Текст книги "Трон и любовь. На закате любви"

XXXII. После кровавой вспышки

Быстро успокоилась Москва после всех этих событий. Вихрь налетел нежданный, и быстро пропала его сила. Москва, а за нею и вся Россия жаждали покоя, и весь московский народ был уверен, что только законный царь-венценосец, помазанник Божий, может дать ей это спокойствие. Казней больше не было, хотя впереди еще был на очереди один из главных смутьянов, ближайший пособник Шакловитого, старец Сильвестр Морозов. Стрешнев еще не принимался за него, приберегая его, может быть, на будущее или, может быть, царь Петр не захотел запугивать кровавыми зрелищами поддержавший его в этой борьбе народ. И вся Москва ликовала.

Еще более, чем московские люди, ликовали немцы Кукуй-слободы. Ведь на самом деле это была их победа; не будь их, кто знает, что было бы. Не займи Гордон в Москве караулов своими алебардистами и мушкетерами, быть может, не так много стрельцов и народа перешло бы на сторону Петра. Но главная победа кукуевских иноземцев была в том, что московский царь оказался прикованным к ним. Если прежде он появлялся здесь украдкою, исподтишка, то теперь он бывал в Кукуевской слободе уже совершенно открыто и, более не скрываясь, носил полюбившееся ему немецкое платье.

Петр тоже ликовал. Под влиянием немецких учителей он уже порешил завести и в своем народе их обычаи, и дорога к этому была открыта для него. Сама неукротимая Софья как будто толкнула его на тот путь, которым он с этой поры шел до конца своей жизни.

Молодому царю все нравилось среди иноземцев – и их свобода в обращении, и те немудрые, но все-таки по сравнению с образованием Москвы обширные знания, которые они привезли на Русь, собравшись сюда, в Кукуй-слободу, с разных уголков, захолустьев Европы, где для них не хватало ни места, ни хлеба и где по многим из них плакала веревка палача.

Но более всего молодому царю Петру были любы немецкие женщины. Все его сердце заполонила разбитная мещаночка Анна Монс; ему были любы и ее непринужденность, и ее смелый разговор, пожалуй, даже более любы, чем ее золотистые косы, румяные щеки и голубые глаза.

В этом году Москва против обыкновения не пышно праздновала Новый год[20]20
  В то время новый год считался с 1 сентября.


[Закрыть]. До того ли ей было? Как было праздновать его, когда смутные дни и кровавые розыски выпали как раз на самое новолетие. Но зато веселым праздником был в этом году Покров Пресвятой Богородицы. В этот день молодой царь-победитель торжественно въезжал в умиротворенную Москву, въезжал вместе со своею матерью, женою и всеми теми, кто остался верен ему в дни тяжелого испытания.

Он ехал в Москву из села Алексеевского, и на протяжении всей дороги, по обе ее стороны, лежали, положив головы на плахи, недавно еще буйные, своевольные стрельцы и встречали теперь царя громкими мольбами о помиловании. Но Петр Алексеевич даже не глядел на них; он ласково улыбался своим потешным, а когда подъехал к кремлевским воротам, не менее ласково смотрел на приветствовавший его народ.

На крыльцо Большого дворца навстречу брату-победителю вышел старший царь, и братья крепко на глазах всех обнялись. Царь Иван даже прослезился и в порыве умиления даже не обратил внимания на то, что народ кругом громко кричал приветствия только одному царю Петру Алексеевичу.

А в келье Новодевичьего монастыря изнывала в тоске, палимая гневом, царевна Софья, не хотевшая даже самой себе признаться, что ее роль навсегда кончена.

XXXIII. В старом по-новому

Недолго ликовала убаюканная золотыми надеждами Москва, ее недавние восторги быстро сменялись смущением. Стрелой мчалось время, и каждый день нес все новые и новые перемены.

Эти перемены были необычайны, их никто не ожидал, к ним никто не был подготовлен. Москвичам казалось, что если будет покончено со стрелецкой смутой, то сейчас же жизнь войдет в прежнее русло и потечет согласно столь дорогой каждому московскому сердцу дедовщине. Ведь и в том немногом новом, что пытались провести в жизнь царевна Софья и ее друг и сберегатель князь Василий Голицын, было так много для москвичей непонятного, так много отступлений от дедовщины, что в недовольстве этими новшествами до известной степени таилась и главная причина падения правительницы. Конечно, больших государственных дел масса не знала, да они и непонятны ей были: для нее главное составляли мелочи. В глаза ей кидались всевозможные ничтожные внешние изменения быта вроде подстригания и бритья бороды, курения табака, смены дедовского длиннополого платья на кургузое немецкое. Это было для нее гораздо более существенно, чем все остальное.

Особенно кидалось в глаза народным массам бритье бороды. Еще при Алексее Михайловиче, когда началось и стало быстро развиваться стремление к западным обычаям, знаменитый протопоп Аввакум чуть не проклял молодого боярина Шереметева, увидав его в «блудоносном образе», то есть с бритой бородой. Когда в 1681 году, по настояниям своей любимой супруги-польки, царь Федор Алексеевич издал указ всему синклиту и всем дворянам и приказным людям носить короткие кафтаны вместо прежних длинных охабней и однорядок, причем в охабне или однорядке никто не смел являться не только во дворец, но и в Кремль, – едва не возник государственный переворот. В то же время против брадобрития загрохотали громы даже с высоты патриаршего престола. «Еллинский блуднический гнусный обычай, – громил патриарх в своих посланиях бреющих бороды и носящих короткое платье, – древле многаши возбраняемый, во днех царя Алексея Михайловича совершенно искорененный, паки ныне юно неистовии начата образ от Бога мужу дарованный губити». Патриарх довел свои строгости до того, что отлучал от церкви не только бривших бороды, но и тех, кто имел общение с брадобреями. В народ было вкоренено убеждение, что бритье бороды и изменение платья – великий грех, а уж о том, как относились к курильщикам, и говорить нечего было. Их в народе уподобляли прямо-таки самому дьяволу, основываясь на том, что только у одних курильщиков с дыханием вылетают клубы «смрада жупельного и огонь вельзевуловой геенны».

И что же? Царевна Софья была в монастыре, буйные стрельцы были успокоены, два юных царя, «защитники православия и дедовщины», правили Русью, и все чаще и чаще стали виднеться на московских площадях скобленые рыла, «еллинские блуднические», все короче и короче с каждым днем становились охабни, однорядки и даже боярские кафтаны. На московских улицах то и дело появлялись люди, у которых «табачище проклятое» исходило из уст клубами дыма, но ни один подьячий не хватал их «за приставы», а напротив того, все эти «богомерзкие» новшества даже как будто еще поощрялись. Отдельных драк в Москве, ножевых схваток было без числа: защитники «древлего благочестия» не могли относиться спокойно к немецким новшествам, и если власть не искореняла их, то принимались за это дело сами.

И вдруг как-то сами собою понеслись тучами новые, взволновавшие всю старую Москву вести и слухи. Потайно передавали друг другу на ухо, передавали и ужасались; ведь сам-то юный царь Петр свет Алексеевич всю дедовщину возненавидел. По целым дням щеголял он в проклятом кургузом немецком платье; бороды он себе еще не тронул – по младости лет мала и шелковиста она у него была, – а волосы на голове уже стричь начал. Когда он чуть не ребенком, попускаемый старшей сестрой Софьей, позволял себе всякие излишества, безобразно озорничал, то это все казалось в порядке вещей: «помазанник Божий, сердце царева в руце Божией!» Когда же он, уже молодым человеком, пристрастился к «табачному зелью» и находил излишним ради угоды толпе изменять новообразовавшиеся привычки, так это всем в глаза кинулось, все в Москве зашушукались и стали говорить, что «наступают времена последние, близко антихристово пришествие».

Знал ли Петр об этих толках? Да, конечно, знал, не мог не знать; ведь у него было достаточно прислужливых людей, доносивших ему всякие мерзости. Но молодой царь был совершенно равнодушен к тому, что говорят про него. Как он ни был молод, но чуть ли не с первых моментов пробуждения сознания привык презирать все то, что говорили про него. И его учитель Зотов, и дядька Борис Голицын постарались, чтобы привить его душе такое пренебрежительное отношение к общественному мнению; они постоянно внедряли в его понимание, что он выше всех, и никто не осмелится слова пикнуть про него. Очень скоро пренебрежение перешло в презрение. Ведь понимал юный царь, что его могучая сестра, хотя и тихо, делала для государства и народа в сущности именно то самое, к чему и он уже начинал стремиться. Он видел, что в этом стремлении стать на один уровень с европейскими соседями таится добро для России, и был убежден, что и сам он в этих стремлениях встретит себе противодействие со стороны всего народа. Для того чтобы это противодействие не погубило его замыслов, он должен был один победить весь народ. Его сестра Софья погибла только потому, что слишком считалась с народом. Но ее положение было другое; в ее руках власть была лишь временная, а в его же – постоянная. И Петр решил победить. Но ведь побеждают только того, кого презирают. Все разговоры об уважении к врагу – одно только фарисейство; чем сильнее к нему ненависть и презрение, тем вернее победа.

Петр в достаточной мере видел, что такое представляют собою люди и великие, и малые, и знатные, и подлые. Еще ребенком, вместе со своим батюшкой, Тишайшим царем, он забавлялся купанием высших бояр придворных в прудах Коломенского и Преображенского. При Тишайшем сам собой установился обычай, по которому в день 1 августа, когда совершают крестные ходы на воду для освящения ее, всех запоздавших на духовное торжество придворных кидали с особого помоста в освященные воды пруда. Тишайший царь очень любил эту забаву; он часами просиживал на берегу пруда, окруженный Морозовым, Милославским, а потом, под конец своего царствования, Нарышкиными, поджидая, что вот-вот подъедет запоздавший боярин; а такого, едва только он вылезал из возка, придворная молодежь, не считаясь с его положением, хватала и с размаха швыряла в воду. Потешно было видеть, как барахтался в пруду во всей своей пышной придворной одежде, в горлатной шапке какой-нибудь старый боярин, еще накануне только в государевой думе грозивший во всеуслышание соседним королям и их народам. Со смеха помирал Тишайший, даже и не думая, что чаще всего таким путем его любимцы сводили свои мелкие счеты с почему-либо не понравившимися им боярами, подвергая их унижению. Чуть только подросши, Петр Алексеевич постоянно бывал на этих потехах и видел, как униженный, поруганный, иногда один из первых вельмож государства, весь мокрый униженно благодарил царя за то, что он улыбался его поруганию, и тут же пользовался удобным случаем выклянчить себе какую-нибудь милость.

Да и это ли одно видал в своем детстве Петр Алексеевич? Ведь он был свидетелем отчаянной боярской грызни, отвратительных потасовок из-за места; ведь он видел, как все эти люди скверно пресмыкались, чтобы пресмыканием заслужить себе ничтожнейшее преимущество. И еще, и еще многое видел он в ранней юности, а потому мог ли он не научиться презирать всех этих вельмож по платью и холопов по душе?

Видел он и народные гили; знал он, что грубая, невежественная толпа кидается всюду, куда только ни толкнет ее вышедший из ее среды невежда.

И, зная все это, презирая и знатных, и «подлых» в своем государстве, Петр Алексеевич уже в те свои молодые годы знал, что он победит и что на Руси будет так, как он хочет один, а не как многомиллионный народ. Он даже и не слушал, когда ему передавали всякие московские толки; мало того, он сейчас же забывал о том, что слышал.

А злые московские языки звонили вовсю. На площади, базары и улицы уже выносилась на обсуждение толпы интимная жизнь царя. Говорили, что с каждым днем все горше и горше плачет молодая царица Евдокия Федоровна (рожденная Лопухина). У нее родился сынок. Молодая царица была женщиной дебелой, «сырой», а потому нелегко дались ей первые роды. Мучилась она, рождая царевича Алексея Петровича, и ее первенец вышел болезненным, чахлым существом, не в отца – гиганта и богатыря; узкоплечий, чуть ли не с птичьей грудью, длинной головой, смахивавшей на утюг, поставленный острым концом кверху, он казался заморышем. Плача, родила его юная царица. В Москве говорили, что ее царь-супруг, ее лапушка, при первой же вести о родовых муках жены умчался в Немецкую слободу, созвал там своих «немчинов непотребных, блудоносного вида, да девок немчинских и женок» и устроил у «блудной немецкой девки» Анки Монсовой такое пирование, что ночь в день обратил, так что из Монсова дома утром царевых собутыльников развозили в колымагах в мертвецки пьяном виде. Говорили, что не в честном браке живет царь, а «в блуде поганом», что околдовала его «девка Монсова» и околдовала так, что ради нее он забыл свою царицу и на своего наследника-первенца редко даже взглядывал.

Петр знал эти слухи, но беспечно махнул на них рукой.

XXXIV. Новшества юного царя

Собственно говоря, царем не по имени, а по полноте царской власти Петр стал лишь на другой день после того, как на Красной площади в Москве испустил свой последний дух несчастный Шакловитый. И с этого же дня он начал решительные действия.

Однако он начал их не сразу. Ведь он понимал, что ему в ту пору шел восемнадцатый год и что эта его юность будет ему первой помехой на намеченном пути. В такую пору у людей, хотя бы они и были коронованными царями, ветер еще в голове, потехи да забавы на уме. Но Петр и в восемнадцать лет по своему умственному развитию и по знанию жизни был уже зрелым человеком. Забавы да потехи прискучили ему еще тогда, когда он был подростком. Все было переиспытано им, все прискучило ему. И юный царь под видом потехи начал серьезнейшее дело. Для того чтобы побеждать, нужна сила, и вот эту-то силу, не возбуждая ни в ком подозрений, стал накапливать Петр Алексеевич. Преданным ему человеком был князь Борис Алексеевич Голицын, потом его дядька. Во все время смуты, пока царь выжидал конца событий в Троице-Сергиевой лавре, все государственные дела ведал этот Голицын, и ведал хорошо, настолько хорошо, что без особенных затруднений смута была не только подавлена, но даже вконец были сломлены ее главнейшие оплоты.

На другой день, после того как Петр убежал в Троице-Сергиеву лавру, к Калужским воротам Москвы подъезжал гетман обеих сторон Днепра, Иван Степанович Мазепа. Царевна Софья и князь-оберегатель Голицын, будучи уверены, что все начавшееся кончится в их пользу, с пышностью встретили вождя малороссийских казацких орд. У Калужских ворот была приготовлена придворная карета, в которой обыкновенно въезжали в Москву великие и полномочные послы иностранных государей. Это ли был не почет для наезжего за милостями гетмана?

А во дворце, во время приема, на хвалебную речь Мазепы отвечал по-латыни сам оберегатель и восхвалял гостя.

Но Мазепа был умница и дипломат западной школы. Тотчас же после приема он узнал, что творится в Москве, взвесил все возможности и умчался в Троице-Сергиеву лавру.

Там его встретили холодно; ни приемов, ни заискиваний не было; даже к царю его не допустили. Мазепа был сбит с толка. В Москве перед ним заискивали, а в Троице-Сергиевой лавре им пренебрегали. А ведь он был сила: он опирался на копья и сабли множества малороссийских и украинских полков, он втайне дружил с крымскими ханами и всегда в случае надобности мог рассчитывать на их поддержку. Запорожская Сечь дружила с ним, а между тем отношение к нему в лавре было пренебрежительное. Что это могло значить? Да только то, что царь Петр и в беде был настолько могуществен, что ни перед кем не заискивал, ни у кого из своих подданных не искал поддержки.

В последующие дни Мазепа укрепился в этом своем мнении. Ведь он видел стекавшиеся к монастырю народные толпы, он понял, что народ оставил правительницу и оберегателя, и гетман стал заискивать перед царем Петром в лице князя Бориса Голицына. Тот же сумел использовать это обстоятельство, и Малороссия, еще только недавно укрепленная его мудрым родственником за Россией, быстро оказалась прикованной к ней крепкими цепями. Но, несмотря на это, гетмана все еще не допускали до Петра.

Уже такой ход в шахматной игре, где ставкой является целое государство, ясно показывает, что вряд ли по своим государственным способностям князь Борис Алексеевич Голицын был особенно далек от князя Василия Васильевича Голицына, мудрого оберегателя. Но, как и всегда бывает в придворных сферах, едва только стало видно, что новый человек занял первенствующее положение, окружающие его, те самые, из среды которых он выдвинулся, запылали к нему злобой, порожденной завистью. Что было за дело разным умственным пигалицам того времени – бесчисленным Нарышкиным, Долгоруким и прочей компании – до того, что Борис Голицын творил пользу для целого государства? Им была нужна власть, эта власть ускользнула из их рук, так нужно было во что бы то ни стало вырвать ее у новоявленного соперника. Начались скверные интриги. Нарышкины натравили на Бориса Голицына свою родственницу, мать царя, царицу Наталью. Об этом постарался брат царицы, Лев Кириллович, и очень скоро добился своего.

Когда стало формироваться правительство, то ему, человеку в высшей степени ограниченному, малообразованному, было поручено, хотя и без титула оберегателя, важнейшее из министерств того времени – Посольский приказ[21]21
  Приказами называли министерства и главные управления того времени. Посольский приказ – министерство иностранных дел.


[Закрыть]. Близкому родственнику молодой царицы, боярину Петру Абрамовичу Лопухину, был отдан приказ Большого дворца и дворцовый судный[22]22
  Министерство финансов и министерство двора. Стрелецкий приказ – военное министерство.


[Закрыть]; Стрелецкий приказ был поручен князю Ивану Борисовичу Троекурову; разрядок[23]23
  Судебное ведомство.


[Закрыть] – боярину Тихону Никитичу Стрешневу, а князь Борис Алексеевич Голицын, выдержавший самый яростный натиск смуты и подавивший ее даже без кровопролития, не опиравшийся ни на какую военную силу, которой у него не было, сумевший создать представление о могуществе Петра, когда он был бессилен, получил в управление ничтожный приказ Казанского дворца. Но верный слуга отечества оказался верен себе: он и в унижении не изменил государю, за которого так стоял.

Владычество Нарышкиных сказалось и в духовном управлении государством. Разгромив с высоты своего патриаршего престола в марте 1690 года иностранцев, настояв в празднование дня рождения наследника престола на том, чтобы иноземцы не были допущены к царскому столу, патриарх Иоаким умер, завещая царю не допускать православных христиан дружиться с «еретиками-иноземцами, латинами, лютерами и кальвинами и безбожными татарами». В качестве его преемника сторонники Петра выдвинули высокообразованного псковского митрополита Маркелла, сочувствовавшего вводимым в жизнь новшествам, а нарышкинцы и лопухинцы, доказывая, что Маркелл будет благоприятствовать иноверцам, даже не постеснявшись уличать его в ереси, выставили ничтожного Адриана, митрополита казанского. Петр был на стороне Маркелла, но противная партия взяла верх, и патриархом стал Адриан.

При таких обстоятельствах начиналось фактическое царствование юного царя. Все то, что последовало в течение дальнейшего десятилетия, огромному большинству людей не только русских, но и зарубежных, людей мыслящих, привыкших разбираться в государственных делах, казалось сплошной несуразицей, безобразным времяпрепровождением молодого царя; в то время никто не видел его конечной цели, к которой он стремился; никто не был настолько проницателен, чтобы предусмотреть то, что в конце концов вышло из всей несуразицы этого десятилетия.

XXXV. Кукуевские немчики

Монсов домик в Кукуй-слободе после августовских и сентябрьских московских событий смотрел, как всегда (даже и в будни), по-праздничному. Его входное крыльцо было разукрашено, в окнах мелькали люди; в течение дня, а часто и ночи, были слышны громкий говор, смех, веселое пение. И немудрено было все это: молодой московский царь был частым посетителем этого домика.

Иоганн Монс ликовал. Никогда еще во все время, пока он торговал в Кукуй-слободе, не давала столько барыша его виноторговля. Расход вина был огромный и все повышался и повышался. Чуть ли не все придворные считали своей непременной обязанностью быть клиентами этого кукуевского виноторговца. Деньги так и лились волной в карманы шустрого «немчина», и он уже подумывал о том, как бы расширить ему свое предприятие, и ради этого решил предпринять поездку на родину, чтобы закупить на тамошних виноградниках новые транспорты вин. Теперь для него это было вполне возможно. Было на кого оставить и дом, и дело: его любимица, вторая дочь Анхен, вышла вся в него, и Иоганн знал, что она настолько практична, что ни при каких обстоятельствах не упустит своего из рук.

Кроме Анны, у Монса была еще старшая дочь, Модеста, переделанная на русский лад в Матрену. Но эта дочь была уже отрезанный ломоть: она была замужем, и ее новая фамилия была Балк. У Монса был еще сын, младший из детей, шустрый и многообещающий ребенок, Виллим. Но из всех своих детей Иоганн Монс, конечно, выше других ставил Анну. Ведь благодаря только ей, благодаря ее красоте, привлекательной для не видавшего ничего лучшего молодого московского царя, создалось не только после благополучия – богатство Иоганна Монса, но и были завоеваны общее почтение и уважение всего того зарубежного сброда, который населял Кукуй-слободу. Анну Монс называли новой Юдифью.

Все к ней относились с любезной предупредительностью, сам хмурый и важный Патрик Гордон в разговорах удостаивал ее имени «милой дочери своего сердца», а о других-то и говорить нечего. Анна Монс раньше была первой красавицей Немецкой слободы, а теперь стала первой женщиной в ней. Но она по-прежнему держалась весьма просто, была со всеми ласкова, со старшими почтительна и в отношении кукуевцев не злоупотребляла своим положением. Она просто брала от жизни то, что та давала ей.

Вскоре после сентябрьских событий Немецкая слобода лишилась одной из своих наиболее уважаемых обитательниц: уехала за границу со своими детьми Юлия Фогель. Вместе с ней тоже за рубеж уехали и сыновья боярина Каренина.

В то время русские или, лучше сказать, москвичи были уже хорошо известны всюду за границей. И при Михаиле Федоровиче, и при его сыне Тишайшем, и при Федоре Алексеевиче, и при правительнице Софье по Европе то и дело разъезжали русские посольства. Русские того времени далеко не были дикарями, как это обычно думают о допетровской Руси; нет, в России процесс развития шел так же, как и всюду. Низы были грубы и невежественны, но зачатки совести и правды жили тут во многих сердцах. Средние слои были развратны, наглы и не имели прочных нравственных устоев, но и тут еще кое-что сохранилось, и здесь было достаточно порядочных людей, совестливых, честных, преданных прогрессу и любивших родную землю. Верхи все были сплошь развращены до мозга костей, продажны, но зато по своему умственному развитию нисколько не уступали верхам соседних стран. Здесь были и выдающиеся государственные деятели, и великолепные дипломаты, и чуткие политики, и талантливые стратеги, и замечательные по тому времени юристы. Правда, не было гениев искусства, ничего не было слышно о придворных поэтах, комедиантах, но все это было в самом народе, в его других – более низких – слоях.

Культурное развитие России того времени, не отставая, шло самобытно; правда, стояли за дедовщину, но это нисколько не мешало, когда это нужно было для государства, оставлять эту дедовщину в стороне и делать так, как было выгодно для России. Благодаря же охране дедовщины власть того времени была властью, а не призраком ее, и народная толпа без насилия сверху держалась в достаточном повиновении. Вспышки и бунты бывали только тогда, когда какой-либо временщик, чувствуя себя калифом лишь на час, налагал на народ излишние тяготы.

При таких обстоятельствах переход Москвы к зарубежным соседям не представлялся слишком резким, и, уезжая, молодые Каренины были уверены, что и в чужеземных странах они сумеют прекрасно устроиться. Во всяком случае, их отъезд прошел для Кукуй-слободы почти незаметным. Разве только всплакнула Елена Фадемрехт, расставаясь с Михаилом Родионовичем, да и то, с глаз долой – из сердца вон. К тому же и события летели с такой быстротой, что некогда было ни над чем особенно долго задумываться.