Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

– Сабир-бабай, а ты Хакимовых знал, помнишь? – спросил неожиданно Газинур.

– Хакимовых? Это каких?.. Бугульминских миллионеров, что ли? Очень хорошо знал. И внукам, и правнукам накажу не забывать их…

Старик поднял в возбуждении руку. Пальцы его были искривлены от долгой тяжёлой работы, и казалось, эта скрюченная рука поднялась, чтобы задушить кого-то. Не будь так темно, Газинур увидел бы, как исказили лицо старика мучительные воспоминания.

– Настоящие пауки были, высасывали нашу кровь. – Старик сказал это совсем тихим голосом, но в голосе его и сейчас слышалась былая боль. – Русские, чуваши, марийцы, татары из окрестных деревень гнули на них спину от темна до темна. Вся Бугульма была в их руках. Что хотели, то и делали. Для них закона не было. Разъезжали с городским головой на тройках. Людей давили. Бывало, только покажутся, а уже издали кричат: «Шапки долой!» Хакимов считался его помощником. Хозяйничали в этих местах ещё помещики Елачич и Шкапский. Эти прибрали к рукам все земли вокруг. Крестьяне работали на них целыми семьями. Твой отец тоже пас скот у Шкапского. Тебя тогда ещё не было…

– Слышал я! У помещика Елачича было четырнадцать тысяч десятин земли, а народ не имел ни клочка, умирал с голоду, – с возмущением сказал Газинур.

– Все бугульминские винокурни его были. В те времена в Бугульме на каждом шагу красовался либо трактир, либо «монополька» – это лавка, где водкой торговали. Эх, и говорить не хочется!.. – махнул старик рукой. – И посейчас, как вспомнишь те времена, душа болит. Детей полон дом, есть нечего, одеться не во что, топить нечем. Почёсываешь, бывало, затылок да удивляешься: «Что ж это такое? Где справедливость? Где ж она, правильная-то жизнь? Экие поля хлеба выращиваем, целые леса на дрова распиливаем, а в доме ни зёрнышка, дети с голоду пухнут, топить нечем…» Ну хватит, Газинур, сынок. Заговорился я. Истинно – одно слово рождает другое. Вон уж светать начинает, тебе надо и вздремнуть малость.

– А по мне хоть бы вовсе не спать сегодня. Честное слово, Сабир-бабай! У меня на душе… ну… точно она прозрела. Увижу Ханафи-абы – скажу спасибо. Пусть всегда посылает меня с такими хорошими людьми.

Газинур сходил на конюшню, подкинул лошадям сена и, громко напевая, направился к дому. Когда он проходил по мосткам, проложенным через неглубокий овражек, ему почудились голоса. Впереди мелькнул огонёк папиросы. «Хашим с Альфиёй любезничают», – подумал Газинур. У дома Гали-абзы залился лаем Сарбай. Газинур повернулся, чтобы приласкать его, и вдруг заметил за забором чьё-то светлое платье. Неужели Миннури?..

В мгновение ока пересёк Газинур широкую деревенскую улицу.

– Миннури… – позвал он. Голос его прерывался. – Ты разве здесь, Миннури? А я тебя в Бугульме искал. Жаль, что разошлись. Если бы подождала немного, подвёз бы на тарантасе.

Газинур сжал в своей широкой ладони маленькую руку девушки.

– Ой, Газинур! Сумасшедший!.. Разве так жмут? – вскрикнула от боли Миннури.

– Это я любя, Миннури, не сердись, – оправдывался Газинур, не сводя с девушки больших чёрных сияющих глаз.

Девушка почувствовала, что краснеет до корней волос. Встряхивая рукой, она потупила глаза, но не надолго. Снова подняла их, улыбнулась – и снова потупила. Но Газинур успел разглядеть, что скрывалось в душе девушки: Миннури любила его и хотела быть любимой. Минуты, когда Миннури раскрывалась, были редки и коротки. Только тогда и можно было подсмотреть те чувства, которые владели её душой, потому что уже в следующую секунду она, как ощетинившийся ёж, превращалась в сплошную колючку.

Вон она повела правой бровью, как-то по-своему поджала губы и заговорила тем же насмешливым тоном, каким недавно разговаривала с Салимом:

– Пять лет уж прошло, как я приехала, а ты ещё только плетёшься. Видно, от конного двора до нашего дома дальше, чем до Бугульмы.

– Сидели, толковали с Сабиром-бабаем, – сказал Газинур.

– Не иначе, как о лошадях, – насмешливо ввернула Миннури, бросив на него косой взгляд.

Газинур улыбнулся.

– Нет, Миннури, о людях… О хороших людях…

Но Миннури не унималась. Раздосадованная долгим ожиданием, она рада была сорвать на нём свою обиду и возражала на каждое его слово.

– Вот ещё новая песня! – вызывающе воскликнула она. – Что значит говорили о людях?.. Сплетничали о ком-нибудь? Не понимаю, что в этом интересного!

Газинур пощекотал за ушами Сарбая, ласково теревшегося возле его ног.

– Я не сплетница Мукаррама-апа, да и Сабир-бабай не похож как будто на сваху Зайтуну, чтобы перемывать людям косточки, – посмеиваясь, сказал Газинур. – А поговорить о людях можно и очень интересно, Миннури. Особенно, если рассказывает Гали-абзы…

И хотя по тому, как заблестели при последних словах глаза юноши, Миннури стало ясно, что разговор действительно очень увлёк его, она всё ещё не спрятала своих колючек.

– Вот ты живёшь сейчас в Бугульме, Миннури, – сказал Газинур и взял девушку за руку. – Скажи, что это за место?

– Место холмистое и овражистое, – невольно рассмеялась Миннури. – Летом глаз не откроешь – пыль, а наступит осень – из грязи ног не вытащишь.

– Ага! Вот и не знаешь! Бугульма – это… самое… самое высокое место! – выпалил Газинур.

– Ой, дядя, дядя! И чего ты мелешь! – неудержимо смеялась Миннури. – Который год уже живу в Бугульме, а что-то не замечала, чтобы там было самое высокое место.

Газинур, почувствовав, что напутал, не сумел правильно передать слова Гали-абзы, смутился.

– Ладно, выучусь – начну говорить, как в книгах, по-учёному, – сказал он и, помолчав, добавил: – Я хочу проситься на учёбу, Миннури. На тракториста.

– Я смотрю – побывал ты в городе и вернулся настоящим Ходжой Насреддином, Газинур, – не переставая смеяться, проговорила Миннури.

Но в смехе её не чувствовалось больше подковырок; напротив, смех этот выдавал, что колючесть была внешняя, что за ней прячется совсем другая – нежная Миннури.

– Ты хочешь сказать, – в тон ей ответил Газинур, – что я, как Ходжа Насреддин, уже нашёл одну подкову и теперь мне остаётся не много: найти ещё три да коня, – и тогда я смогу ездить верхом?

– Не говори пустое, Газинур. Зачем эти слова, если им никто не поверит?

– Соловей ты мой! – сказал Газинур, притягивая девушку к себе. – Ходжа Насреддин был мудрым человеком, но даже он, если бы жил в колхозе, отказался бы от кое-каких изречений. Ты не веришь мне, Миннури? Думаешь, я только болтаю об учёбе? – пытался заглянуть в глаза любимой девушки Газинур.

Но Миннури низко опустила длинные ресницы.

– Трудно учиться, когда суставы от старости немеют. А я же ещё не старик!

Тут Миннури приникла головой к груди Газинура и совсем другим тоном сказала:

– Хоть бы ты отвадил от меня этого Салима! Извёл совсем… Как репей липнет.

– Салим?! – воскликнул Газинур. – Чего ему от тебя нужно?..

Застыдилась ли девушка прорвавшейся нежности или уж очень вознеслась в своей девичьей гордости, услышав в ответ страстный возглас Газинура, но только она снова выпустила свои колючки.

– Как видишь, – сказала она со смехом, – у меня и без тебя хватает сердечных утешителей… В следующий раз старайся приходить пораньше, а то можешь и совсем опоздать.

Сказала и, выскользнув из объятий Газинура, взбежала на крыльцо.

На пороге задержалась, помахала рукой на прощание и скрылась за дверью.

Газинур, покачивая головой, с улыбкой смотрел ей вслед.

– Ах ты, роза моя, дикая, колючая! – прошептал он и пошёл вдоль тихой, сонной деревни.

Светало. Над воротами фермы погас последний фонарь.

Чтобы не будить стариков, Газинур улёгся досыпать ночь в сенцах. Здесь, под потолком, сушились связки лопуха, липовый цвет, мать-и-мачеха, душица, тысячелистник, ромашка, череда, молодая крапива, цветы сирени, а с протянутого поперёк шеста свешивались связанные попарно берёзовые веники.

Прошло довольно много времени, а он всё никак не мог уснуть. Он различал нежный, тонкий аромат липового цвета, сирени. К ним примешивался горький запах полыни, его перебивала приторная душица. А всё вместе уводило воображение Газинура на колхозные луга. Когда лежишь на стоге сена у лесной опушки, ноздри точно так же щекочут запахи различных трав.

А припомнились луга, тотчас встала перед глазами пёстрая толпа сгребающих сено колхозных девчат – лёгкие грабли так и играют в их руках. И среди них его «дикая роза», его Миннури. Чуть приоткрытые губы Газинура сами собой расплываются в улыбке. Понятно, почему у него особенно радостно на душе, – ведь он только что говорил с Миннури, его ладони ещё берегут тепло её рук, в ушах ещё звучит, переливается её чуть капризный, с оттенком обиды и упрёка голос, нежный, ласковый смех. Любовь к этой девушке была самым дорогим, самым чистым его чувством. Но сегодня к нему прибавилось ещё одно, до сих пор незнакомое и, кажется, даже более чистое, более захватывающее чувство.

На улице уже совсем рассвело, а Газинур ещё не смыкал глаз, весь в думах о новом, большом мире, что открылся ему. Он живо представляет себе то безногого пулемётчика на летящей вихрем тачанке, то посланца от Ленина – обвешанного пулемётными лентами матроса. Газинур ясно видит его плотно сомкнутые губы, изо всех сил нажимающие на гашетку пулемёта пальцы. То вдруг Гали-абзы, натягивая вожжи, лихо свистит… Четвёрка бело-сивых коней, запряжённых в тачанку, бешено несётся по бескрайней степи. Развеваются по ветру гривы, в белой пене удила. Навстречу, сверкая клинками, скачут враги. Но безногий пулемётчик не подпускает их близко – косит и косит. И вдруг вперёд выходит матрос, ветер шевелит шёлковые ленты его бескозырки. Выхватывая из-за пояса гранаты, матрос бросает их в гущу врагов и сметает их с земли.

Газинур не раз слышал – деревенские старики, побывавшие на турецкой, японской, германской войнах, говаривали: «Отделался от войны ранением – считай себя счастливым и благодари судьбу». И слышал это от людей далеко не робкого десятка. По правде сказать, до сих пор эти слова не вызывали у Газинура никаких сомнений. Ведь жизнь даётся один раз, а жить так хорошо! И он тоже считал счастливыми людей, избежавших смерти. Но рассказы Гали-абзы заставили его призадуматься. Оказывается, не всегда главное в том, чтобы уйти от смерти. Ведь воевал же этот пулемётчик на тачанке, хотя у него и не было обеих ног. В чём же тут причина? Такой воинственный он был человек, что ли? Или решил отомстить за себя?.. А матрос? Он же понимал, что его ждёт верная смерть. И смело пошёл ей навстречу…

В памяти Газинура всплыли заключительные слова Гали-абзы.

– Они были советские люди, Газинур. И знали, во имя чего идут на смерть. Они отстаивали власть рабочих и крестьян, власть трудового народа. Вот откуда их мужество, вот откуда бесстрашие. Великое счастье – отдать жизнь за народ. Это значит – навсегда победить смерть. Недаром народная мудрость гласит: «Родился – для себя, умру – за свой народ».

Разумом Газинур понимал смысл этих слов. И всё же было в них нечто, не укладывавшееся в его сознании. Счастье и смерть… Как-то странно было ставить рядом эти два совершенно противоположных понятия.

Газинур на миг представил себя на месте матроса. Смог бы поступить так он, Газинур? Пожалуй, нет. Да и то сказать, ведь того матроса послал сам Ленин. Он, верно, был коммунистом или, по меньшей мере, комсомольцем. А Газинур – обыкновенный деревенский пастух. Откуда у него взяться такому мужеству?

Детство Газинура было тяжёлым. В день его рождения отца не было дома. Гафиатулла-абзы отбывал воинскую службу в царской армии. Вскоре началась война, и их часть отправили на Кавказ. Эшелон, в котором ехал отец Газинура, попал в крушение. Покалеченный Гафиатулла с трудом добрался до дома и тут же слёг. Для него начались чёрные дни. Душу его терзали горькие мысли. Кому он теперь нужен? Кто виноват в его страданиях? Слушая, как воет зимний ветер за окном, он вспоминал однополчан и особенно часто одного, немолодого уже солдата Максимова. Правильно ведь говорил, оказывается: «За царя и за капиталистов проливаем кровь, ребята. Им что! Наша кровь льётся в их карманы золотом. Поймите это, солдаты, и хорошенько подумайте, куда нам следует повернуть винтовки…»

Вспоминал это Гафиатулла и каждый раз тяжело вздыхал. Не понимал он тогда. Теперь-то всё понял, да поздно… Близок локоть, да не укусишь…

И вдруг в душе Гафиатуллы зажглась надежда. По деревням прошёл слух, будто свергли царя. А ещё через несколько месяцев соседи прочитали больному Гафиатулле Декрет о земле и мире, подписанный Лениным. Огромный душевный подъём, охвативший его, помог преодолеть физический недуг – он встал на ноги. Но не успел толком наладить хозяйство – начался голод. Он унёс в могилу мать Газинура. Похоронив её, Гафиатулла-абзы взял с собой семилетнего Газинура и пошёл по деревням искать заработка. В летнее время нанимался пасти скот, на зиму шёл батрачить к кулакам. Так они и кормились. Газинур очень жалел своего рано постаревшего, больного отца и, насколько хватало детских силёнок, старался помогать ему.

Так прошло года четыре. Однажды Гафиатулла сказал ему:

– Нет, сынок, так жить больше нельзя. Птица и та гнездо вьёт.

И женился на очень степенной вдове по имени Шамсинур. С Шамсинур вошёл в семью и её сын Мисбах. Этот тринадцатилетний, не очень крепко сбитый, послушный мальчик привлёк внимание Газинура своим робким видом.

– А ты кнутом щёлкать умеешь? – спросил он его.

– Нет, не умею, – ответил Мисбах и шмыгнул носом. Потом с неожиданной кичливостью добавил: – Мы не пастухи!

– Хочешь, научу тебя? – пропустив мимо ушей последнюю фразу, добродушно предложил Газинур и так ловко хлопнул своим длинным кнутом, что звук раскатился эхом, как выстрел из ружья.

Склонив голову набок, Газинур прислушался к долетевшему из дальнего леса эху.

– Слышал? – повернулся он к Мисбаху. Его чёрные глаза удовлетворённо блестели. – Я один могу пасти стадо, – торопился он выложить своему новому другу всё, чем мог похвастаться. – Только вот комолая корова Кашиф-Заляевых озорует, так и норовит убежать из стада. Я говорю отцу: «Давай скажем, чтобы ей привязали на шею палку на верёвке, пусть бьёт её по ногам». А отец не соглашается. «Нельзя, говорит, обижать животных. У коровы ведь нет языка, чтобы сказать, почему она бегает».

В то лето они пасли стадо втроём. Завидев Гафиатуллу-абзы, стоящего, опёршись грудью на длинную палку, и наблюдающего за скотом, прохожие кивали на мальчиков, которые обычно возились у костра, пекли картошку:

– Помощнички ведь растут, Гафиатулла-кордаш[4]4
  Кордаш – ровесник.


[Закрыть].

– Живое существо, милый человек, придя на свет, не может не расти, – отвечал обычно Гафиатулла, окидывая любовным взглядом живших в мире и согласии сыновей.

Он ненавидел свары и раздоры. И когда брал в дом новую жену, больше всего боялся возможных ссор. Но Шамсинур, хоть и была женщина вспыльчивая, повела себя довольно умно: она и на Газинура не смотрела косо, и своего сына не баловала.

Ребята, хоть и дружили, по характеру совсем не походили друг на друга. Газинур был шустрый, смышлёный озорник. Тихий, стеснительный Мисбах отличался неразговорчивостью. Его маленькие желтоватые, как лесные орехи, глаза смотрели несмело. Если кто отпускал при нём шутку, он краснел, как девушка. Робость покидала его только с животными, на них он не только покрикивал, но частенько не прочь был и руку поднять. Газинур же пальцем не трогал животных.

Гафиатулла-абзы любил Мисбаха как родного сына. И, оставаясь с ним один на один, не раз говаривал, поглаживая мягкие его волосы:

– Мисбахетдин, сынок, чего ты держишься этаким боязливым тихоней? На мягкое дерево червь нападает. Мальчишка хорош тот, от которого огнём брызжет.

Однажды Гафиатулле-абзы понадобилось сходить по неотложному делу в деревню.

– Смотрите, не подпускайте скот к посевам, – несколько раз повторил он мальчикам на прощание.

Стояла жаркая летняя пора. К полудню вставшим затемно ребятам нестерпимо захотелось спать. Скучив стадо, они договорились спать по очереди: сперва поспит Газинур, а когда тень укоротится на три лаптя, придёт черёд отдыхать Мисбаху.

Здоровый сон не требует подушки. Газинур подложил под голову кулак и тотчас сладко засопел.

Мисбах обошёл стадо, пощёлкивая для пущей важности кнутом, – теперь он управлялся с ним ничуть не хуже Газинура! Всё шло обычным порядком. Помахивая хвостами и положив друг на друга головы, коровы сонно пережёвывали жвачку. Иные забрели в речку, и над водой виднелись только их спины. Овцы, уткнув морды в траву, дышали часто-часто. В такую жару, если б даже кому и взбрело на ум перегнать куда-нибудь стадо, его не сдвинешь с места.

Мисбах то и дело меряет лаптем свою тень, но, оказывается, в полдень тень укорачивается очень медленно. Глаза же у Мисбаха так и слипаются, даже на ходу. Он старательно протирает их кулаками, спустившись к речке, обливает лицо водой, но проку от этого мало, его по-прежнему клонит ко сну.

Вконец разморённый жарою, Мисбах пристроился под вязом, чтобы дать отдых ногам, и, сам того не замечая, заснул.

Стадо постояло-постояло, а как спала жара, потихонечку двинулось на поля.

Проснулись мальчики от сердитого окрика отца. Сколько они проспали, не мог сказать ни тот, ни другой. Они стояли понурые, ничего спросонья не соображая. Гафиатулла-абзы весь свой гнев обрушил на Газинура, Мисбаху же слова не сказал. Наконец Газинур собрался с мыслями и вспомнил, как было дело. Его большие чёрные глаза с укоризной смотрели на Мисбаха. Взгляд его как бы говорил: «Что же ты натворил, Мисбах? Почему не разбудил меня? Разве так держат слово?» Но Мисбах стоял с опущенной головой, дрожал от страха и молчал.

Обычно мягкий и сдержанный, Гафиатуллы-абзы на этот раз рассвирепел.

– Непутёвый, бессовестный мальчишка! – кричал он на Газинура и даже палкой на него замахнулся. – Столько посевов попортили! Сколько хлеба помяли!.. Выслушивай теперь из-за тебя, из-за негодника, попрёки от людей. Стыд-то какой на мою голову! Убирайся с глаз долой!..

Конечно, отцу и в голову не приходило, что Газинур поймёт его последние слова буквально. Дело же обернулось совсем по-иному. Газинур, хоть не был виноват, и не подумал выгораживать себя. Он ни словом не упрекнул Мисбаха. Вскинув на плечи сплетённый собственными руками кнут, он натянул поглубже старую шапку с оторванным ухом и, не произнеся ни звука, пошёл куда глаза глядят.

С опущенной головой, поднимая пыль своими старыми лаптями, шагает он просёлочной дорогой, один среди бескрайних полей, а за ним змеёй волочится длинный кнут. Сердце переполняет горечь незаслуженной обиды, но Газинур не плачет. «Не пропаду», – успокаивает он себя.

Идёт он в соседнюю русскую деревню. Там, мешая родную речь с коверканной русской, объясняет, что хотел бы наняться в пастухи. Пастух-то нужен, отвечают ему, но пасти придётся свиней. Газинуру всё равно, он готов пасти и свиней. Бородатые русские старики только головами покачивают.

– Храбрый парень, – говорит один.

– Ты чей? – спрашивает другой.

Многие, оказывается, знают Гафиатуллу-абзы. Сыплются вопросы: что же с отцом, почему мальчик ушёл из дому? Наконец, решают взять его на испытание.

– Попаси пока, а там, если справишься, договоримся.

Так Газинур стал самостоятельным пастухом. В деревне скоро полюбили бойкого, расторопного татарского мальчика.

Газинур не был злопамятным. Обида на отца и брата держалась в его сердце недолго, но вернуться вроде как с повинной головой ему не позволял характер.

Узнав, где Газинур, отец пришёл к нему, долго журил сына за необдуманный поступок, велел завтра же вернуться домой. Газинур уже готов был подчиниться, но внезапно вспыхнувшее мальчишеское самолюбие всё перевернуло. Он ответил отцу категорическим отказом. Позднее, когда вспышка прошла, он понял, что очень обидел старика. И затосковал. Затосковал по семье, по родной деревне Сугышлы. Теперь он часто сидел в задумчивости, предаваясь то воспоминаниям, то своим невесть откуда возникавшим мальчишеским мечтам.

Вот его «красавчики» старательно перепахивают пятачками землю на лесной прогалине. Газинур лежит в сторонке на мягкой траве, устремив взгляд в опрокинувшуюся над ним синеву.

В голубом бескрайнем небе заливается одинокий жаворонок. Самого жаворонка не видно. Только торжествующая песня его то приблизится и зазвенит, кажется, над самой головой, то опять унесётся в далёкую голубизну, словно привязали этого жаворонка на ниточку и то поднимут, то снова опустят к самой земле. А хорошо, верно, летать вольной птицей в небе! Всё видно сверху – деревни, поля, города. Эх, будь у Газинура крылья, он тоже взлетел бы высоко-высоко, как этот жаворонок! Ведь, кроме Шугуров и Бугульмы, Газинур ничего не видел. Правда, отец много рассказывал о Кавказе – там никогда не бывает зимы… – о Чёрном море. Подняться бы на Кавказские горы, увидеть море! Какое, интересно, оно, это море? Неужели в самом деле чёрное?..

Лёжа на земле, Газинур подносит к глазам ладони. Так видно лучше и дальше: не ослепляют солнечные лучи. Газинур ищет жаворонка. Но разве разглядишь эту крохотную птичку? Мальчик закрывает один глаз и прищуривает другой – так видно ещё дальше. И вдруг в прозрачной синеве он поймал едва заметную точку. Жаворонок это или просто обман зрения? Нет, жаворонок. Вот он спускается ниже, ниже. Точка растёт в размерах, громче становится пение…

Опомнившись, Газинур приподымается, садится, поджав под себя ноги, и осматривается. Его «красавчики», довольные, лежат, зарывшись в перепаханную ими землю, и тихонько похрюкивают. Их выпуклые, гладкие бока то поднимаются, то опускаются.

По горизонту плывут горы белых облаков. Газинур долго, задумчиво всматривается в них. Они поднимаются всё выше и выше. Вот уже солнечные лучи пронизывают облака насквозь, теперь они кажутся такими лёгкими, что думается: дунь на них – так и разлетятся, будто пух одуванчика. А сами так ослепительно белы, пожалуй, белее первого снега. Эх, плыть бы над землёй, как плывут эти белые облака!

Долго сидит так Газинур. Куда только не заносит его детское воображение! Но Газинур не только мечтатель, ему хочется испытать то, о чём мечтает. Вот его взгляд останавливается на одинокой осине, что высится на лесной опушке. Прищурив глаза, он будто примеривается и вдруг начинает торопливо разуваться. Снимает пиджачок, бросает наземь свою одноухую шапку. Потом, поплевав на ладони, подбегает к дереву.

Осина, прямая, гладкая, с небольшой, у самой маковки, кроной, намного возвышается над другими деревьями. Газинур задирает голову так, что падает тюбетейка.

– Ух! – восклицает он, крепко обхватывая руками и ногами осину.

Ещё не было такого дерева, на которое не взобрался бы Газинур в поисках вороньих яиц. Он карабкается вверх легко и цепко, как кошка. Газинур слышал, что на большой высоте нельзя смотреть вниз – может закружиться голова, – и потому всё время, пока лезет, упорно смотрит вверх. Ой, сколько ещё осталось! А он уже начинает уставать. Ступни ног, ладони горят огнём. Но мальчик и не думает отступать. Сжав зубы, он упрямо лезет вверх…

Наконец-то он на вершине! Под ним с одной стороны зелёным морем раскинулся лес, с другой – видны поля. Вдалеке кто-то едет на лошади. И лошадь, и телега кажутся игрушечными. А вот какие-то люди входят в деревню. Левее видны ещё деревни: одна… две… три… четыре. И Газинура вдруг охватывает неудержимая радость. Никогда ещё не поднимался он так высоко. Выбрав сук потолще, он усаживается на него верхом и, болтая в воздухе ногами, что есть духу поёт:

 
Советский край – счастливый край,
Как роза, пышно расцветай!..
 

Приподнятое настроение не покидает Газинура весь день. Сегодня всё кажется ему легко выполнимым. «Придёт осень – поступлю в школу. А потом стану путешественником». Эта мечта не покидает его всё лето.

Но прошло лето, за ним осень, наступила зима. А Газинур и на этот раз не смог пойти в школу. Непонятным для пастушонка образом жизнь врывалась в его мечты, всё поворачивая по-своему.

Той же осенью Газинур вернулся домой. Отец вечно недомогает. И Газинур поневоле нанимается к мужикам позажиточнее, чтобы прокормиться. А наступает весна, он снова идёт пасти скотину…

Однажды в Сугышлы пришла новость: на месте их деревни решено создать совхоз; крестьянские дворы со всем имуществом будут бесплатно перевезены в другой район, выбор которого предоставлялся каждому хозяину по желанию. Хозяева победнее, и с ними Гафиатулла-абзы, решили переселиться в Бугульминский район. Они уже знали, что в этот район приехал из Казани для организации колхоза их земляк, уважаемый в Сугышлы человек Гали Галиуллин.

Напрасно ходили в эти дни к Гафиатулле-абзы старики из соседней деревни Урманай, напрасно упрашивали его идти к ним в пастухи.

– Наши жёны говорят: «У Гафиатуллы-абзы рука лёгкая. Когда он пасёт стадо, коровы прибавляют молока». Иди к нам, мы тебя не обидим, – уговаривали его урманаевские старики.

Но Гафиатуллу-абзы не возьмёшь теперь никакими уговорами.

– Вы, старики, на меня не обижайтесь… Вы только поймите: всю жизнь был я пастухом, чужой скот пас, пока борода не побелела. А теперь вот… борода белая, а надежды в сердце ещё молодые. Еду на новое место, строить новую жизнь. Да и слово я дал нашему Ахмет-Гали. Не к лицу мне, старику, изменять своему слову.

Скоро в восемнадцати километрах от Бугульмы, по соседству со старой русской деревней Исаково, появился колхоз «Красногвардеец», дворов на сорок, и Гали-абзы стал первым его председателем.

Газинур всей душой потянулся к Гали-абзы. Юноша, которому так и не пришлось сесть за школьную скамью, хотя над губой уже пробивался пушок, во многом ещё не разбирался, но внутреннее чутьё подсказывало ему, что к такому человеку надо держаться как можно ближе.

С первым весенним днём колхозники «Красногвардейца» высыпали в поле. Сверяясь с планом, Гали-абзы показывал людям границы колхозной земли.

– А ну, Газинур, проведи-ка первую борозду да смотри, поровнее, – проговорил он и нажал на ручку плуга. – Пусть будет счастливой эта борозда! – И дал знак трогаться.

Довольно улыбаясь, Газинур взял коней под уздцы и уверенно, с высоко поднятой головой двинулся вперёд. Он не сомневался, что борозда получится ровная. Разве может он скривить её, борозду общего счастья!..

…Газинур и сам не заметил, как уснул. Проснулся он оттого, что мачеха, закрывая ларь, стоявший в сенях, сильно хлопнула крышкой. А стоило ему открыть глаза – сна как не бывало. Вскочив, он выбежал во двор. Солнце поднялось над горизонтом на целую оглоблю. Газинур поплескал на лицо горстями воду из чугунного, с узким длинным носиком кумгана[5]5
  Кумган – кувшин.


[Закрыть], висевшего на верёвке перед дверью, старательно растёрся полотенцем с красными вышитыми концами. Пока у матери вскипит самовар, он успеет сбегать на конюшню.

– Не задерживайся долго. Да скажи там отцу и Мисбахетдину – пусть тоже идут чай пить! – крикнула ему вслед Шамсинур-апа.