Текст книги "Кем считать плывущих"

Студенты повели Юсефа в одну организацию, и там ему подсказали, что снять квартиру невозможно: требуются вид на жительство и работа с постоянным доходом, чтобы предъявить арендодателю. Сказали, что в Берлине спрос на квартиры в последнее время стал намного превышать предложение, и арендодатели придирчиво выбирают, к иностранцам даже с хорошим доходом недоверчивое отношение, если только это не американцы или западные европейцы.

Но социальные службы, которые работали с беженцами, подсказали, что можно перебраться в более спокойное место на первое время, и так Юсеф с семьей въехал в этот бывший недорогой хостел в западной части города, в районе Вильмерсдорф. Юсеф был немного удивлен, что прошло более четверти века с момента объединения Германии, а берлинцы все же между собой уточняли, о какой части города идет речь, западной или восточной, когда упоминали о каком-нибудь месте.

Владельцем хостела оказался русский еврей по имени Александр, приехавший из Санкт-Петербурга. Будучи человеком образованным, а также чрезвычайно мягким и деликатным, Юсеф не разделял предубеждения многих своих соотечественников по отношению к евреям. А с Александром и вовсе нашел общий язык. И им был не английский, на котором оба говорили друг с другом, и не высшее техническое образование обоих, а некое невербальное знание, какой-то общий контекст. Такое у Юсефа бывало со всеми восточными людьми, особенно ощутимо это стало в Германии: с немцами такого ощущения не возникало. Глядя друг на друга, они чувствовали и понимали друг о друге какие-то вещи, которые немцы и другие европейцы не видели и не понимали, потому что у них – в культуре ли? в опыте ли? – эти вещи отсутствовали. Тем удивительнее было встретить такое понимание и знание в Александре, выросшем в России. По опыту общения с русскими в Сирии, приезжавшими туда в былые времена по работе, Юсеф знал, что у русских с этим, как у немцев: у них отсутствует знание некоторых вещей, для восточных людей чуть ли не врожденное. Что именно, Юсеф затруднялся объяснить.

Конечно, дело было и в этом восточном этикете, который чужд западным людям и принимал самые резкие формы в персидском речевом этикете – таароф. Не только немцы с их Preußische Tugenden, с их невозможной бесцеремонной манерой говорить недопустимые вещи прямо в лицо (так, что Юсеф несколько раз чувствовал себя ужасно оскорбленным, хотя и понимал, что в намерения собеседника не входило его задеть) не могли понять тонкости этого этикета: другие европейцы тоже отличались простотой и непритязательностью общения. Но было еще что-то, что они с Александром поняли друг о друге без слов – и поэтому могли разговаривать, будто старые знакомые.

Александр несколько лет назад стал владельцем небольшого хостела. Это было непритязательное пятиэтажное бетонное здание, каких много в западном Берлине, построенное на скорую руку после войны вместо разрушенных домов. Хостел Александра занимал первый этаж с выходом в бетонный двор. Он сдавал туристам однокомнатные одноместные и двухместные номера – 30 евро отдельное спальное место и 25 двуспальное. Были еще два номера с двумя смежными комнатами, по две кровати в каждой, с общей ванной и туалетом. Там койко-место сдавалось за 20 евро. После наплыва беженцев Александр одним из первых понял, какую выгоду можно извлечь. Он переделал свой отель для нужд беженцев. В каждой комнате поставил по две двухэтажные кровати, а в некоторых и три. Большие семьи беженцев ютились все в одной комнате, а социальные службы выдавали за каждого, включая детей, 30 евро в день.

Узнав, что его новый постоялец был в прежней жизни преподавателем университета, Александр начал выделять Юсефа среди остальных, перевел его семью в двухкомнатный номер. В хостеле было намного чище, чем в общежитии, и не так шумно, Фади с детьми спали в одной комнате, а Юсеф с Феруз в другой, гостиной. Впрочем, в гости к ним особо никто не ходил, с Александром Юсеф беседовал обычно в его кабинете. Александр позволил ему пользоваться своим вайфаем. Юсеф бывал теперь дома только по вечерам, он пошел на оплачиваемые государством интенсивные курсы немецкого языка и намеревался после сдачи экзаменов найти работу и квартиру. Хостел тоже населяли очень странные люди, не хотелось, чтобы дети общались с ними. Феруз в Германии не очень нравилось, она была шокирована тем, что парочки открыто обнимаются и целуются без стыда прямо на улице, она приходила в ужас от мысли, что дети рано или поздно это увидят. Но во всем остальном жизнь здесь вполне устраивала, немцы были добры и щедры к ним, и Юсеф пытался убедить жену, что надо с пониманием отнестись к чужим нравам, ведь они тут в гостях.

На курсах немецкого, оплачиваемых немецким государством для всех беженцев, в группе Юсефа были очень разные люди, как по уровню образования, так и по жизненному опыту и стране проживания. На уроках они получали задание рассказать об обычаях своей страны, Юсеф там наслушался дивных вещей и начал понимать, что понятия приличий порой диаметрально противоположны в разных культурах и то, что в одной воспринимается как оскорбление, в другой может оказаться элементарной вежливостью, без которой не обойтись.

Особенно Юсефа потрясла молодежь, переехавшая во множестве из Латинской Америки. У всех у них были немецкие фамилии и имена, или только немецкие фамилии и испанские имена, они родились от сбежавших в те страны после Второй мировой деятелей национал-социалистической партии Германии. Но среди них не было практически никого, чьи предки бы не были также представителями коренного населения стран Латинской Америки. И никто из них не знал немецкого языка. Все учились вместе с другими иностранцами на курсах немецкого. Юсеф думал об иронии судьбы: их сбежавшие предки-нацисты, наверное, места себе не находят на том свете, глядя на свое «расово некорректное» потомство. Но перемешивание разных национальностей дало прекрасный результат, всё это были необыкновенно красивые люди: с шоколадной кожей и золотистыми волосами, или черноглазые блондины, или синеглазые брюнетки, но все получились на славу.

Рамадан

Прошло почти два месяца с тех пор, как Мадина узнала, что сделали преследователи Рамадана с ее матерью, чтобы она выдала им адрес зятя. Рамадан был прав, когда заставил ее выбросить телефон и свой поменял, мама ничего не знала ни о том, куда они собрались, ни какие у них номера телефонов. Мадина до сих пор не могла прийти в себя от этой новости. Она поняла, что случилось что-то ужасное, по тому, как изменилось лицо Рамадана во время того телефонного разговора в Польше, после которого они резко поменяли планы и поехали в Германию. Но он сказал ей о том, что ее матери отрезали все пальцы рук по очереди, чтобы выведать, куда они отправились, только через неделю жизни в Германии, когда Мадина сказала ему, что ей нужна немецкая симка и она хочет позвонить матери. Рамадан строго запретил ей звонить, она сама понимала, что по звонку их могут вычислить, но мысли о матери не оставляли ее теперь ни днем ни ночью. И она злилась на мужа, ведь это из-за его денежных долгов их начали преследовать.

Мысли о матери мешали ей сосредоточиться, и Мадина поняла, что упустила часть разговора с двумя русскоговорящими волонтерками, которые принесли ей большой пакет с одеждой и теперь пили чай у нее за столом, только когда они начали прощаться. Мадина не стала их задерживать, хотя обычно уговаривала гостей остаться: сегодня она ждала Ольгу и не хотела, чтобы волонтеры с ней встречались. Проводив женщин до лифта, Мадина вдруг сказала: «Вы не могли бы одолжить мне сто евро? Муж совсем не дает мне денег, а я узнала, что у моей мамы начали сильно болеть руки, она теперь не может стирать руками. Мне очень хочется послать ей денег, чтобы она купила себе стиральную машину. Я верну долг, как только появятся деньги!»

Женщины смутились и, порывшись в сумках, сказали, что у них нет таких денег наличными.

«Ну, может, в другой раз?» – спросила Мадина, предполагая, что они лгут и из-за этого вопроса могут больше не прийти. Но она не очень ими дорожила. Вернувшись в комнату, она заглянула в пакеты, которые те принесли. Она так и знала: везде была ношеная детская одежда. Мадина взяла пакеты и отнесла к главному от арабов по общежитию. У его дверей всегда околачивались его шестерки, она отдала им вещи. Арабы тоже не одевали своих детей в ношеное, они отдавали эти мешки остальным беженцам, которые приходили спрашивать, не осталось ли чего из гуманитарной помощи.

Вернувшись в свою комнату, Мадина увидела Ольгу, высокую дородную девушку с пышными золотистыми волосами, собранными в пучок на затылке, с белой, легко краснеющей при малейшем волнении кожей. Ольга одной из первых пришла в общежитие в числе волонтеров и стала опекать семью Мадины. На остальных времени не оставалось, практически каждый день требовалась ее помощь: сопровождать к врачу беременную Мадину, чей живот уже стал заметен, или детей, или ходить по учреждениям и переводить. Все это в свободное от работы время: Ольга работала медсестрой и несколько лет подряд пыталась поступить на медицинский факультет в Берлине. В ее возрасте в СНГ уже давно все заканчивали институт, думала про себя Мадина.

Несмотря на множество маленьких детей, в комнатах у Мадины всегда царила идеальная чистота. С неизменной улыбкой на лице она принимала посетителей, кроме Ольги у нее были и другие помощники. Волонтеров очень много приходило, большинство не задерживались, ограничиваясь одним посещением. От них было мало толку, они суетливо толкались вокруг беженцев с хорошими намерениями, но без малейшей идеи, как им помочь. Хорошие волонтеры были редки и на вес золота. Мадина зорко следила поначалу, чтобы Ольгу не перехватили другие русскоговорящие, отвечала той, если она спрашивала, есть ли другие из России, что не имеет ни малейшего представления.

Но теперь она за Ольгу уже не беспокоилась: она так загрузила ее поручениями и просьбами, что та уже и не думала о других. Волонтеры часто спрашивали, когда им прийти. Поначалу Мадина по домашней привычке говорила, что будет рада их видеть в любое время, но потом смекнула, что лучше по немецкому обычаю самой назначать время, чтобы они не пересеклись и не узнали, что у нее есть и другие помощники.

– Бери печенье, пожалуйста! – обратилась она к пьющей чай Ольге, протягивая коробку с печеньем, которую ей подарила одна немка-волонтерша. Она еще и конфет подарила, но дети уже все съели.

– Ну вот еще, объедать вас! – сказала Ольга. Она говорила по-русски правильно, но с немецкими интонациями, родители привезли ее в Германию еще младенцем.

– Да что ты говоришь! Ты меня обидишь! Ешь, пожалуйста, нам каждый день несут какие-то сладости, не обеднеем! – воскликнула Мадина.

Мадина с Ольгой были ровесницами, обеим исполнилось в этом году двадцать пять лет, но они обе не задумывались об этом. Мадина считала себя почтенной матерью семейства, и Ольга так ее и воспринимала. Ольга же была молодой девушкой, почти еще девочкой, у которой и студенчество, и взрослая жизнь были еще впереди. Мальчики с визгом носились из комнаты в комнату или норовили выскочить в коридор. Мадина пыталась их уговорить, чтобы они играли во второй комнате. Обычно дверь в коридор у них была открыта, им нечего было скрывать или стыдиться, но во время посещений волонтеров Мадина старалась, чтобы другие беженцы их не увидели. Она знала, что те так же скрывают от нее своих волонтеров.

– Всем приносят или только вам? – спросила Ольга. – Появились ли другие беженцы из России, ты с кем-то познакомилась?

– Появились, да. Но я их плохо знаю, стараюсь не общаться. Ты не представляешь, что это за люди! Вот у нас женский туалет на этаже, ты ни разу не заходила? Заходила? Ну вот, ты видела, какая там грязь! Никто не убирает! Я сама только мою туалет постоянно. Я им говорю: вы же женщины, мусульманки! Как можно в такой грязи жить? Как вы в грязи будете намаз совершать? Думаешь, хоть кто-то его помыл? Только я одна. Такие грязнули! И дети их тут же по грязи бегают. А еще, ты знаешь, они постоянно воруют в магазинах. Я им говорю: как вам не стыдно? Немецкое государство вас приняло, предоставило бесплатно жилье, дает деньги на пропитание, а вы воруете?

– А что они воруют? В чем нуждаются? Может, сказать волонтерам, чтобы им принесли?

– Да ты что! Ты видела, какие телефоны у волонтеров? Обычно простые, дешевые! А у них у всех айфоны! И даже у детей их айфоны! Откуда, думаешь?

– Но ведь мобильные телефоны практически невозможно украсть! Они в магазинах очень хорошо охраняются!

– Ты наших беженцев не знаешь! Они настоящие преступники, умеют всякие охраны и замки обходить. Это очень опасные люди, не советую тебе с ними знакомиться!

– А этот планшет, с которым мальчики играют, откуда?

– А его нам одна немка подарила. Пришла, говорит, детям надо развиваться. Я даже не поняла, что он дорогой. Это мне муж потом сказал.

– Прямо все-все воруют?

– Ну почти все, кого я знаю. Или гуляют тут с арабами. Некоторые приехали с детьми без мужей, теперь заводят шашни с арабами, а те им материально помогают, не думаю, что они нуждаются еще в чьей-то помощи.

– Ладно, спасибо за чай, мне нужно идти уже, у меня сегодня вечерняя смена. Я помню, что во вторник мы идем договариваться насчет детского сада для старших.

– Спасибо, Оля! Что бы мы без тебя делали! Пойдем, я провожу тебя до лифта. Нет, не спорь, ты мой гость!

Проводив Ольгу, Мадина вернулась в комнату и обратилась к сыновьям:

– Вы сейчас пойдете играть с Артаком и Лусине, они вас ждут! Говорила вам, при гостях с планшетом не играть! И в гости нельзя брать, другие дети могут его сломать или украсть! Пошли скорее, я тороплюсь!

Одев Али, она посадила его в прогулочную коляску и, погоняя впереди себя двух Мухаммедов, спустилась на лифте на два этажа к Аиде.

– Ну вот, привела их. Пусть поиграют с твоими, мне по делам надо! Они уже поели, но если проголодаются, дай им вот это, я сделала пирожки с мясом и картошкой, тут и на твоих детей.

– Ладно. Когда ты вернешься?

– Не знаю, как закончится, часа через два-три. А потом я за твоими присмотрю, когда надо будет!

– Давай, не спеши! Пусть дети поиграют.

Оба Мухаммеда, не попрощавшись с матерью, уже рванули в комнату к Аиде. Ей как матери-одиночке с двумя детьми дали только одну комнату.

Мадина поехала на метро с коляской в ставший любимым за время пребывания в Германии универмаг на Александерплац. Выйдя из метро, она увидела веселящуюся толпу. Тут всегда была толпа, но сегодня она еще как-то чрезмерно и напоказ веселилась. Мадина вспомнила, что Юсеф ей говорил: сегодня какой-то немецкий праздник. С трудом протиснувшись с коляской сквозь толпу, она зашла в магазин. Там был большой выбор хорошей детской и женской одежды, магнитные предохранители ставили далеко не на всю одежду, даже на дорогих марках ее порой не было. Впрочем, эти пищалки ее не пугали, Рамадан месяц назад получил свой заказ из китайского интернет-магазина, съемник для защитной бирки, всего за десять евро. Мадина всегда носила его с собой. Рамадан сам занимался серьезными делами, аппаратурой всякой, а одежда была на ней. Старших детей она уже полностью одела: просто приходила в магазин с ними, мерила одежду, размагничивала бирку, и они уходили прямо в новой одежде, старую она клала в пакеты, которые приносила с собой. В Германии оказалось очень легко красть. Мадина знала, что по залам ходят охранники, здесь это были в основном тоже восточные люди, она их знала в лицо. Она совсем не боялась, была уверена, что беременной женщине с маленьким ребенком ничего не сделают, даже если поймают. С Али было больше возможностей, много всего можно было спрятать в коляске, ее другие женщины научили, если что, можно сказать: «Ребенок взял, я не заметила». Раньше она ходила с другими женщинами и их детьми, но такой оравой они привлекали внимание охраны, за ними начинали следить по видеокамерам. Многие женщины тогда попадались, и охранники их данные записывали, поэтому Мадина старалась теперь ходить одна.

Мадина с ребенком в коляске поднялась на лифте на второй этаж универмага, где были фирменная женская и детская одежда. Уже появились в продаже теплые зимние куртки для детей.

Сначала она стала подбирать для младшего, мерила ему разные куртки. Все от хороших фирм были с магнитами. Но в детском отделении проделывать трюки было проще, Мадина всегда мерила между стойками с развешанной на них одеждой, никакая видеокамера не могла увидеть ее действия. Главное – не оглядываться и вести себя уверенно. Найдя наконец подходящую куртку, Мадина, сидя на корточках перед одетым ребенком, достала из сумки прибор и размагнитила ярлык. Оставив новую куртку на Али, она пошла к вешалкам с куртками для старших. Найдя подходящие, она делала вид, что снова примеряет на младшего, и, сняв магнит, прятала куртку в глубине коляски. Выбрав одежду для обоих старших, Мадина двинулась с коляской в женское отделение. Начала искать и себе зимнюю куртку, но ничего подходящего не было: или слишком спортивные, или не очень теплые. Мадина боялась, что зима в Германии будет холодной, понадобится что-то основательное. Выбор был большой, но Мадина не успела все перемерить, спохватившись, что может опоздать на намаз. Подхватив давно уже ноющего от скуки в коляске сына, Мадина поспешила домой.

Денни

Фрау Фикельшерер, семидесятилетняя пенсионерка с коротко остриженными густыми, совершенно седыми волосами, в растянутой и стиранной-перестиранной, но безукоризненно свежей футболке и тренировочных штанах, готовила завтрак для себя и мужа. Она мало чем отличалась от других пенсионерок в Эберсвальде – такая же, немного с лишним весом, одеваться любила в оттенки бежевого, хотя жила в этом небольшом городе сравнительно недавно, они с мужем переехали из Берлина, после того как и она вышла на пенсию. Они боялись, что жизнь в Берлине скоро станет такой дорогой, что их пенсии не хватит, и герр Филькешерер надумал вернуться в город своего детства. Фрау Филькешерер была с ним солидарна в этом решении, они и правда нашли прелестную трехкомнатную квартиру в прекрасном старом кирпичном доме в английском стиле, построенном в 1913 году владельцами латунной шахты для своих рабочих. Квартплата была такой, как в Берлине лет двадцать назад. Чета Филькешерер прошла курсы, и уже четыре года они вдобавок к пенсии получали деньги за работу временными опекунами детей, от момента отказа матерей или изъятия их специальными службами до момента определения постоянных опекунов или родителей.

Фрау Филькешерер достала из морозилки готовое тесто для булочек – четыре штуки, как всегда – и сунула в духовку. Из холодильника вынула упаковки с нарезками Leberwurst и Teewurst, салями и сыра маасдамер и красиво разложила на двух тарелках.

В кухню зашел герр Филькешерер, в одних семейных трусах, над которыми нависал внушительный пивной живот.

– Доброе утро! – сказал он.

– Хорст, пойди, пожалуйста, оденься, мы ждем гостей сразу после завтрака.

– Кто, твоя родня?

– Нет, по работе.

– Что, эти голубые придут? В праздник?

– Какая разница, все равно мы сидим дома. Я с ними договорилась. И не надо таких грубых слов, теперь другие времена, мы не в ГДР.

– Ну что, я просто так выразился! Я ничего против них не имею, симпатичные парни.

– Следи за языком, пожалуйста, когда они придут.

Герр Филькешерер задумчиво почесал густую курчавую растительность на груди, уже почти совсем седую, пошел в свою комнату, вернулся в тренировочных штанах и футболке и уселся за стол, за которым его уже ждала супруга.

– Ну, приятного аппетита тогда! – сказала она.

– Приятного аппетита!

– Кстати, о наших гостях, – сказала фрау Филькешерер. – Я поначалу думала, что роль жены в этой паре играет тот невысокий, субтильный. Он такой фарфоровый на вид, с мягкими манерами и тихим голосом, и одевается ярко, и весь какой-то женственный, скажи? Но теперь поняла, что роль мамы за более молодым. Он такой высокий, совершенно мужской с виду, а покупает розовые платьица и игрушки, и сюсюкает он один.

– Хайди, ты сама сказала, это не наше дело, – откликнулся супруг.

– Это просто наблюдение, я же не осуждаю.

– Они осси или весси, не знаешь?

– Я спрашивала. Оба весси.

– Так и думал, все же наши осси на открытую жизнь в паре еще не решаются.

– Решаются, Хорст, ты отстал от жизни. Они теперь тоже все продвинутые. А девочка на этот раз какая спокойная досталась, правда?

– Да, спит хорошо.

Словно услышав, что речь о ней, заплакала в детской маленькая Кристин. Фрау Филькешерер торопливо доела бутерброд, запила его кофе и побежала к ней.

– Ну что, ребенок, проснулась? Да-а, подгузники у нас грязные, нам неприятно, мы сейчас их поменяем, – приговаривала она, сняв грязное и обтирая попу девочки гигиеническими влажными салфетками. – Сейчас придут наши папы, нам надо быть красавицей к их приходу, правда?

Детская была обустроена так, что в ней могли жить дети разного возраста. Кристин лежала в старинной деревянной люльке-качалке, отреставрированной и выкрашенной в белый цвет. Эту люльку герр Филькешерер нашел четыре года назад в соседней деревне на распродаже старого хлама и сам привел в порядок.

У другой стены в комнате располагалась небольшая кровать, в которой мог поместиться при желании и подросток.

Комната была оклеена обоями, которые выбрала фрау Филькешерер на Амазоне: на светло-сером фоне смешные кошечки, собачки, улыбчивые лягушки и божьи коровки вперемешку с разными цифрами, все в темно-серых или бледно-желтых тонах. Она решила, что такой цвет будет успокаивать детей, много претерпевших за свою жизнь.

Занавески она купила тоже четыре года назад, когда они обустраивали эту комнату для детей во время поездки в Берлин, в филиале «все для дома» от H&M: на белом фоне изображены самые разнообразные животные, а сверху написаны их названия. Фрау Филькешерер считала, что это очень полезно: дети изучат животных, когда им будет скучно.

Поменяв Кристин подгузники, она переодела ее в розовый костюмчик, который в прошлый раз принес Денни, в смешные носочки в виде желтых утят, подаренные им же. В люльке рядом с Кристин лежал большой плюшевый розовый медведь, привезенный им в первую встречу.

В дверь позвонили. Из прихожей раздалось веселое похохатывание герра Филькешерера и его зычный голос:

– Приветствую вас, ребята! Проходите! Моя жена как раз у Кристин!

Карл-Хайнц и Денни зашли в детскую. Поздоровавшись с хозяйкой, Денни тут же метнулся к девочке.

– Здравствуй, моя принцесса!

– Я ее специально не кормила, ждала вас. Если хотите, можете сами покормить, я сейчас принесу бутылочку, – сказала фрау Филькешерер и направилась на кухню за молочной смесью.

– Посмотри, она еще больше похорошела! – воскликнул Денни, покачивая ребенка на руках и показывая ее своему партнеру. – Уже взгляд умеет сосредотачивать, смотри!

Он взял бутылочку из рук вернувшейся хозяйки, присел на стул у кровати и стал кормить девочку. Денни смотрел на сосредоточенно и старательно сосущую молоко девочку и чувствовал, как все внутри него тает от никогда ранее не испытанной в такой степени нежности и сострадания. Он чувствовал, что готов отдать жизнь за Кристин, если понадобится.

Карл-Хайнц присел на детскую кровать, застеленную зеленым одеялом, и наблюдал за ними немного исподлобья и мрачно. Денни испытывал вину перед ним, что заставил в праздник ехать час на машине. Карл-Хайнц, субтильный голубоглазый блондин лет сорока, в плотно облегающих идеально тренированную фигуру дорогих джинсах и фуфайке от «Дольче и Габбана», с бледно-зеленым орнаментом на черном фоне (он позволял себе такой китч в нерабочее время, на работу приходилось ходить в строгих дорогих костюмах), хмуро поглядывал в окно. Из окна виднелись высокая водонапорная башня, построенная в начале прошлого века, и кусок соседнего двора возле длинного одноэтажного бывшего барака, теперь превращенного в многоквартирный дом, со своим двориком у каждого подъезда, обставленным глиняными гномиками, лягушками, аистами и зайчиками. Карл-Хайнц, выросший в таком же крохотном городке, пусть и в Западной Германии, но с теми же гномиками, впадал в тоску, когда снова оказывался в провинциальном немецком городе. Голос Денни дошел до него как сквозь мешки с песком. Он оторвал взгляд от окна и посмотрел на девочку на руках у Денни. Она самозабвенно сосала из бутылочки, которую держал Денни, то открывая, то закрывая глаза. Фрау Филькешерер, в отличие от Карл-Хайнца, это зрелище очень умиляло.

– Как вы умело обращаетесь с ребенком! – воскликнула она. – Наверное, у вас было много младших братьев и сестер?

– Нет, но я работаю с маленькими детьми, а раньше работал в той же службе, что и вы. К нам в Берлине привозили детей, которых отбирали у родителей или от которых родители отказывались. Я работал в отделении, где были дети до пяти лет. Всякого там насмотрелся. Не мог дальше вынести и перешел работать в детский сад. Но именно там я решил, что усыновлю ребенка. Мы с Карл-Хайнцем решили! – одернул он себя и бросил тревожный взгляд в сторону все еще продолжающего быть недовольным партнера.

Так дальше нельзя, подумал про себя Денни. Почему он заставляет чувствовать себя все время виноватым? А что будет, когда девочку заберут домой? И для Денни это время нервное. Поиски квартиры в Берлине в такое время – уже значительный стресс. И переговоры на работе о предоставлении отпуска по уходу за ребенком. Не говоря уже о массе бумаг, которые приходится заполнять. Нет чтобы дома получать поддержку и утешение в это трудное время. Надо на обратном пути серьезно поговорить об этом с Карл-Хайнцем, решил Денни.

– Значит, мы коллеги, – заметила фрау Филькешерер. – Это прекрасно, я спокойна теперь за девочку. Вы уже решили, когда будете забирать Кристин?

– Нет! – поспешил ответить Карл-Хайнц прежде, чем Денни смог отреагировать. – У нас все еще непонятно с квартирой и некоторыми другими организационными вопросами.

– Надеюсь, вы решите все в ближайшее время, по закону время уже поджимает. Но вы и сами знаете. Я вижу, вы очень привязались к девочке. Не бойтесь, все будет хорошо! Всех поначалу мучают страхи и сомнения, это нормально!

На обратном пути Карл-Хайнц и Денни какое-то время молчали. Молчание это было неприятным, оба понимали, что обсуждение наболевшего нельзя больше откладывать, хотя и время в дороге не очень подходящее.

– Я хочу поговорить с тобой, – вдруг сказали оба в унисон и оба натянуто улыбнулись.

– Давай я первым выскажусь, – предложил Карл-Хайнц. – Полагаю, после этого то, что ты хотел сказать, станет неактуальным.

– Сомневаюсь, но говори, – согласился Денни.

На некоторое время снова повисло тягостное молчание. Карл-Хайнц твердо держал руль и смотрел перед собой на дорогу. Наконец он откашлялся и сказал несколько дрожащим голосом, но твердо:

– Даниэль, я пришел к убеждению, что нам надо расстаться.

Денни не поверил своим ушам и изумленно взглянул на спутника. Тот продолжал смотреть прямо перед собой, на дорогу.

– Ты это так шутишь? – с надеждой спросил Денни.

– Даниэль, пожалуйста, не делай все еще сложнее, чем оно есть. Мне очень трудно все это говорить. Я собирался сказать уже дома, но понял, что нужно уже сейчас, пока ты сам не начал упрекать. Ты ведь знаешь, что ради тебя я очень изменил свою жизнь. Я женился, будучи осознанным холостяком и полигамистом. Я согласился на ребенка, всё из любви к тебе. Но теперь я понял, какая это была ошибка. Не только ребенок, но и все перемены. Мне себя не переделать. Я тебе изменял в командировках, если хочешь знать. И больше не могу в этой лжи жить, не хочу притворяться.

– Это из-за того, что Кристин с особенностями, да? Но ведь я тебя спрашивал, ты говорил, что тебя это не напрягает.

– Нет, Денни, дело не в ее особенностях, я понял, что не хочу ребенка, никакого. И брака тоже не хочу. Я хочу начать новую жизнь без тебя. Ты или ребенок тут ни при чем. Это давно зрело. Просто я не хочу обманывать сам себя.

– Но как ты можешь говорить это именно сейчас? Я уже договорился снять новую квартиру, она тебя устроила, я договорился на работе об отпуске по уходу за ребенком. Да я вообще боюсь, что сейчас мне не дадут Кристин из-за резкого изменения семейных условий. Точно не дадут! Ты мог бы хотя бы подписать бумаги на опеку, а потом уйти?

– Даниэль, не хочу портить тебе жизнь, но я не могу брать на себя обязательств по отношению к девочке, которые не собираюсь выполнять. Прости. В новую арендованную квартиру я сам перееду, так что не будет бюрократических неприятностей, а с ребенком разбирайся без меня. Я довезу тебя сейчас до дома и начну собирать свои вещи сразу же. Надеюсь, мы не станем тратить время на бесполезные препирательства и упреки.