Текст книги "Кем считать плывущих"

Достичь цели
7 августа 2015 года

Рамадан и Мадина

Рамадан рассеянно рассматривал вечерний Брест, скользя взглядом по домам, деревьям и прохожим. Казалось, он тут же забывал увиденное. Но к тревожности, переполнявшей его во время долгого пути в поезде, когда приходилось сидеть с детьми и Мадиной в купе или разговаривать с попутчиками в тамбуре, хотя инстинкты требовали бежать что есть сил, не оглядываясь, и к тяжести трех баулов, которые приходилось таскать во время частых пересадок, прибавилось новое смутное ощущение, будто он близок к безопасности. Будто осталось позади то, что так внезапно изменило его жизнь и жизнь семьи, когда в срочном порядке пришлось собирать деньги, драгоценности Мадины, искать человека, которому можно заказать поддельные документы на чужое имя для всей семьи. Поменяли только фамилии, имена оставили прежними. Он строго-настрого запретил Мадине звонить матери и рассказывать кому бы то ни было о готовящемся отъезде. Даже с матерью не позволил ей видеться. Она должна была по телефону со всеми разговаривать как ни в чем не бывало, не давая заподозрить об их намерениях, покуда они не уедут.

В поезде он будто снова увидел жену со стороны – как отдельного человека. У нее были темно-карие глаза, ослепительная улыбка, веселый нрав. Мадина постоянно улыбалась, показывая ровный ряд безукоризненно белых зубов. За эту улыбчивость и полюбил ее Рамадан в свое время и не мог больше ни о ком думать, хотя мог жениться на любой девушке, не обремененной ребенком, как хотела его мать и весь его тукхум. Сам он, белокожий, с рыжей бородой и светло-каштановыми волосами, в детстве был совсем белокурым. Али, его второй сын и третий Мадины, был в него: со светлыми волосами и зеленоватыми глазами. Почти неделя на поездах от Махачкалы до Москвы, а оттуда до Бреста с беременной на шестом месяце Мадиной и тремя мальчиками десяти, шести и двух лет была очень утомительной. Энергичным детям было скучно так долго сидеть в закрытых купе, они шумели и носились по всему вагону, раздражая других пассажиров. Одежду на детей по его настоянию Мадина взяла по минимуму, ей уже нельзя носить тяжести, младший часто просился на руки, а Рамадану собранные поначалу три баула одному было не унести, поэтому в пути одежду не меняли, дети выглядели замарашками. Еще некоторые соседки по вагону, русские или белоруски, удивлялись, почему двух старших мальчиков в одной семье зовут одинаково. Они спрашивали Мадину, когда Рамадан выходил в тамбур, и той приходилось каждый раз объяснять, что старший сын от другого брака, а Рамадану непременно хотелось, чтобы его первый сын носил имя пророка, вот и вышло так, что два брата-Мухаммеда в одной семье. Старший был похож на своего отца – смуглый, хмурый, сообразительный, неразговорчивый и все примечающий. Второй Мухаммед походил на мать: те же яркие глаза, улыбчивое лицо. Сейчас Мадина мечтала о девочке. Не думала она, узнав о своей четвертой беременности, что рожать придется в чужой стране, вдали от матери и всех, кто мог помочь. Но и ей, как и ее мужу, по пути к хостелу, который им посоветовали в поезде, начало казаться, что опасность позади.

На вокзале в Бресте они увидели толпы людей, лежащих и сидящих на полу вместе с детьми, в основном чеченцев. К счастью – потому что Рамадан бежал от своих, от дагестанцев. Рамадан поговорил с ними. От них узнал, что ехать в Польшу надо утренним поездом: тогда больше шансов, что пограничники пропустят, потому что в полдень пропускной пункт просто закрывается, и непрошедшие контроль возвращаются обратно. У многих деньги кончились, поэтому они не могут снимать даже угол, берегут деньги на билеты для всей семьи, обычно многочисленной, до Польши и, возможно, снова обратно.

Рамадан с Мадиной понимали, что их может ждать такая же неопределенность на долгое время, но почему-то у обоих впервые за время пути тревога сменилась радостным ожиданием.

Возможно, виной тому был острый запах чернозема после дождя и запах зрелого лета от густой листвы.

Перед тем как зайти в хостел, Рамадан – по недавно приобретенной привычке – проверил с улицы, нет ли внутри людей, которые могут их опознать, затем позвал жестом Мадину с детьми, ожидающих за углом. Именно из-за страха столкнуться со знакомыми потратились на хостел, а не сняли, как большинство беженцев, шедших неиссякающим потоком из Чечни, Грузии и Дагестана, как и они сами, комнаты в квартирах, которые им предлагали местные жители на вокзале.

Комнатка, которую им дали в хостеле, оказалась очень маленькой, четыре простые деревянные двухэтажные кровати стояли так близко, что Мадине между ними было не протиснуться. Она улеглась на той, что ближе в двери, благо других жильцов в номере не было. Они надеялись поспать без чужаков, но к полуночи все лежачие места оказались заняты.

Младших уложили вдвоем на соседней с Мадиной кровати внизу, Рамадан со старшим Мухаммедом устроились на верхних полках. На двух других кроватях расположились трое мужчин и одна женщина, русские или белорусы, Рамадан не понял точно, но явно не кавказцы. Особо разговаривать ни с кем не хотелось.

Перед тем как лечь спать, Мадине наконец удалось впервые за время пути помыться по-настоящему в душевой. Ей этого очень не хватало.

Как только голова коснулась подушки, все провалились в сон. Дети спали крепко, даже младший. Всем пятерым слышался во сне стук колес, ставший привычным за последние шесть суток. Иногда перестук прерывался храпом спящих на других кроватях постояльцев и тревожный сон ненадолго прерывался. Но они были очень усталые и снова засыпали до следующего храпа. Как ни странно, громче всех храпела женщина на нижней полке соседней с Рамаданом кровати.

Утром переночевавшим в одной тесной комнатенке не хотелось встречаться друг с другом глазами. Только дети проснулись свежие и радостно готовые к новому дню.

В хостеле можно было выпить чаю с утра, разогрев воду в электрическом чайнике и воспользовавшись пакетами для заварки из коробки. Рамадан снова посмотрел, выжидая, из-за дверей, чтобы убедиться, что никого из знакомых в хоcтеле нет, Мадина в это время старалась убедить детей не шуметь и не привлекать внимания. К счастью, удача снова была на их стороне: никого подозрительного, никаких земляков в хостеле не оказалось. У Рамадана появилось ощущение, что все теперь складывается правильно. Удалось спокойно выпить чаю, перед тем как отправиться на поезд до Тересполя.

Вышли из хостела после шести, спокойным шагом дошли до вокзала еще до утреннего семичасового поезда. Они уже выяснили, что ехать им чуть больше сорока минут и поезд прибывает в Тересполь в шесть сорок утра по местному времени (в Европе время на час назад). Утром на вокзале была та же большая толпа людей с детьми, баулами. Некоторые из них тоже сели в этот поезд, остальные решили испытать судьбу в другой день. Ведь пропуск, утверждали они, был как лотерея. Никто не знал признаков, по которым одних пропускают, а другим отказывают.

Уже в тамбуре они рассказывали Рамадану о своих попытках. У одних это была уже сороковая «ходка», как они говорили. У других пустили взрослых детей с внуками, а старикам отказали.

Рамадан слушал их истории, оставаясь начеку, чтобы успеть первым заметить земляков, если они появятся. Мадина же сидела в окружении детей, в бурке, как и все остальные женщины, не вступая с ними в разговоры.

Собеседники Рамадана были все чеченцы, земляков он не заметил.

Еще спутники стали жаловаться на трудности с жильем в Бресте. Местные жители в Бресте уже давно живут за счет того, что сдают квартиры чеченцам и другим беженцам с Кавказа, которых по какой-то причине не пропустили польские пограничники. Но были случаи, когда чеченцы, поняв, что это надолго и выгодно, покупали в Бресте квартиры, объединившись тейпами, и потом сдавали своим же соотечественникам.

За разговорами Рамадан и не заметил, как они оказались в Тересполе. Показалось, будто несколько минут прошло с момента посадки на поезд.

Рамадан подхватил баулы, Мадина взяла на руки Али, оба Мухаммеда схватились за подол Мадины и семья ринулась к выходу. На перроне уже стояли люди в форме и черных балаклавах. Они потребовали, чтобы вначале вышли белорусы. Европейцы этим поездом обычно не ехали, пересекали границу в скорых поездах Москва – Варшава или Москва – Париж. Затем выпустили остальных. Все побежали к пропускным пунктам и встали в очередь. В очереди продолжались те же разговоры, что и в поезде, Рамадан простоял дольше, чем проехал из Бреста, и наконец пограничник обратился к нему по-русски.

– По какой причине просите убежища? – спросил он, просматривая документы семьи.

– Политическое преследование. Но все очень сложно и долго рассказывать. Хотите, чтобы я вам рассказал?

– Какая у вас национальность?

– Я аварец, а жена моя даргинка.

– Проходите сюда.

Рамадан с Мадиной и детьми прошли по направлению, указанному пограничником, и стали подниматься по лестнице, другого пути там не было. Только Рамадан задумался, что будет сейчас, как вдруг услышал снизу крики своих недавних спутников из поезда:

– Ты прошел! Надо же, я уже двадцать первый раз сюда прихожу, а ты с первого раза попал! Вот везет же! – кричали они вразнобой.

– Куда прошел? – не понял Рамадан.

– Все! Теперь ты там! Тебя приняли!

До Рамадана не сразу дошло. Он стоял, ошеломленный. Он уже не помнил, когда в последний раз чувствовал себя удачливым. Неприятностей было так много последние годы, что он забыл это чувство. Теперь радостная нота, появившаяся в Бресте совершенно неоправданно, казалась предчувствием. Сразу появились силы, баулы стали почти невесомыми. Рамадан подумал, что уже в Бресте знал – им повезет. Так бывало и прежде, перед соревнованиями по самбо иногда появлялось чувство, что сегодня удача будет на его стороне, и он правда побеждал.

– Мы прошли! – сказал он Мадине, хотя она стояла рядом и все слышала.

– Стойте тут с детьми, я пойду возьму такси до лагеря.

От спутников он знал все дальнейшие детали, знал, что обычно тех, кого пропустили, до лагеря отвозит специальный автобус, но вновь обретенное чувство удачливости вернуло и уже утраченную щедрость.

Он побежал искать такси, с удивлением прислушиваясь к внутреннему ликованию, и подумал отстраненно, что давно не бегал, как вдруг почувствовал неприятный холодок в спине. Замедляя бег, он стал медленно оборачиваться, каменея. И его сразу пронзило. Как добыча чувствует приближающегося охотника прежде, чем тот ее заметит, хотя ищет и высматривает ее охотник, как жертва угадывает преследователя прежде, чем тот за ней кинется; так, наверное, Рамадан ощутил присутствие этого человека. Среди ожидающих автобус стоял он, Рамадан не помнил его имени, а может, и не знал, но это был человек из тукхума тех, от кого он бежал в такой спешке из родного города. Человек этот беседовал с кем-то, и не было похоже, что он уже заметил Рамадана. Спрятавшись за ближайшее дерево, Рамадан несколько минут понаблюдал за ним. Ноги подкашивались, пришлось прислониться к дереву. Дыхание, казалось, остановилось. Взяв себя в руки, Рамадан поспешил к своим, стараясь идти ровно. Ничего еще не знающая Мадина светилась ему навстречу своей лучезарной неподражаемой улыбкой.

Она еще не знала, и муж ее, конечно, не знал, что именно в эти минуты, когда они вновь поверили, что удача повернулась к ним лицом, ищущие Рамадана люди пришли к матери Мадины, чтобы выведать, куда они делись. Прав был муж, когда запретил ей говорить матери что-нибудь об отъезде, подумает потом Мадина, когда узнает. Мать ее очень любила и не выдала бы местонахождения сама, но эти люди отрезали ей кусачками для железа пальцы на правой руке, один за другим, и знай она, могла бы от боли и выдать, куда они направились. Мать побоится обратиться к врачам, кисть руки воспалится, опухнет, потом даже встанет вопрос об ампутации, но народные средства и антибиотики достигнут своей цели, до операции дело не дойдет. И все равно домашним хозяйством заниматься с такой рукой будет трудно. Готовить, убираться и особенно стирать станет проблематично. Мадина будет просить у Рамадана денег, чтобы послать матери на покупку стиральной машины. Рамадан их не даст, опасаясь, что даже отправка денег от чужого имени выдаст их местоположение. Мадина будет собирать деньги по знакомым. Но все это будет потом, а пока она, еще ничего не зная, слушала, что знакомые стоят в очереди к автобусу, и понимала, что зря она надеялась, что перемещениям пришел конец и можно обустраиваться на новом месте.

– Что нам теперь делать? – спросила она у мужа.

– Мы все равно не собирались здесь навсегда задерживаться, поедем сразу в Германию.

– Как? Нас не пустят на поезд.

– Пойдем отсюда поскорей на трассу, буду искать машину.

Поиски машины затянулись. Рамадан на русском и жестами спрашивал водителей: «В Берлин?», все отрицательно качали головой, скептически оглядев беременную Мадину и подвывающих от усталости и голода детей: они рассчитывали поесть в лагере и, кроме пустого чая, ничего с утра не пили и не ели.

Уже ближе к вечеру вконец отчаявшемуся Рамадану повезло: плотный, небольшого роста коренастый мужчина лет сорока с круглым лицом и нечесаными светлыми вихрами согласился посадить их в свой крытый брезентом, явно используемый для сельскохозяйственных целей фургон. Он потребовал сто евро с человека, Рамадан, не торгуясь, что для него было непривычно, отдал пятьсот евро, и семья с облегчением погрузилась в фургон. Владелец загородил их деревянными ящиками из-под овощей и двинулся в путь. Дети скоро заснули. Подъезжая к Варшаве, водитель остановился заправиться. Дети попросились в туалет, Мадине тоже было давно пора. Рамадан сообразил, что надо купить в Польше продуктов, дети ничего не ели, еще и про запас купить, в Германии, наверное, все дороже, как люди говорили. Затем и Рамадан заснул, сломленный усталостью и переживаниями.

Проснулся он оттого, что машина остановилась. Водитель жестами объяснил, что они уже на территории Германии, он сам зашел в туалет на заправке, и дети за ним, и Мадина, конечно.

Опять все погрузились в сон, пока машина снова не остановилась. Водитель сообщил, что они уже в Берлине, и спросил, не нужно ли им освежиться, пока он заправляется. Рамадан посмотрел время на мобильном телефоне: пять утра. Растолкали детей, Мадина отвела младшего с собой, Рамадан пошел в мужской туалет со старшими. Перед тем как пойти в туалет, он попытался опять на смешанном языке жестов и вкраплениями русских слов спросить водителя, отвезет ли он их прямо к месту, где можно получить убежище. Водитель кивнул.

Мальчики в туалете, после того как разобрались, что для того, чтобы пошла вода, нужно не ручки крана крутить, которых не было, а проводить рукой под краном, развеселились, начали баловаться, брызгаться друг в друга водой. Рамадан смотрел на это снисходительно, он не мог поверить, что так скоро оказался у цели, он рассчитывал приехать в Берлин после того, как они в Польше получат все бумаги, и слегка ошалел от всего пережитого.

Когда они наконец выбрались на улицу, Рамадан поначалу не поверил своим глазам: фургона не было на месте. Он стал искать его среди заправляющихся машин, но там его тоже не было видно. Тут вышла из женского туалета Мадина с Али на руках. Она тоже не могла поверить, что водитель уехал:

– Может, отъехал по делу? Ведь столько раз уже выходили, и ничего.

Но водитель не возвращался. В машине остались все их вещи, все драгоценности Мадины и все документы.

Увидев рыдающую Мадину, к ним стали подходить люди, спрашивать, что случилось.

Рамадан вспомнил слово, которому его учили в Бресте: «Азюль? Где азюль?»

Молодая симпатичная женщина, вышедшая из нового синего «опеля», задала поиск в своем айфоне, Рамадан приметил, шестом айфоне, последнего выпуска, они недавно появились в продаже, и написала им на листе бумаги, вырванном из блокнота, адрес, рядом пририсовала номера автобусов, на которых ехать, и написала, где и на что пересаживаться.

Это оказалось не так далеко от заправки, где их бросил польский водитель. В семь утра семья в полном составе уже стояла у дверей учреждения, к которому стремилась.

День объединения
3 октября 2015 года

Настя

Настя любила работать по выходным, когда все остальные отдыхают. И любила делать себе выходными обычные будни, когда в массе своей все работают. В этом преимущества независимой работы, когда сам себе начальник. Главное, чтобы клиенты были согласны. Настя испытывала какое-то извращенное удовольствие от того, что идет против общей волны. Она рассчитывала и в этот день двойного выходного, дня объединения Германии, выпавшего на субботу, тоже работать, но у всех клиентов были на этот день свои планы. Сегодня еще и двадцатипятилетие со дня объединения, все будут гулять и праздновать, на соседней улице Бернауэр-штрассе, по которой проходила стена, будут шумные мероприятия. И день выдался необыкновенно теплый, выше двадцати градусов тепла. Можно было полить цветы, некоторые кусты роз еще цвели. Настя очень любила свой район и целенаправленно в нем поселилась, но порой ей хотелось тишины и провинциальной упорядоченности.

Когда в начале девяностых годов она переехала в Берлин из Москвы с родителями, те предпочли поселиться в Шарлоттенбурге. Тогда в России впервые большими тиражами стали публиковаться книги о жизни русских эмигрантов первой волны, бежавших от революции в начале прошлого века, и мама Насти увлекалась описанием жизни русской богемы, всех поэтов и писателей, что нашли убежище в Берлине, пока не пришлось его покинуть массово в тридцатые годы. Все они селились тогда в Шарлоттенбурге, поэтому мама еще в Москве точно знала, где они будут искать квартиру в Берлине. Коренное население из-за обилия новых жителей из России стало звать этот район Шарлоттенградом. Там основались задолго до них эмигрировавшие из СССР по еврейской линии в конце 1970-х и осевшие в Западном Берлине деятели культуры и просто дельцы. Те, что были не по части искусства и с деловой хваткой, почувствовав спрос, открыли в Шарлоттенбурге казино и бордели, но, разбогатев, купили виллы в Груневальде и на Майорке, оставив в Шарлоттенбурге только свои гешефты. Их дети от вторых браков и внуки учились в той же гимназии, что и Настя, и тогда она решила никогда ничего общего не иметь с этими людьми. Они ходили все в самых дорогих брендах от-кутюр и считали людьми только себя. Смотрели на остальных соучеников как на грязь под ногами. Весь район принадлежит им, казалось не только Насте, но и прочим гимназистам. В выпускном классе одна девушка, Майя, позвала раз ее в гости к себе в Груневальд, потому что Настя помогала ей с литературой. Но тайком, чтобы другие из высшей касты не знали, что она общается с Настей приватно.

Вилла была старинная, очень красивая, приобретенная в восьмидесятые годы прошлого века у предыдущих владельцев, когда ее отец разбогател благодаря своему казино. Но внутри было столько золота на мебели и обоях, что Настя представила, как заскрежетали бы зубами прежние владельцы виллы, если бы им довелось это увидеть. К ним зашел отец Майи, очень полный, лысеющий человек с курчавыми завитушками остатков волос у ушей, с очками на мясистом носу.

– Это вы помогали Майке с учебой? Спасибо большое! Я хотел у вас спросить, знаете ли вы такого писателя – Довлатов?

–Конечно, знаю, – ответила Настя.

– А читали?

– Да.

– Я был с ним лично знаком. Мы выехали с ним из СССР в одной группе и потом жили в Вене в одном отеле в ожидании решения вопроса. Потом он поехал в Америку, а мы решили податься в Западный Берлин, тогда тут были хорошие условия для бизнеса. Полгода там вместе жили, в конце 1978-го. А вот Майка его не знает!

– Как же не знаю, папа? Ты сто раз рассказывал, как он грудную тогда Соню по имени-отчеству называл.

– Но ты же его не читала?

– Мне эти русские истории неинтересны. Мы в другой стране, и здесь другая жизнь!

На абитуре Настя стала присматриваться к новым районам.

В те годы по инерции культовым молодежным районом оставался Кройцберг, но уже тогда ощущался потенциал Пренцлауэр-Берга – с обшарпанными до основания (отчего район казался серым), зато сохранившимися почти полностью домами, построенными в девятнадцатом веке. А главное, тогда еще совсем дешевыми, по доступным студентам ценам. Никто тогда подумать не мог, что со временем он станет одним из самых дорогих районов Берлина.

Закончив школу, Настя стала искать свое первое жилье именно в этом районе. Она прекрасно помнит, как тогда во время прогулки подумала, проходя по улице, на которой сейчас живет, что на этой улице жить она даже мечтать не станет, понимая, что здесь все заняли квартиры прочно.

Улица и правда была хороша, вся в модных кафе и маленьких бутиках, повсюду силами жильцов были посажены цветущие деревья с таким расчетом, что когда одни начинали отцветать, тут же зацветали другие – и улица всю весну была яркой и благоухающей. Было уже начало двухтысячных, все серые обшарпанные дома успели последовательно отреставрировать, поменять начинку на современную технику. Рассказывали, что в гэдээровской части Берлина в домах до объединения Германии оставалась та же сантехника, что была в год их постройки. Туалеты располагались на лестничных клетках, у жильцов были ключи от них, все ходили туда по очереди, душа и ванны не было, комнаты топили камином, у всех в подвалах лежали угольные брикеты, которыми начинали запасаться к концу лета. Настя еще помнила, как по всему городу зимой стоял уютный запах дыма, который валил почти из каждого дома в старой части города, оставшегося за стеной. Помнила, как родители между собой изумлялись: им из Советского Союза жизнь гэдээровцев казалась намного благополучней их собственной, самым удачным товаром были вещи и техника из ГДР, которые поступали в специализированные (по соцстранам, для каждой свой) магазины в Москве и иногда в обычные универмаги. Настина мама рассказывала, как стояла в длинных очередях, чтобы купить ей обувь и свитерочки из ГДР, которые очень редко появлялись в соседнем «Детском мире». Потом они передавались дальше детям маминых подруг и имели долгую жизнь. И поэтому родители изумились, узнав, что в ГДР, даже в Берлине, в старых домах в центре не было горячей воды, топились печки, а телефоны получали только те, кто на «Штази» работал, так им сказали. В Советском Союзе даже в провинции везде были телефоны и центральное отопление.

Настя въехала в свою нынешнюю квартиру уже после капитального ремонта, когда из однокомнатной квартиры без туалета сделали двухкомнатную, присоединив соседнюю квартиру с ванной и кухней.

Собравшись погулять, она пошла к выходу и увидела через стекла входной двери пожилую пару. Милые улыбчивые старички, они стояли и даже не пытались позвонить в дверь, а старались через стекло рассмотреть внутренний дворик.

– Могу я вам помочь? – спросила Настя.

– Не пустите ли вы нас внутрь? Мы тут раньше жили, очень хотелось бы посмотреть, как теперь все выглядит.

– Конечно, – ответила Настя. – А как давно вы отсюда съехали? Тут еще остались старожилы.

– О, это было очень давно, – улыбнулся старичок. – Вряд ли кто-то остался. Мы тут родились перед войной и после войны играли тут детьми, а потом разъехались.

– Как мило! – восхитилась Настя. – Вы прямо выросли вместе и потом поженились?

– Нет, – смутилась женщина. – Мы в детстве тут играли, потом очень редко виделись.

– А сегодня созвонились, – сказал мужчина, – ведь все же двадцать пять лет объединения Германии. Двадцать пять лет падения стены мы пропустили, решили теперь наконец встретиться и посмотреть на наш старый двор.

– О, простите! – сказала Настя. – И как? Сильно все изменилось?

– Да, тут у вас такие красивые растения теперь цветут, – сказала женщина.

– И лифт стеклянный, – сказал мужчина, – такой современный.

– А вот тут я живу, – показала Настя на свою террасу.

– О, здесь раньше были спальни кожевенных дел мастера. Весь первый этаж в двух корпусах принадлежал ему. Там, где у вас сейчас комиссионный магазин с дорогими брендами, был его магазин, дальше шли жилые комнаты, а тут были спальни. Но это еще до войны, во время войны его семья куда-то уехала, – сказал мужчина.

– А со второго двора еще можно пройти в «Марфин двор»? – спросила женщина.

– Нет, там сплошная стена, – ответила Настя.

– Жаль, мы в детстве там играли, – откликнулся мужчина. – Мы сейчас проходили мимо и увидели, что они оставили за новостройками старое название. А вы знаете, почему этот двор называется «Марфиным»? После войны там жила одна пожилая женщина по имени Марфа, в тех дворах остались полуразвалины от бомбежек, многие перебрались в другие дома жить, и она держала в том дворе свиней и кур, чтобы прокормиться. Тогда был страшный голод после войны.

– А я в интернете читала, что там еще в середине позапрошлого века диакония построила школу для молодых женщин, обучающихся ремеслу служанок, и называлась она «Марфиной школой» по имени Марфы из библейской притчи о Марфе и Марии. – Настя начала жалеть о том, что она говорит, уже с середины фразы, но не могла остановиться.

– Правда? Но там точно была пожилая женщина по имени Марфа после войны и держала свиней, – сказал мужчина. – Ингрид, – обратился он к своей спутнице, – скажи, ты же помнишь?

– Да, была, – подтвердила Ингрид. – Но, наверное, не такая уж пожилая, ей было лет пятьдесят, наверное. Это нам тогда она казалась пожилой, – рассмеялась Ингрид. – Кур тогда все держали, а она запомнилась именно тем, что держала еще свиней.

В это время с улицы во двор зашла соседка Стеффи из торцевого дома. Поздоровавшись со всеми, она обратилась к Насте:

– Ты уже была на улице? Нет? Там кошмар, вся Бернауер-штрассе оцеплена полицией, толпы народа. Говорят, Mutti11
  Так большинство немцев зовет Ангелу Меркель.


[Закрыть] приехала выступать.

– А знаете ли вы… – обратился пожилой мужчина ко всем.

Насте пришлось вкратце объяснить Штеффи, кто они.

– Герр Нойлер, – представился мужчина, когда Настя закончила, и продолжил: – Знаете ли вы, что еще до войны улица, на которой вы живете, славилась своими кабаками? Еще до Первой мировой. Люди со всей округи приезжали в Берлин торговать, а потом привязывали своих лошадей на Северном вокзале и шли сюда пить пиво, у каждого было свое Stammkneipe22
  Любимое заведение, место, которому хранят верность, там образуется связь между посетителем и владельцем и обслуживающим персоналом.


[Закрыть].

Юсеф

С тех пор, как семья Юсефа прибыла в Берлин, наконец им удалось из грязного и шумного общежития с глухим бетонным двором и круглосуточной охраной из недавних беженцев, внешне неотличимых от жильцов, переселиться в хостел.

Юсеф считал атмосферу в общежитии неподходящей для детей. Здание, в котором приютили беженцев, было переполнено сирийцами, афганцами, иракцами и иранцами, много было людей из африканских стран, из Восточной Европы. Часто трудно было понять, кто откуда, многие врали, чтобы получить статус беженца. Ему рассказывали, что все бежавшие с территорий бывшего Советского Союза выдавали себя за таджиков, которым тогда легче давали статус, позволяющий остаться хотя бы на некоторое время. Говорили, что прибыли из Таджикистана, а документы утеряны. На официальный запрос все равно никто из Таджикистана не отвечал.

Внутри общежития сразу же сформировалась своя мафия из арабов.

Никто не убирался, в туалетах была полная антисанитария. Все дети играли вместе в небольшом бетонном дворе. Беженцы были из разных социальных слоев, Юсеф видел, что его дети набираются негодных слов и манер, играя с другими детьми в этом дворе.

Приходили представители разных организаций и отдельные люди, желающие помочь. Большей частью все было очень бестолково, никем не координировалось. Иногда приходили частные лица и дарили очень дорогие игрушки или сильно поношенную одежду. Обычно все подаренное, если не передавалось адресно, попадало в руки мафии из числа беженцев. Они распределяли хорошие вещи по своим кланам, а ненужные скидывали в помещение, отведенное для гуманитарной помощи.

Часто появлялись не совсем здоровые психически, как казалось Юсефу, люди. У них было искреннее желание помочь, но не было ни средств, ни других возможностей. Они бестолково перемещались по зданию, заходили из комнаты в комнату, многократно повышая градус суеты и хаоса.

Было много добросердечных женщин, пришедших с желанием помочь, но не имеющих ни малейшего понятия, как это сделать. Зато некоторые из беженцев быстро понимали, как, и молодые красивые африканцы, прибывшие без семьи, заводили романы с дамами за сорок-пятьдесят, ведь, женившись, они получат сразу вид на жительство с дальнейшими перспективами гражданства.

Сами беженцы могли выходить в город. Они получали пособие на еду, но многие умело воровали в магазинах, принося в свои комнаты последние модели популярных марок смартфонов, планшетов и даже лэптопов и пытались сбыть по дешевке другим беженцам. Вскоре у всех почти беженцев телефоны были самых дорогих марок, не в пример приходившим помочь им благотворителям.

Феруз, общавшаяся с соотечественниками, рассказывала, что у некоторых в небольших помещениях, где они жили, были целые склады краденого. Обычно все семьи получали двухкомнатные помещения, поскольку у всех было множество детей. В одной из двух смежных комнат днем принимали гостей и благотворителей, а в другой комнате, где спали дети, по углам стояли коробки с награбленным. Туда сотрудники общежития и благотворители не заглядывали никогда.

Многие беженцы были сломлены войной в своих странах, потерями, большими трудностями пути в Германию и испытывали культурный шок, поэтому поведение их было не совсем адекватным, думал мягкий Юсеф, старающийся даже мысленно не допускать резких выражений и сравнений. В общежитии то и дело внутреннее напряжение выливалось в агрессивные драки, бывали случаи изнасилования, которые становились общеизвестными, но Юсеф с ужасом догадывался, что их намного больше, только забитые женщины боялись признаться даже самым близким подругам. Юсеф хотел как можно скорее вывезти оттуда детей.

Хорошее знание английского не давало ему преимущества перед другими беженцами в получении привилегий, в казенных учреждениях, с которыми приходилось иметь дело, почти никто из чиновников не говорил на английском. Но среди добровольных помощников, ежедневно приходивших в общежитие, нашлись студенты технических вузов Берлина, проникшиеся уважением к профессорскому званию Юсефа в их области, они ходили с ним на собеседования, вышли на организации, помогавшие беженцам сориентироваться в их правах, но там тоже не говорили ни на английском, ни на арабском, так что без помощи студентов Юсеф бы не знал, какие у него еще есть возможности. Какие-то группы беженцев в общежитии тоже знали о других возможностях, но делились этими знаниями только с узким кругом приятелей. Юсеф внутри общежития не нашел собеседников, и Феруз тоже не особо жаждала общаться с тамошними женщинами с их склоками и сплетнями.