Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

Газзан сердито посмотрел из-под насупленных бровей на Газинура, положил обе руки на стол, отвернулся и только тогда произнёс:

– Если удастся, есть у меня такое намерение.

Не решаясь вступить в открытую стычку, Газинур взял его за руку:

– Что ты говоришь, Газзан-абы?! В лесу начинается самая горячая пора. Всё равно что наша уборочная. Я слышал, против прошлого года план увеличен вдвое.

Газзан отмалчивался, глядя в сторону. Газинур взглянул на Хашима, на Салима, на Гарафи-абзы: «Ну, что же вы молчите?»

– Газинур правильно говорит, сейчас уйти отсюда будет нечестно, – поддержал Гарафи-абзы.

Хашим тоже поддакнул. Салим в разговор не вмешивался, словно то, о чём шла речь, его не касалось. Газзан буркнул себе под нос:

– План и без нас выполнится… Мы здесь не основная сила, в пристяжке идём.

Успевший отойти Газинур одним прыжком оказался у койки Газзана. Стоявшая на столе помятая керосиновая лампа закачалась и едва не опрокинулась.

– Не бесись ты, словно разъярённый бык, – насупил брови Газзан.

– В пристяжке, говоришь?! План и без нас, говоришь, выполнят?.. – задохнувшись, прокричал Газинур. – Золотой, оказывается, ум у тебя, Газзан-абы! Когда мы обратились с просьбой – для нас сделали, а теперь, когда производству требуется, чтобы люди работали в полную силу, – так и хвост на спину, точно тёлка, укушенная оводом!.. Как же это так получается, Газзан-абы?

Газинур подошёл к Гарафи.

– Ты среди нас старший. Когда уезжали из колхоза, Ханафи-абы наказывал, чтобы не пришлось «Красногвардейцу» краснеть за нас. Скажи Газзану, должен же он послушаться тебя.

Приподняв голову с подушки, Гарафи поглядел сначала на Газинура, потом на Газзана, и Газинур уловил в его взгляде смущение: ему явно не хотелось «обидеть» Газзана. Но Газинур не отступал:

– Нет, Гарафи-абзы, ты прямо, без увёрток, скажи. А уж если Газзан-абы не послушается и тебя, скажет, что у него своя голова на плечах, ну что ж, тогда пусть уходит. Только я от Газзана-абы такого не ожидал. Ведь он не Морты Курица.

На это Газзан не нашёлся что ответить.

И всё же однажды, придя с работы, Газинур увидел, что койка Газзана опустела. Газинур очень огорчился. Одетый бросился на постель, закинул руки за голову и долго лежал так, уставившись в одну точку. Правда, утром, когда расходились на работу, Газзан, по старому татарскому обычаю, долго жал обеими руками землякам руки, обещал сообщить, куда и как он устроится. Но Газинур ещё надеялся – одумается, не уйдёт земляк, не лягнул же его в самом деле жеребёнок в голову, чтобы решиться на такое… Теперь поздно. Газзан уехал.

К Газинуру подсел Володя Бушуев.

– Грустишь? – голубые Володины глаза глядели сочувственно, по-родственному. – Сбежал всё же земляк-то?

– Сбежал, – сказал Газинур, не отводя глаз от невидимой точки на потолке. – На поиски тёплого местечка пустился. Позор!

Газинур рывком поднялся и сел.

– Если бы ты знал, товарищ Володя, как он этим своим уходом меня обидел! – Он приложил к груди свою большую, вспухшую, покрасневшую от ветров и морозов руку. – Словно ножом пырнул. Эх! А ещё из нашего колхоза, из «Красногвардейца»… Кажется, легче было бы, если бы он побил меня. Как показаться теперь на глаза Павлу Ивановичу?!

– Не горюй, Газинур, – Володя мягко положил руку ему на плечо. – Газзана теперь ты всё равно не вернёшь. Давай лучше подумаем, как бы нам поразумнее проводить свободные вечера. Ты знаешь, что я уже второй год на заочном отделении лесного техникума? И тебе, Газинур, надо бы взяться за учёбу. У тебя пойдёт!

Газинур заметно оживился.

– Я бы, Володя, хотел учиться на монтёра… или на слесаря, – сказал он мечтательно. – Думаем строить в колхозе электростанцию. – Перед глазами Газинура встала Гюлляр. – Мы уж и место для неё наметили, – добавил он, улыбаясь.

– Очень хорошо. У меня есть друг… Мишу Степанова знаешь?

Газинур кивнул головой.

– Замечательный электрик. Он тебя научит всем тонкостям своего ремесла. И ещё, Газинур, не мешало бы тебе поучиться русскому языку. Говоря откровенно, ты здорово коверкаешь русский язык, ну прямо что трактор-лесовоз сучья. Скоро приедет Катя, дочь Павла Ивановича. Она у нас ведёт кружок для малограмотных. Вот и будешь с нею заниматься.

– А где она сейчас?

– Она в городе, сдаёт экзамены, учится на врача.

Когда начались регулярные занятия, у Газинура не оставалось ни одного свободного вечера. То беги к Карпу Васильевичу на «лесные занятия» – так называл он техминимум, – то к Мише Степанову – изучать электродело, то в красный уголок, к Кате, – учиться русскому языку, то на кружок политграмоты. Но особенно нетерпеливо ждал он Катиных занятий. Эта молоденькая русская девушка с пышными, как облачко, волосами, с чуть печальным взглядом светло-карих глаз, когда была серьёзна, и с лукавыми ямочками на щеках, когда улыбалась, с необычайным терпением занималась с ними русским языком, а из-за Газинура иногда даже оставалась на час-два лишних. У Газинура был довольно богатый запас русских слов, умел он и фразу составить, но сильно путал ударения и роды. Топор, пила, дерево – всё у него получалось на татарский лад, одного, мужского рода. Катя настойчиво добивалась от него, чтобы он, разговаривая по-русски, забывал на время о татарском. Подметив любовь Газинура к песне, Катя стала задавать ему учить их наизусть. Иногда после занятий пела с ним русские песни – так он легче привыкал правильно произносить слова. Каждый раз она его спрашивала:

– Ну, Газинур, какую выучил сегодня песню?

– Песня – не урок, это мы сколько угодно можем, товарищ Катя. – И Газинур запел:

 
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река…
 

Катя слегка зарумянилась – это была любимая песня Володи Бушуева.

 
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка? —
 

подхватила Катя своим высоким голосом.

Припев они спели в два голоса:

 
Не спи, вставай, кудрявая.
В цехах звеня,
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
 

Как-то после занятий, по дороге в барак, Катя спросила у Газинура:

– А как зовут твою любимую девушку, Газинур?

Ходко шагавший по морозцу Газинур взглянул на неё с удивлением.

– А откуда тебе известно, что у меня есть любимая?

– Разве у такого песельника, как ты, может не быть любимой девушки, Газинур? – улыбнулась Катя. – Верно, все девушки в колхозе были влюблены в тебя.

– Ой, нет! В «Красногвардейце» на этот счёт цена мне была невысокая, – Газинур покрепче зажал книгу под мышкой. – У нас все песельники. Вот гармонист – другое дело. К тем девчата липнут, как мухи к медовым сотам.

– Хитришь, верно, Газинур? Ну а всё же, как имя твоей любимой?

– Миннури.

– Миннури? Красивое имя. А что это значит по-русски?

Газинур не смог объяснить значения этого слова. Катя слегка пожурила его.

– Просто Миннури – и всё тут. А вот о прозвищах могу сказать: одно – «гюлэп чэчэге», значит – цветок шиповника, другое – «татлы торма» – сладкий редька.

– Сладкая, – поправила Катя и рассмеялась. – Как же это она у тебя – и колючая и сладкая вместе?

– Примерно так, – сказал Газинур с оттенком гордости, смешанной с грустью.

На воле уже вовсю гуляла уральская зима. В морозные ночи деревья так трещат, словно из ружей стреляют. В такие ночи волки подбираются ближе к посёлку, лишь к утру замолкает их вой, – они прячутся по глухим чащобам.

Голые ветви деревьев окутаны серебристым инеем. В холодном небе застыли звёзды. Медленно плывёт полная луна, заливая лес печальным бледным светом. В такие лунные ночи, если ещё и ветер повеет, лес кажется живым: вокруг ходят тени, слышатся непонятные звуки.

Газинур задержался на пороге барака, взглянул на луну. Она будто повисла между двух сосен. Может, и там, в родном «Красногвардейце», так же вот смотрит сейчас на луну его Миннури. Эх, Катя! Разбередила ты своими расспросами сердце Газинура. Далеко ты, Миннури, далеко, дорогая! Даже письма не доходят, хоть и говоришь, что пишешь через день.

Газинур не допускал и мысли, что в необъяснимом исчезновении писем участвует кто-то. Письма приходили в контору, оттуда их брал первый пришедший с участка человек и разносил по баракам. Если бы Газинур знал, что письма Миннури, как ни был длинен их путь, все до одного доходили до леспромхоза и уже здесь рвались на мелкие клочки и выбрасывались на ветер или в костёр, он попросту собственными руками рассчитался бы с виновником. Но Газинур ничего подобного не подозревал.

К Салиму он относился по-прежнему отчуждённо. В леспромхозе Газинуру стали заметнее другие недостатки Салима, которых он не подмечал раньше, в деревне. Салим любил выпить, поигрывал в карты, собирал разное барахло. Однажды, увидев на сундучке Салима новый, чуть не с лошадиную голову замок, Газинур задумался: «Что он может там прятать?» Раньше Салим открывал этот сундучок с наклеенными на крышке пёстрыми картинками, не таясь, при товарищах. Теперь он, прежде чем загреметь замком, опасливо озирался, нет ли кого поблизости. В эти минуты Салим был особенно неприятен Газинуру.

Ещё раз взглянув на полную луну, Газинур тоскливо вздохнул: «Эх, Миннури, Миннури!» – и распахнул дверь в барак.

С горы, будто выпущенные из лука стрелы, летят двое лыжников. На крутых поворотах вздымающиеся снежные вихри делают их невидимыми, затем они снова мелькают то меж деревьев, то за валунами и опять исчезают.

По всему видно, что первой идёт опытная лыжница: корпус немного наклонён вперёд, палки оттянуты назад. На ней белый свитер, такой же шарф и тёмно-синие лыжные штаны. На голове заячья с длинными ушами шапка. Упругий встречный ветер отбрасывает назад концы шарфа и шапки-ушанки.

Задний лыжник, в светло-коричневом костюме, с берданкой за спиной, заметно сдерживает свои движения. Если бы он захотел, он давно бы обогнал девушку, но он лишь не отрывает от неё глаз. В его взгляде и восхищение, и беспокойство, и готовность в любой момент прийти на помощь.

От раскинувшегося белым покрывалом озера они поворачивают вправо и вскоре, поднявшись на вершину следующей горы, опять несутся вниз. Видно, по душе им лететь птицей, когда лес, точно снявшись с места, бежит навстречу. Берданку они захватили на всякий случай: на их пути множество путаных петель зайца, свежие, в ёлочку, следы куропатки, – но они оставили без внимания даже следы сохатого. На вершине самой высокой сопки они задержались. Вокруг в первозданном величии стоят высокие, стройные сосны, тёмно-зелёные ели. Пила лесоруба ещё не дошла до них. Шапки снега на разлапых ветвях сверкают под солнцем тысячью жемчужин. А кудрявые, опутанные инеем берёзы похожи на сказочные белые цветы и до того красивы, что хочется обнять их. Порозовевшая от ходьбы девушка и в самом деле приникает головой к белому стволу. Она опустила длинные ресницы, и на мгновение кажется, что это сказочная спящая красавица. Но подходит к ней парень, девушка открывает глаза и улыбается, – в её улыбке есть что-то от снежинки, на которую упал солнечный луч. Парень берёт её за руку.

Так и идут они дальше – медленно, держась за руки, до самого берега, крутого и обрывистого. Внизу Кама. Не видно на ней сейчас сплошной вереницы плотов. Скованная льдом, она спит под тяжёлым снежным покрывалом.

Газинур впервые видел Володю и Катю (это были они) вместе на высоком, освещённом солнцем берегу Камы. Широко открытыми, жадно вбирающими глазами следил он за ними и откровенно завидовал: вот как бывает у счастливых!

А Карп Васильевич – тот шагает себе на своих широких охотничьих лыжах, не обращая никакого внимания на молодую пару. Весь он – даже его задранная кверху бородка и нацепленные на самый кончик носа очки – устремлён вперёд. На поясе у него болтаются два зайца и куропатка.

Газинур почему-то без шапки, чёрные пряди волос усеяны снежинками. У него на поясе тоже зайцы. Но он, кажется, больше занят лесом, чем охотой. Озирается по сторонам, что-то мурлычет потихоньку, вовсе и не замечая следов на снегу.

Где-то стучит дятел. Постучит немного и остановится, потом снова «тук-тук» – на весь лес. На высокой сосне, словно поддразнивая охотников, прыгает с ветки на ветку пушистая белка.

Вокруг так хорошо, что Газинур затягивает во весь голос песню. Карп Васильевич останавливается, долго недоумённо смотрит на него, потом свирепо грозит кулаком: какой дурак поёт на охоте!

В бараке ждали Катю. Она приходила сюда почти каждый вечер – читать вслух «Как закалялась сталь». Читала она мастерски, с увлечением. Когда попадались весёлые страницы, лицо её сияло радостью, голос звучал сильно и нежно. Когда же она читала о зверствах белогвардейцев, петлюровцев, голос её резко менялся, в нём появлялись глуховатые нотки, глаза суровели, лицо темнело. Лесорубы – и старики и молодые – слушали, боясь перевести дыхание, страдая и возмущаясь вместе с ней. Газинур всегда садился напротив Кати, как он делал это в детстве, слушая чудесные сказки деда Галяка о Ямэлке Тимофеевиче.

Сегодня Газинур сел первым к столу, который нарочно придвинули поближе к печке, чтобы Кате было потеплее. Газинур, встретивший Катю с Володей далеко в лесу, тревожился: «Может, и не придёт она сегодня». Но Катя явилась в назначенное время.

Дядя Митрофан помог ей снять шубу, принял из её рук заячью шапку.

– Пусть молодёжь поучится у стариков, как ухаживать за девушками, – задорно сказал он, насмешив этим рассаживавшихся по своим местам рабочих.

Катя осталась в верблюжьей фуфайке. Поправив пышные каштановые волосы, девушка открыла заложенную страницу. Все заметили, что она сегодня необычно весела и возбуждена, но один Газинур знал причину этого.

– Читать, товарищи, будем до половины восьмого. В восемь в клубе кино, а после кино танцы. Прошу всех в клуб, – и, внимательно оглядев сидевших, Катя начала читать.

– «…И большой, сильный человек, убеждённый большевик, обветренный морскими шквалами, член РСДРП(б) с тысяча девятьсот пятнадцатого года, балтийский матрос Фёдор Жухрай рассказывал жестокую правду жизни смотревшему на него зачарованными глазами молодому кочегару.

– Я, братишка, в детстве тоже был вот вроде тебя, – говорил он. – Не знал, куда силёнки девать, выпирала из меня наружу непокорная натура. Жил в бедности. Глядишь, бывало, на сытых да наряженных господских сыночков, и ненависть охватывает. Бил я их частенько беспощадно, но ничего из этого не получалось, кроме страшенной трёпки от отца. Биться в одиночку – жизни не перевернуть. У тебя, Павлуша, всё есть, чтобы быть хорошим бойцом за рабочее дело, только вот молод очень и понятие о классовой борьбе очень слабое имеешь. Я тебе, братишка, расскажу про настоящую дорогу, потому что знаю: будет из тебя толк. Тихоньких да примазанных не терплю. Теперь на всей земле пожар начался. Восстали рабы и старую жизнь должны пустить на дно. Но для этого нужна братва отважная, не маменькины сынки, а народ крепкой породы, который перед дракой не лезет в щели, как таракан от света, а бьёт без пощады».

Газинур слушал, облокотившись на руку, и не сводил с Кати глаз. Он ещё с трудом понимал смысл многих фраз, иногда терял нить сюжета, но если долго не появлялись Павка и матрос Жухрай, которых он успел полюбить всей душой, нетерпеливо прерывал Катю:

– А куда же делись Павка и матрос Жухрай?

В такие моменты его со всех сторон начинали одёргивать. Однако Катя не сердилась, наоборот, на лице её проступала сдержанная улыбка. События, о которых рассказывалось в книге, Газинур с самого начала перенёс в знакомый ему город Бугульму. Всё, что описывалось в книге, он представлял так, будто это происходит на улицах Бугульмы: действующих лиц он связывал с Гали-абзы и с теми героями, которые были похоронены в братских могилах в Бугульме, а Жухрая считал тем самым матросом, которого Ленин послал в Бугульму и который похоронен там вместе с членами первого Бугульминского ревкома – Петровской и Просвиркиным.

Когда Катя прочла, как Павка Корчагин спас матроса от петлюровцев, Газинур увлечённо воскликнул:

– Молодец, Павка! Так и надо… За такого человека головы не жалко!

На следующий день случайно скатившееся бревно повредило Газинуру ногу. Карп Васильевич тут же отправил его в медпункт. В просторной, блещущей чистотой комнате медпункта сидела Катя, но казалось, совсем незнакомая Катя – строгая, в длинном белоснежном халате. Увидев ковыляющего Газинура, она с тревогой спросила:

– Что случилось?

– Палочка зацепила, – пошутил Газинур.

Рана была довольно серьёзная, но Газинур стойко выдержал перевязку.

– Я выпишу тебе бюллетень, несколько дней посидишь дома.

– Что вы, товарищ Катя! – поспешил возразить Газинур. – Не надо мне этой бумажки, я всё равно лежать не буду…

Всё же, после настойчивых уговоров, бумажку он взял, но при этом сказал с сожалением:

– Карпу Васильевичу одному трудно будет… – Потом, подняв опущенную голову, нерешительно попросил: – Товарищ Катя… если уж такое дело… может, вы дадите мне книгу Островского. Хочется мне скорее прочитать конец, проверить одно место…

– Проверить? Что? – удивилась Катя.

– Понимаете, этого матроса Жухрая послал в помощь рабочим сам товарищ Ленин, у него ещё пулемёт с собой был…

– С чего ты это взял, Газинур? – ещё больше удивилась Катя.

– Мне рассказывал об этом наш Гали-абзы. Матрос Жухрай по поручению товарища Ленина приехал в нашу Бугульму. Там, в Бугульме, и его могила. Только на памятнике почему-то не указано его имя.

– В Бугульме? – переспросила Катя.

– Да, в Бугульме, в городском саду. Наш Гали-абзы его своими глазами видел, как Павка Корчагин… А через некоторое время Жухрай попал в руки белых, раненый, и белые его замучили…

Катя больше ничего не спросила. Она дала Газинуру книгу. Девушку поразило это своеобразное понимание описанных в романе событий.

Под Новый год на большом собрании лучшей бригаде Володи Бушуева вручали переходящее Красное Знамя. Обменявшись рукопожатием с бригадиром той бригады, которая вынуждена была отдать им знамя, Бушуев, крепко держа древко знамени, повернулся обветренным, радостно-гордым лицом в зал.

Сидевший рядом с Катей в одном из первых рядов Газинур хлопал в ладоши яростнее даже, чем товарищи Бушуева по бригаде. Никогда ещё не приходилось ему видеть торжества передачи почётного знамени. В «Красногвардейце» почему-то этого ни разу не было. Достичь такого счастья, чтобы со знаменем в руках стоять перед народом, – это ещё слишком большое, непосильное для Газинура дело. Но и ему есть чем погордиться: рядом со многими другими ударниками начальник леспромхоза упомянул в своём докладе и фамилию Гафиатуллина.

Газинур возвращался с собрания, словно с праздника. Будто он сам получил знамя. Как в волшебном зеркале увидел он свой завтрашний день. И потому было особенно неприятно услышать раздавшуюся вдруг пьяную песню.

– Кто это орёт, как ишак? – спросил он у товарищей, которые тесной толпой шли рядом.

– Известно кто – Мишка Карабаш. Обиделся, что знамя не ему дали.

Газинур мало знал этого человека. Карабаш работал на другом участке и жил в дальних бараках. На собрании о нём говорили как о рваче и лодыре.

Впрочем, Мишка Карабаш ещё год назад ходил в ударниках. Его хвалили, даже заметка появилась в стенгазете. Но однажды он получил телеграмму, в ней сообщалось, что мать его при смерти. Карабашу разрешили съездить домой. Вернувшись, он угрюмо отвечал на сочувственные расспросы:

– Мать похоронил.

И с тех пор непробудно запил.

Сначала его уговаривали, пробовали стыдить, применять взыскания. Ничто не помогало.

Из-за угла показался сам Карабаш, окружённый дружками.

– Бушуевцы? – громко спросил он, остановившись шагах в пяти, и одними уголками губ издал презрительный звук: – Хе!

– Мало выпил, что ли? – крикнул молодой парень из бригады Бушуева.

– Видали, ребята, знаменосцев? – повернулся Карабаш к своим. – А на что оно нам, знамя-то? Нам давай премию – денежки!.. Правду я говорю, ребята?

– Конечно! – крикнул Газинур. – Когда кошке не подобраться к мясу, она всегда утешает себя, что оно тухлое.

Лес огласился дружным смехом. Бушуевцы пошли дальше, а Мишка Карабаш и его пьяные дружки ещё долго стояли посредине дороги, изощряясь в самой отборной ругани.

Через несколько дней стало известно, что Володя Бушуев, дядя Митрофан и ещё несколько рабочих едут в город на совещание передовиков. Среди делегатов оказался и Газинур.

Вместе с другими пришли проводить отъезжающих Гарафи-абзы, Хашим. Салима с ними не было.

– Теперь ты, Газинур, человек известный, – говорил гордый за земляка Гарафи, желая ему счастливого пути. – Смотри, не роняй себя на людях, держись с достоинством. Внимательно слушай и хорошенько запоминай, о чём там будут говорить. Вернёшься – нам расскажешь.

До последней минуты не верил Газинур своему счастью. Легко сказать – он вместе с Володей Бушуевым, с дядей Митрофаном как один из лучших работников леспромхоза едет на совещание передовиков. Нет, это, верно, сон, проснётся – и всё исчезнет. Но вот наряду со всеми Павел Иванович жмёт руку и Газинуру.

– Ну как, товарищ Гафиатуллин, рад?

В город они приехали вечером. Когда сошли с поезда, их уже ждала машина. Поехали по улицам с выстроившимися по обеим сторонам высокими каменными зданиями. Позади оставались всё новые мосты, площади, сады.

– В одной такой каменной махине, – пошутил Газинур, показывая на особенно высокий дом, – пожалуй, весь наш колхоз поместится. Да ещё останутся комнаты для молодожёнов.

Их привезли в лучшую гостиницу. По устланным коврами лестницам, украшенным на площадках живыми цветами, а по стенам картинами, они поднялись на пятый этаж. Молоденькая девушка проводила их в номер.

Газинур подошёл к большому окну, осторожно раздвинул тюлевую шторку и залюбовался улицей. «Экое море огня! Иголку среди ночи можно разыскать», – думал он, с интересом наблюдая многолюдную, несмотря на поздний час, улицу, по которой почти беспрерывной чередой шли машины.

Совещание началось утром следующего дня.

Газинур слушал докладчика, боясь проронить слово. Когда же речь пошла о будущем лесного дела, он настолько увлёкся, что один среди тихо сидевшего народа вдруг принялся аплодировать. Кое-кто осудительно оглянулся, но большинство присоединилось к нему, и через несколько секунд зал так гремел от аплодисментов, что Газинур уже не верил, что начал он хлопать один, в полной тишине.

После перерыва, когда один за другим стали выходить на трибуну знатные труженики, Газинур опять весь превратился в слух. В словах выступавших было столько нового для него, что его охватывало беспокойство, сможет ли он запомнить всё услышанное. Одно он понимал совершенно ясно – что, вернувшись с совещания, уже будет смотреть на свой труд, на труд своих товарищей совсем другими глазами.

Ночью, когда он с наслаждением отдыхал на пружинистой, застланной белоснежными простынями кровати, вспомнил Газзана. Интересно, где он сейчас? Нашёл ли своё «счастье»? «Дурной же ты, Газзан! В наше время не нужно далеко ходить за счастьем. Трудись на совесть – и счастье само придёт к тебе».

В леспромхоз они вернулись на четвёртый день. Газинур прямо с дороги побежал к Карпу Васильевичу.

– Ну, приехал, передовик? – с расплывшимся в улыбке лицом встретил его старый лесоруб.

– Хорошо как было, Карп Васильевич! – и Газинур принялся рассказывать старому мастеру обо всём виденном и слышанном в городе.