отдавать распоряжения, чтобы приготовили для женщин колымагу, а для него и для его немногочисленной свиты оседлали коней.

– Я, государь, – услышал он голос Анны, – если позволите, отправлюсь с вами в монастырь…

– Со мной? Вы? – изумленно воскликнул Петр.

Еще несколько минут тому назад Монс даже и не думала о поездке вместе с царем и его семейством, но грубая выходка молодой царицы задела ее самолюбие. Ей захотелось отомстить другой женщине за то, что она считала оскорблением. Она прекрасно понимала, что должна была переживать царица, видя ее около своего супруга. Притом же тут действовало и другое соображение. Анна знала о совещании кукуевских слобожан, об их стремлениях привлечь Петра на свою сторону, знала, что старый фанатик-пастор задумал приковать Петра ко всему иноземному узами любви, для чего даже решился пожертвовать Еленою Фадемрехт, намереваясь сделать ее любовницей царя. Но, зная все это, Анна Монс думала также, что Петр совершенно равнодушен к Елене и что Елена в свою очередь любит молодого Каренина, и решила, что она будет Юдифью для этого московского Олоферна. Анна была умна и достаточно сообразительна; она отлично понимала, что, для того чтобы привлечь к себе царя, необходимо как можно сильнее поразить его воображение, и вот она сама глухой ночью примчалась в Преображенское с предупреждением об опасности.

В этом случае молоденькая девушка оказалась весьма тонким психологом. Ее поступок произвел на восприимчивого Петра впечатление, а контраст Анны и Евдокии еще более усилил его. Анна Монс выиграла сражение, и теперь ей оставалось укрепить за собою свою победу. Именно с этой целью она и вызвалась сопровождать Петра в Троице-Сергиеву лавру.

– Спешите же, государь! – заторопил Петра Лефорт. – Вам еще нужно взглянуть на ваших друзей стрельцов, мне же позвольте откланяться… Что бы там ни говорили, а наши потешные, если только дойдет до драки, сумеют постоять за себя.

Петр, уже не слушая его, прошел в соседний покой.

Там были двое стрельцов, перепуганных одной только мыслью о цареубийстве, на которое подстрекали их приверженцы правительницы Софьи.

Имена этих оставшихся верными Петру стрельцов были: Михаил Феоктистов и Дмитрий Мельков.

В стрелецких полках таких, как эти двое, было немало; есть указания на то, что Феоктистов и Мельков были только депутатами от множества товарищей, с отвращением относившихся к кровавому замыслу.

Увидав входящего царя, они пали на колени и нестройно заголосили:

– Здрав будь, государь царь великий, Петр Алексеевич!

– С чем вы? Какое у вас до меня дело? – грозно сверкнул на них своими черными очами царь.

– Прости, государь милостивый, – опять запричитали стрельцы, – неповинны мы в том… Все проклятый Федька Шакловитый да сучий сын Шошин… Они – тому делу главные затейники; указ твоей сестры, царевны Софьи Алексеевны, показывали, говорили, что всех Нарышкиных извести надобно, потому что от них всякая зарубежная нечисть на Руси заводится… Мы же твое царское величество упредить прибежали и просим за то твоего великого жалованья: помилуй нас.

Стрельцы замолотили лбами об пол.

– Ну, там я посмотрю, чем вас пожаловать, – уже почти ласково произнес Петр, – столбами ли с перекладиной или чем другим. Вставайте! Еду я на великое богомолье к Троице-Сергию и вас с собою беру…

– Милостивец ты наш, – вскочили на ноги стрельцы, – солнышко наше красное! Грудью своею постоим за тебя, а врагу не выдадим… Царь наш пресветлый!

Их восторг был искренен, и Петр видел это, и надежда опять посетила его душу.

«Не все еще потеряно, – подумал он. – Ну, Софьюшка, сестрица милая, видится, что потягаемся еще мы с тобой!»

Уже совсем бодро, высоко подняв голову, пошел он из покоя, сопровождаемый стрельцами, лица которых сияли радостью[17]17
  Из собравшихся на Лыковом дворе и Лубянке стрельцов, всего 700 человек, верными царю Петру остались пятисотенный Елизарьев, пятидесятники Мельков и Улефов, десятники Ладыгин, Феоктистов, Турка, Троицкий и Панфилов. Феоктистов и Мельков были посланы в Преображенское в качестве передовых.


[Закрыть].

Лефорта уже не было; возвращения царя ожидала одна только Анна.

– Фрейлейн, – церемонно кланяясь ей, сказал Петр, – прошу вас занять место в колымаге вместе с моей матушкой и супругой…

– Ну уж нет, государь! – тряхнув головой, весело ответила Анна Монс. – На коне я сюда примчалась, на коне и далее последую… Что мне собою ваших дам в колымаге стеснять…

– Но разве вы не устали? Ведь вся ночь напролет!

– Не бойтесь, я вынослива!

– Пусть будет, как вы того желаете, – согласился Петр.

Они все вышли. Царицы были уже усажены в колымагу, остальным были подведены оседланные кони.

Прошло несколько времени, и весь этот поезд почти бесшумно скрылся во мраке близкой к рассвету ночи.

XXIII. Потухший пожар

Расскажем в самых коротких словах, что случилось после. Здесь не история Петра Великого, но ход событий был бы непонятен, если бы не было этих небольших пояснительных вставок.

Петр и его семейство благополучно добрались до Троице-Сергиевой лавры и с великих почетом были приняты архимандритом Викентием и иноками этой святой обители. А в Преображенское с Шакловитым во главе ворвалась буйная ватага стрельцов, из которых многие уже оказались пьяными. Шакловитый смело и дерзко постучал в ворота дворца и заявил, что по приказанию правительницы явился занять караулы. Его пропустили, и он сейчас же убедился, что тех, кого он искал, уже нет.

Холодный пот проступил у него при одной мысли, что Петр и Нарышкины успели уйти. Ведь весь кровавый заговор был основан только на внезапности нападения. Никто лучше Шакловитого не знал, что цареубийство вовсе не было по душе значительному большинству стрельцов и народа. Был расчет, что удастся, внезапно появившись, разом кончить кровавое дело, и тогда, конечно, московский народ примирился бы с совершившимся фактом; а если бы нашлись немногие смельчаки, которые вздумали бы обличить убийц, то их всегда можно было бы очень скоро унять. Теперь положение разом изменилось. Если младший царь ушел из Преображенского, значит, он знал, что готовилось для него, значит, весь заговор открыт и Петру известно все, происшедшее на Лыковом дворе. Несомненно, что из своего убежища младший царь обратится к народу, и народ пойдет к нему, а если народ станет на сторону Петра, то никакая сила не справится с ним…

Так думал Шакловитый, так было и на самом деле…

Уже наутро после тревожной ночи к Петру в лавру явились стрелецкий полковник Циклер[18]18
  Циклер был ревностным приверженцем царевны Софьи и в лавру явился только для того, чтобы разузнать, как обстоит дело, и, если возможно, поднять смуту. Это не удалось, так как к царю Петру из Москвы с каждым днем прибывало все более и более верных ему друзей.


[Закрыть], с ним были стрелецкие головы, рядовые стрельцы, всего более пятидесяти человек, и явились они не с повинной, а за тем, чтобы защищать царя от злых ворогов. Весь день шли люди из Москвы к лавре; скоро около нее уже раскинулся шумящий лагерь.

Силы Петра все росли и росли, а вместе с этим рос и ужас его сестры. Софья была достаточно умна, чтобы понять, что ее дело проиграно. Напрасно она издала указ о том, чтобы никто не смел уходить из Москвы без ее ведома. Народ перестал повиноваться ей и шел массами к тому, кого считал своим законным царем.

Скоро в лавре явились петровские потешные. Наемные иностранные войска вступили в Москву, часть их тоже была отправлена к Петру, и командовавший этими войсками Патрик Гордон объявил, что будет повиноваться только законному царю Петру, а не его сестре. Стрельцы покидали полки и шли тоже к Петру. Сухарев стрелецкий полк явился в лавру в своем полном составе. Софью покидали все. Ее сестры, Марфа и Марья Алексеевны, вместе с престарелой теткой Татьяной Михайловной, в молодости бывшей подругой знаменитого патриарха Никона, тоже уехали из Москвы в Троице-Сергиеву лавру «на богомолье».

Гордость неукротимой царевны была сломлена. Она умоляла сестер устроить ей примирение с братом. Петр даже не пожелал их слушать. Софья упросила поехать к Петру патриарха Иоакима – результат был тот же.

Патриарх был даже рад явиться на поклон к Петру, так как усердно распространялись слухи, что он будто бы благословил стрельцов на цареубийство.

Софья отправилась сама, но дальше села Воздвиженского ее не пустили.

Тогда все бояре, кроме Голицына и его сына, бросили царевну, и 5 сентября Петр торжествовал в лавре победу над своими врагами. В этот день он приказал разыскать Шакловитого и ближайших его соучастников: Розанова, Гладких, Петрова, Чермного. Уже был наряжен суд, и во главе судей поставлен один из ожесточенных против Софьи бояр – Тихон Никитич Стрешнев.

В тот же день к Троице-Сергию прибыл князь Василий Васильевич.

Петр более чем милостиво отнесся к нему и ограничился тем, что приказал ему отъехать на житье в Вологду.

Петру нужен был не столько разумный вельможа-дипломат, сколько ревностный исполнитель приказаний его неукротимой сестры – Шакловитый.

Требование выдать Шакловитого перевернуло всю душу Софьи: ведь это был вернейший из ее слуг! Она сделала последнюю попытку спасти его: ринулась к старшему царю Ивану Алексеевичу, остававшемуся в Москве. Но тот даже не пожелал видеть ее… Тогда Софья послала верных людей молить его о защите ее и Шакловитого перед братом.

– Я, царь, – ответил Иван, – не только из-за такого злодея, но даже и из-за нее, царевны, не хочу ссориться с братом!

Это уже было последним ударом. Софья поняла, что ей приходится заботиться уже о себе, и решила пожертвовать Шакловитым, чтобы спасти свою жизнь.

Шакловитый исповедался, причастился Святых Тайн, плача, может быть, в первый и последний раз в жизни, простился с царевной и сам отдался в руки Стрешнева.

Жестокий был век, жестокие были сердца!

Шакловитый вел себя героем. Он знал, что его ждет, и даже не дрогнул, когда пошел на страшные муки, на ужасную смерть. Он погибал за то, что считал своей святыней. Софья из ничтожества подняла его, он отплатил ей, погибая за ее дело. Его расчет не удался, все его замыслы потерпели крушение; при удаче он выигрывал многое, при неуспехе – рассчитывался за все сполна…