Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

– И-и-и, милые мои, хорошо же играет этот Исхак на гармони! – услышала Гюлляр восхищённый шёпот стоявших за спиной девушек.

– Приезжая тоже под стать гармонисту.

– Кто это? – кивнула Гюлляр на гармониста.

– Наш тракторист! – с гордостью ответил Газинур.

Когда Гюлляр снова обратилась с каким-то вопросом к соседу, его уже рядом с ней не было. Гюлляр подозвала сидевшего на подоконнике Халика и поинтересовалась, куда исчез Газинур. Но маленький хитрец не выдал тайны своего старшего брата.

– Может, в правление пошёл, – невинно сказал он.

А Газинур в этот момент, перемахнув через палисадник, легонько стучал в окошко Миннури.

– Миннури! Миннури! – шёпотом позвал он.

Миннури тотчас же показалась в окне, – она, видимо, ждала его. Но какая это была Миннури!.. В глазах злые огоньки, брови насуплены.

– Ну, чего тебе от меня нужно? Беги в клуб, любуйся на приезжих красавиц…

– Не сердись, Миннури, – тихонько рассмеялся Газинур этой внезапной вспышке ревности. – Я люблю только тебя.

– Ну, ну, довольно болтать здесь, краснобай. Лучше уходи подобру-поздорову, не то оболью вот горячей водой из ковша, – голос девушки звучал всё жёстче.

Газинур хотел было успокоить девушку шуткой, но Миннури не давала ему рта раскрыть.

– Уселся возле гостий пенёк пеньком!.. И ухом не ведёт. Умереть можно со злости, глядя на него. Весь свет забыл… И всё шепчется с этой белобрысой…

«И чего она так сердится?.. Не иначе, как наболтали что-нибудь», – подумал Газинур и отодвинул в сторонку стоявший на подоконнике цветок. Он мешал ему видеть Миннури.

Девушка рывком поставила цветок на старое место.

– Целый вечер… хоть бы обернулся!

– Я все глаза просмотрел. Тебя нигде не видно было.

– Ага! Не видно!.. Коли пялить гляделки на приезжих, разве ж можно меня увидеть! Я ведь с игольное ушко, чтобы разглядеть, увеличительное стекло нужно.

– Не надо, Миннури. Своими несправедливыми упрёками ты терзаешь мне сердце.

– Как же, есть у тебя сердце!.. Убирайся! Не стой под окном, как привидение.

– Миннури, я ведь завтра уезжаю…

– Ну и скатертью дорога!.. – выпалила девушка.

И вдруг, закрыв лицо руками, скрылась в глубине комнаты.

– Миннури, сердце моё! Миннури! – позвал Газинур.

Девушка не отозвалась.

Газинур постоял-постоял в печальном раздумье под окном и медленным шагом пошёл на улицу.

Из открытых окон клуба доносились звуки гармоники, стук каблуков, весёлые голоса. На углу школы стояли двое и тихо переговаривались.

– Хашим, милый, не забудешь?

– Не забуду, Альфиякай, душа моя, не забуду…

Газинур взял резко в сторону, к фермам. «Да, позавидуешь Хашиму с Альфиёй», – вздохнул он, засунул руки поглубже в карманы брюк и во весь голос запел:

Горящее сердце моё…

На другой день около полудня Газинур уже был с товарищами на Бугульминском вокзале. Газинур всё утро ходил невесёлый, а тут и вовсе повесил голову. Гарафи-абзы, Хашим, Газзан, да и провожающие – все обратили на это внимание. Всю дорогу, до самой Бугульмы, Газинур тянул какую-то бесконечную тоскливую песню. Его невесёлое настроение объясняли по-разному. «Тяжело уезжать из родных мест», – пробормотал немногословный Газзан. Гарафи понял это редкое для Газинура состояние по-своему: «Говорил ведь я тебе, парень, будь, к примеру, осторожен с девушкой-гостьей. Видно, унесла она на коне твоё сердце, как тот всадник, скачущий по Кавказским горам».

А Газинур никому ни слова в ответ, даже не пытается отговориться хотя бы шуткой. Когда ехали на лошади, то и дело оборачивался назад, а как сели в вагон, прилип к открытому окну.

Перрон кишит народом. Вон кто-то бежит, боится, видимо, опоздать на поезд. Позвякивают чайники, громыхает всякая мелочь в котомках. Уже прощаются, кругом только и слышно: «Пиши, не забывай». Седенькая старушка вытирает платочком слёзы.

«Вот это и есть расставанье», – думает Газинур. И в этот миг у входа на перрон в глаза ему бросается знакомый пёстрый платок.

– Миннури! – вне себя кричит парень и, ничего не разбирая перед собой, наталкиваясь на людей, бросается к выходу.

– Вот ошалелый! – кричит ему вслед высокий длиннобородый старик.

Но Газинур уже далеко. Подлетев к Миннури, которая остановилась посредине перрона, не зная, куда идти, и растерянно оглядывалась по сторонам, он схватил девушку за руки и впился счастливыми глазами в её искрящиеся чёрные глаза.

– Миннури, родная моя!

– Газинур… – еле вымолвила Миннури. – Уф… боялась, что опоздаю.

– Каким образом ты здесь? Как ты сумела догнать нас, Миннури?

Девушка опустила длинные ресницы. Как она успела? Разве это так уж важно – как? Важно, что успела… До большой дороги она бежала добрых три километра пешком, потом её подвезли на лошади, но ей показалось, что лошадь идёт слишком медленно, и она снова пустилась бегом. На счастье, её нагнала легковая машина.

– Вот так и успела, – сказала она, с трудом переводя дыхание.

Раскрасневшаяся, взволнованная девушка совсем не походила на вчерашнюю – холодную, колючую Миннури. Милая, застенчивая, красивая Миннури! Она смотрит на Газинура мягким, любящим взглядом и не только не отнимает своих рук, но всё ближе склоняется к нему.

Прозвучал звонок. Народ ринулся к дверям вагонов. Достав спрятанный на груди платок, Миннури смущённо протянула его Газинуру.

– Возьми, Газинур, в подарок…

– Мне?

– Тебе. Ведь ты у меня… единственный. Не забывай этого…

Газинур прижимает её к своей груди.

– Как мне забыть, любимая моя!..

Паровоз дал протяжный гудок. Поезд медленно тронулся.

Газинур уже на ходу вскакивает на ступеньку вагона.

– До свидания, Миннури! До свидания, умница моя! До свидания, моя дикая розочка!

Миннури сдёргивает с головы такой знакомый пёстрый платочек и, помахивая им, бежит рядом с вагоном.

Но вот колёса завертелись быстрее. Газинур почувствовал на лице холодный, упругий ветерок…

Миннури остановилась, но всё ещё машет платком. Вот она уже совсем маленькая. Колёса вагона крутятся всё быстрее. Миннури уже совсем не видно. Мелькнули последние домики Бугульмы, пошли необъятные поля.

– До свидания, Миннури! До свидания, родные места! – в последний раз кричит Газинур и под стук колёс запевает протяжно:

 
…Скоро вернёмся мы в край наш родной,
Как возвращаются солнце с луной…
 

XII

Газинур думал, что уезжает на год, а пробыл вдали от родных мест более двух лет. И за это время ему не раз вспоминалось, как Сабир-бабай сказал ему на прощание: «В движении и камень шлифуется». Мудрые слова! Справедливость их Газинур начал постигать ещё в дороге.

В первые часы разлуки все мысли Газинура были сосредоточены вокруг его дикой розочки, вокруг Миннури. Давно исчез пёстрый платок любимой, давно пропали из виду не только маленькие окраинные домики, но и самые высокие здания старинной, воспетой в песнях Бугульмы, не видно уже было ни заводских труб, ни даже возвышающегося, подобно скале, элеватора (сколько он перевозил сюда зерна!), – а Газинур всё не отходил от окна. На каждой станции он невольно искал глазами Миннури, – ему не верилось, что в мире есть такая сила, такие расстояния, которые могли бы разделить их. Миннури, его красивая, колючая Миннури, не из тех девушек, что легко расстаются со своим любимым. Как примчалась она из «Красногвардейца» в Бугульму, так, думалось, сумеет долететь она и до находящихся впереди станций.

Но проносилась станция за станцией, и, как пристально ни вглядывался Газинур в сутолоку перронов, нигде не мелькнуло пёстрого платочка Миннури. Правда, несколько раз он обманывался – мало ли на станциях девушек в пёстрых платках! Но даже эти ошибки были сладки его душе. С той минуты, как они расстались, его радовало всё, что хоть чем-нибудь напоминало Миннури.

Поезд уходил всё дальше и дальше. Наконец из яркой зелени лесов он вылетает на простор золотых волнующих полей. И погружённый в думы о Миннури Газинур не может удержаться, чтобы не прошептать с восторгом:

– Вот это хлеба! Да, здешние колхозы – побогаче нашего «Красногвардейца»!

Перед его глазами пробегают всё новые деревни, разъезды, станции, и везде строятся новые дома, всюду над стройками развеваются флаги. Эти красные флаги провожали Газинура от одной станции до другой, и хотя он не раз читал в газетах, да и знал по рассказам о размахе строительства в нашей стране, он всё не переставал удивляться.

– Ну и ну! Здорово, оказывается, работают!

Из глаз исчезает последний, чуть колышущийся на лёгком летнем ветру флаг. Поезд идёт уже вдоль бескрайних лугов и богатых травами речных пойм. Порой вдали промелькнёт, извиваясь голубой тесёмкой, узенькая речушка, и Газинур опять вспоминает колхоз, свою Миннури. Вполголоса, почти не раскрывая рта, он напевает:

 
Тобой одной полны мои мечты,
О том, любовь моя, не знаешь ты.
 

Но постепенно жизнерадостный, не любящий долго грустить Газинур снова становится самим собой. Через несколько часов его уже знает весь вагон. Там он подтянет песне девушек из деревня Нурлат, тоже едущих по договору на производство, здесь поговорит с бывалым человеком. Газинур не устаёт задавать вопросы – так жадно хочет он поскорее всё узнать… Закутанной в шаль старушке татарке, должно быть, не по нутру такая дотошность.

– У того, кто меньше знает, душа спокойнее, сынок, – говорит она. – Много будешь знать – скоро состаришься.

Газинур заливается хохотом.

– Ну нет, бабуся, сейчас, наоборот, у того, кто знает, душа спокойна. Наш дед Галяк говорит: «У кого сильная рука – одного сшибёт, кто знаниями силён – тысячу одолеет». Жаль, что вы не знаете его. Сто лет уже прожил старик.

Гарафи-абзы, увидев, что Газинур мирно пьёт чай с тем самым высоким – борода лопатой – русским стариком, что напустился на него на бугульминском перроне, даже головой покачал от изумления.

– Ну и лиса! И старику в душу влез. – А потом сказал приунывшим товарищам: – О нас, к примеру, ничего не могу сказать. Если придётся туго, – а на сезонных работах такие вещи случаются, – очень вероятно, что мы и носы повесим. О Газинуре же могу сказать заранее: не пропадёт парень! Ни в огне не сгорит, ни в воде не утонет! Вы только посмотрите – мы с тех пор, как сели в вагон, с места не стронулись и молчим, будто воды в рот набрали. А он всё среди людей.

И сам тут же снова залез на верхнюю полку. Напротив него развалился Газзан, с третьих полок свесили головы Хашим с Салимом. Гарафи-абзы сказал им неодобрительно:

– Не рано ли сели на насест, молодцы? Нам, к примеру, с Газзаном можно, мы пожилые люди, а вы что лежите там, будто безногие? Полон вагон девушек. Ведь не обязательно брать невесту непременно из «Красногвардейца». А вдруг, к примеру, тут как раз бродит ваше счастье? Слезайте скорее! Хватит лежать да поплёвывать в потолок.

Но не спавшие всю ночь парни не торопились спускаться.

– Эх вы, сидни! – махнул рукой Гарафи-абзы и, прислушавшись к доносившемуся голосу Газинура, добавил: – Верно говорят: у того, кто не бежит от людей, есть о чём потолковать с ними. Молодец Газинур!

В окно вагона пробились лучи заходящего солнца. Сверху вниз наискось протянулась дрожащая золотая нить. Газзан, которому солнечный луч ударил прямо в лицо, перевернулся на спину, Салим с Хашимом придвинулись поближе к стенке. В противоположном конце вагона Газинур затянул новую песню. Девушки из деревни Нурлат дружно подхватили её.

Видно, дорога шла зигзагами – солнечные лучи падали теперь с другой стороны. Гарафи-абзы поправил под головой котомку и возобновил прерванный разговор:

– Я, к примеру, и сам дивлюсь иногда на этого Газинура. Жалостлив он к людям. Вы ведь знаете бабушку Васфию?

– Как же, знаем, знаем, – сказал Хашим.

– Увечная, полуслепая, одинокая старуха. Правда, колхоз её не оставляет, но ведь, кроме питания, живому человеку хочется и поговорить, душу отвести, узнать, что на свете творится. Взять, к примеру, меня самого… Чего греха таить, хоть и соседи мы с ней, редко заходил. А здоровье у старухи – что сито, нечего и спрашивать, насквозь видно. Газинур же, к примеру, когда ни посмотришь – всё около бабушки Васфии: воды принесёт, дров наколет и в избу занесёт. Печку ей поправил, дверь починил. И слово доброе всегда найдёт для старухи.

– Хватит уж, Гарафи-абзы! Во рту небось пересохло – всё о Газинуре, – не вытерпел Салим.

Ему неприятно было слушать похвалы Газинуру, и в то же время он боялся уж очень явно противопоставить себя всей остальной компании. Дорога – это всегда неизвестность, кто знает, что будет впереди.

Подошёл Газинур. Лицо у него чуть порозовело, глаза возбуждённо блестят, ворот белой рубашки расстёгнут.

– Долго будешь жить, Газинур, – как раз о тебе говорили, – сказал Гарафи.

– Косточки мне перемываете? – упёршись локтями в полки, Газинур метнул глазами в Салима.

– Постой-ка, парень, – вытянул вдруг голову, приподымаясь с полки, Гарафи. – Подойди-ка поближе, дохни-ка на меня… Так вот почему ты поёшь на весь вагон! Хватил ведь, нечистая сила!

– Да что ты, Гарафи-абзы! Меньше, чем полчашечки, даже язык не смочил. Дядя Митрофан угостил. «У нас, говорит, у русских, не принято отказываться от угощения». А я в ответ: «Да татары и не отказываются, когда их угощают». Ну и чокнулись. Он, Гарафи-абзы, работает в том самом леспромхозе, куда мы едем. Возвращается из отпуска. «В родной деревне, говорит, побывал».

– Постой, постой, – перебил его Гарафи-абзы и заторопился с полки, – ты говоришь, в том леспромхозе, куда мы едем? А ты расспросил ли его толком, как там, к примеру, дела? Стоящие?

– Нахваливал свой леспромхоз, что жениха невесте. «Лучше, говорит, нашего леспромхоза на всём Урале нет».

– Пойду-ка я сам поговорю. Из хорошего разговора и масло выжмешь.

Гарафи-абзы направился в противоположный конец вагона, а Газинур поспешил поделиться новостями, что услышал от старика Митрофана. Хашим с Салимом, свесив головы, слушали с явным интересом. Только Газзан лежал с закрытыми глазами. Он всю дорогу угрюмо молчал, точно думая какую-то свою нескончаемую думу.

Газинур рассказывал о делах леспромхоза увлечённо, так горячо расхваливал леса Соликамска, его лесорубов, будто видел всё собственными глазами.

– Портрет лесоруба Володи Бушуева напечатали даже в московских газетах. За хорошую работу прислали ему золотые часы. Сам он ростом, сложением совсем не богатырь, говорит дядя Митрофан, чуть разве повыше меня. «Коли захочешь, говорит, и ты станешь знатным лесорубом». У меня прямо руки зачесались. Если возьмёмся, засучив рукава, не подкачаем, а?

Лежавший Газзан, положив руки под голову, с мрачным видом, ни на кого не глядя, ехидно спросил:

– Часы-то с цепью?

– А как же! Золотые часы без цепочки разве бывают, Газзан-абы?

Увидев, что ему не удалось заткнуть Газинуру рот, Газзан ещё более мрачным голосом сказал:

– Раскуковался раньше времени. Смотри, голова заболит! С полчашки раскис.

Но Газинура пьянила не водка, а совсем другое. Этот парень, впервые за свою жизнь севший в поезд, наконец-то собственными глазами увидел необъятные просторы и богатства родной земли. И новые чувства переполняли его, как воды весеннюю Волгу. До сих пор он жил лишь повседневными делами и интересами своего колхоза. Теперь же, сев в поезд, сколько мест он проехал, сколько станций, сколько городов увидел! Да и впереди не было числа новым станциям, городам, посёлкам, колхозам.

То, что видишь впервые, воспринимается как-то особенно остро. Но обычно, когда эти новые, интересные места мелькают одно за другим длинной вереницей, они подавляют человека своей многочисленностью, притупляют остроту восприятия и в конце концов порождают равнодушие. Но неуёмная натура Газинура не хотела подчиняться этому общему правилу. Как огонь, раздуваемый ветром, душа Газинура раскрывалась тем щедрее, чем больше впитывала свежих впечатлений.

Потому-то всю дорогу не спускавшийся со второй полки Газзан и даже Гарафи-абзы посмеивались над ним.

– И чего это ты всё высматриваешь на каждой станции, Газинур?

Эх, Гарафи-абзы, Гарафи-абзы! Если ты сам всё это видел, так думаешь, это уже не интересно и для других? Или ты хочешь сказать, ставя в пример Хашима и Салима, что, дескать, не скачут же они, словно глупые телята? Но ведь, Гарафи-абзы, и Хашим, и Салим – люди, окончившие семилетку, в одной Казани по нескольку раз побывали. А куда дальше Бугульмы ездил Газинур? Удивляются, чего ищет Газинур. А скажи-ка, Гарафи-абзы, чего ищет весной молодая пшеница, пробивая своим нежным побегом тёплую землю? Почему её ростки, обгоняя друг друга, тянутся к солнцу, становясь с каждым днём, с каждой ночью всё выше и выше? Объясни это, Гарафи-абзы, и если тебе это удастся, ты поймёшь теперешнее состояние Газинура.

Вот какие размышления и чувства породил в душе Газинура шутливый вопрос Гарафи-абзы, но Газинур, разумеется, не собирался об этом говорить.

– Так не похожи эти места одно на другое, Гарафи-абзы, – коротко ответил он и улыбнулся своей по-детски доверчивой улыбкой.

Поезд приближался к большой станции.

– Кипяток… – пробормотал Газзан. Он не закончил фразы, словно произнести лишнее слово было для него слишком обременительно, и стал неуклюже слезать с полки, напоминая своими ухватками выползающего из берлоги медведя.

– Я принесу! – сказал Газинур и проворно – не успел Газзан нахлобучить шапку – схватил жестяной чайник Гарафи-абзы и скрылся в дверях вагона.

XIII

Когда бригадир подвёл Газинура к старому лесорубу Карпу Васильевичу, тот в глубокой задумчивости сидел среди высоких штабелей брёвен.

– Здравствуй, Карп Васильевич. Вот привёл к тебе нового помощника. Прошу любить да жаловать.

Старый лесоруб буркнул что-то себе под нос. Газинур не понял ни слова и растерянно посмотрел на этого неприветливого человека. На маленьком носу старика едва держались очки в старомодной металлической оправе. Кончики его рыжеватых усов закручены кверху. Курчавящаяся бородка также торчит вверх. Во рту трубка с коротким изогнутым черенком. Он затягивался частыми короткими затяжками, поминутно, как надоедливых комаров, отгоняя от себя синеватые клубочки дыма. Где-то недалеко долбил дятел. Видно, это тоже раздражало старика: каждый раз, как раздавалось характерное постукивание, кончики его усов недовольно шевелились. Пока Газинур стоял в нерешительности, наблюдая за стариком, тот поднялся с такой лёгкостью, какой Газинур никак не ожидал от него.

– Вот что, уважаемый товарищ, – сказал он бригадиру, – никакого помощника мне не нужно. Хватит с меня!..

Бригадир улыбнулся. Видимо, ему хорошо был известен вспыльчивый нрав старика.

– Чего зря говорить. Карп Васильевич! Одному тебе тяжело будет. А на молодёжь обижаться не стоит. Молодо – зелено. Всяко случается. Ладно, Карп Васильевич, у меня дел по горло. Бери, коли дают. Потом попросишь, да не будет. А товарищ Гафиатуллин парень, кажется, неплохой.

– Все они спервоначалу хорошие, – ворчливо произнёс старик, но прежней резкости в его голосе уже не было.

Как узнал потом Газинур, Карп Васильевич два месяца обучал одного парня маркировке – клеймению деревьев. Мечтал сделать из него настоящего мастера своего дела. Но тому не понравилась работа маркировщика, и он, не доучившись, ушёл. Карп Васильевич после этого долго выбирал себе ученика. И напал, кажется, на способного и старательного парня. От души, по-отечески радовался старик всякому, даже самому маленькому, успеху своего нового ученика и всюду, где только можно, расхваливал его. Карп Васильевич с малолетства на лесном деле. Он на собственном опыте познал, сколько нужно времени и упорного труда, чтобы без посторонней помощи овладеть тонкостями ремесла и стать подлинным мастером леса. И вдруг, совершенно неожиданно, так заботливо опекаемый ученик, даже не посоветовавшись с ним, перешёл на другую работу. Такой поступок безмерно обидел Карпа Васильевича, всегда высоко ставившего свою профессию. «Конечно, для молодого человека интереснее работать на моторной пиле или там на автомашине, на тракторе, но кто-то ведь должен и маркировкой заниматься».

«Нет, не кто-то, – тут же обрывал он себя, – а человек, очень хорошо разбирающийся в древесине. Ведь ни одно бревно не уходит из лесу на стройки без клейма маркировщика. Маркировщик – это тот, кто даёт сваленному дереву путёвку в новую жизнь!»

Уйди этот негодник молча, самолюбие Карпа Васильевича, возможно, и не было бы так сильно уязвлено. Но бессовестный мальчишка будто бы сказал: «Разве это работа – клейма ставить!» Этого уж старый маркировщик снести не мог.

– Да! – упрямо повторил старик бригадиру. – Вначале они все хороши. А потом, глядишь, и след простыл.

– Будет уж, будет, Карп Васильевич. Говорю тебе: молодо-зелено. Чего не выкидывают по молодости лет!

Бригадир пошёл вдаль широкой вырубки, на которой ещё высились местами одинокие неспиленные сосны. Карп Васильевич, даже не взглянув на Газинура, опустился на первый подвернувшийся пень. Несколько минут оба молчали.

«С норовом, видно, старик», – подумал Газинур.

Заметив, что рука у мастера забинтована, он сочувственно покачал головой.

– Болит, должно быть, дядя Карп? Дай-ка я немного постучу. Как стукать-то?

Карп Васильевич поднял голову, насмешливо глянул на Газинура и отвернулся.

– Если бы каждый умел ставить клейма, я бы с больной рукой этим не занимался, – ворчливо, будто выговаривая Газинуру, сказал он. – Клейма надо ставить умеючи, это тебе, паренёк, не дрова рубить.

– А ты, дядя Карп, покажи, я быстро перейму.

В глазах старика вспыхнули искорки зарождающегося интереса.

– Быстро, говоришь?

– Ага.

Только теперь Карп Васильевич внимательно, с ног до головы, оглядел Газинура. Но, должно быть, этот простоватый деревенский парень с большими, немного навыкате чёрными глазами не совсем понравился ему – угрюмое лицо старика не просветлело. А Газинур, точно не замечая его холодного взгляда, засыпал старика вопросами.

– Дядя Карп, а что значит первая буква? – спросил он, указывая рукой на клеймо, проставленное на комле толстенной сосны. – А рядом с буквой «Ш» два квадратика, потом цифра? Они ведь что-нибудь обозначают?

Старик сунул маркировочный молоток в карман своей брезентовой куртки и пристальнее вгляделся в Газинура.

– Да погоди, парень… Что ты пристал, как репей? Сначала скажи: кто ты? Откуда приехал? Какая у тебя специальность?

Выслушав короткий, несложный рассказ Газинура, Карп Васильевич сдвинул на затылок свою кожаную кепку, почесал седой чуб. Сердитые глаза его будто немного смягчились.

– Вон оно что-о… – произнёс он, растягивая слова. И, глянув парню в самые глаза, спросил: – Ты в самом деле хочешь научиться маркировочному делу?

– Очень хочу.

В этом прямом ответе, выразительном взгляде парня сквозили смелая готовность и смышлёность. Карп Васильевич окончательно смягчился.

– Тогда слушай, парень. – Старик вынул из кармана маркировочный молоток, ткнул пальцем на выдававшуюся букву «Ш» – это заглавная буква показывает ассортимент дерева, то есть говорит о том, что из этого дерева будет изготовляться. Если поставлено «Ш», стало быть, это дерево пойдёт на шпалы. Понял? Если же первая буква «А», то древесина такого дерева пригодна в авиации. Квадраты же, поставленные после буквы, указывают сортность дерева, один квадрат – первый сорт, два – второй, три – третий. Четвёртого сорта не бывает. Всего три. А цифры после квадратиков показывают диаметр бревна, его толщину, значит. Разобрался?

– Разобрался немного, – ответил Газинур. – Дай-ка расскажу: не перепутал ли чего?

Он повторил своими словами всё сказанное стариком и спросил, слегка улыбаясь:

– Правильно?

Он был уверен, что не напутал, но ему хотелось услышать об этом от самого старика.

«Востёр, шельма!» – подумал старик, но от похвалы вслух воздержался.

– Ну, это ещё самое лёгкое. В этом разве что дурак не разберётся, – продолжал он. – Куда сложнее распознать дерево по сортам. А маркировщик никак не должен путать их. Не то подсунут тебе вместо первого сорта второй, а ты – бац, бац! – и заклеймишь их первым сортом. А так, парень, не пойдёт. Разбираться в сорте дерева – дело сложное. Его в один присест не постигнешь. Это наука! Да! Но если крепко захотеть, всему можно научиться. Так-то, парень! Есть у тебя желание – берись, постепенно всё объясню. А сейчас пойдём-ка поставим клейма вон на тех брёвнах. Молоток держал когда-нибудь в руках? Можешь с одного удара вбить гвоздь по самую шляпку? Можешь? Ну, хорошо, сейчас попробуешь. Клеймо надо ставить с одного удара. Оно должно быть отчётливым, ровным. Ставится клеймо на верхнем торце, на одном определённом месте, вот так.

Старик слегка взмахнул длинным молотком и ударил по бревну.

– Видел, как ясно обозначилось клеймо? – сказал он голосом, в котором звучало удовлетворение своей работой. – Вот ещё. Видел? Ещё!.. Хоп!.. Надо стараться, чтобы молоток опускался ровно, всей плоскостью. Ну а теперь, парень, покажи ты свою сноровку… Э, нет! Молоток надо держать вот так. Не спеши. Умение приходит постепенно, с практикой. Никто не родится на свет мастером.

Поплевав на руки и потерев ладонью об ладонь, Газинур взял молоток. Потом, примерившись, легко, словно играя, тюкнул им по дереву. Клеймо вышло ровным и отчётливым.

– Так, так! А ну, ещё! – воодушевился старик.

Газинур ударил ещё раз. И опять клеймо получилось ровно и отчётливо.

Опёршись обеими руками о колени и склонившись всем телом вперёд, как рыболов, у которого «клюёт», старик повторял:

– А ну, ещё разок!.. А ну, ещё! – Должно быть, ему понравилась работа парня. – Вот это молодец! Вот это рука! – восклицал он.

В барак Газинур возвратился поздним вечером, в приподнятом настроении. Ему по душе пришлась работа, на которую его поставили. А ещё больше приглянулся мастер Карп Васильевич. Чудаковат, но замечательный старик!

Газинур поинтересовался, где работали его товарищи. Хашим с Салимом, оказывается, грузили брёвна на автомашины. Гарафи и Газзан работали на подводах.

– Ну, как лесная работа, Газзан-абы? – обратился Газинур к земляку, выглядевшему понурее других.

– Работать, известно, не сватом ходить… – коротко ответил молчун.

С тех пор, как выехали из «Красногвардейца», он не брился и начал уже обрастать густым рыжеватым волосом.

– А ты что же, штаны полосатые[16]16
  Полосатые штаны носят сваты.


[Закрыть] приехал сюда носить, Газзан-абы? – Газинур рассмеялся, затем добавил серьёзно: – Эх, Газзан-абы, разве можно о работе так говорить?!

Но Газзана нелегко было убедить в чём-либо.

– Не жужжи! – сказал он, отмахиваясь, и больше Газинур не добился от него ни слова.

В бараке жило человек тридцать-сорок. В тот же вечер Газинур перезнакомился со всеми. Увидев здесь ехавшего с ними в одном поезде дядю Митрофана и узнав от него, что знаменитый лесоруб Владимир Бушуев тоже живёт в этом бараке, Газинур встрепенулся.

– Который это, дядя Митрофан? Покажи скорей вашего лучшего стахановца!

Но старик Митрофан, обведя барак своими маленькими, запрятанными за густыми ресницами глазками, неторопливо ответил:

– Не видать его тут, видно, не вернулся ещё.

На другой день, уже ложась спать, Газинур спросил, обращаясь к Хашиму и Салиму:

– А ну-ка, ответьте, ребята: что такое сук?

– Вот это здорово!.. А ваш гусак яйца несёт[17]17
  Татарская поговорка, распространена как ответ на нелепый вопрос.


[Закрыть], Газинур? – залился громким смехом Хашим.

– Когда не злится, – ничуть не смутившись, в тон ему ответил Газинур и, сняв майку, растянулся на кровати. Его загоревшее на солнце тело было почти коричневого цвета. Плечи чуть покатые, грудь широкая, мускулы крепкие.

– Я спрашиваю серьёзно, Хашим, – продолжал он. – Раз мы стали лесорубами, нам надо знать это. Не велика беда, когда не знаешь: беда, когда не хочешь узнать. Верно я говорю, Гарафи-абзы?

– Верно, Газинур, очень верно, – сказал Гарафи и, подойдя к столу, застланному газетой, задул лампу.

Стены барака утонули в чёрной тьме, чуть серея лишь там, где были окна.

– Сучья, – продолжал своё Газинур, повторяя слова, слышанные от Карпа Васильевича, – это недостатки древесины, присущие ей от рождения.

Салим, который всегда недолюбливал Газинура да к тому же никак не мог простить ему тех насмешливых слов, которыми тот уколол его в присутствии Альфии в правлении, теперь тоже не упустил случая поиздеваться над ним:

– Если сучок – недостаток дерева, то выходит, руки и ноги у человека – тоже недостаток?.. Сам не знаешь, что мелешь, дядя!

– Недостаток не дерева, а древесины, – спокойно поправил его Газинур. Он мог бы найти для ответа и более хлёсткие слова, но сегодня ему не хотелось ссориться.

– Не хвалился бы, сидя дома, что убьёшь волка, погремушка ты этакая! – произнёс Газзан, давая понять, что он всецело на стороне Салима, и, заскрипев кроватью, перевернулся на другой бок. – Ложился бы лучше спать.

– Тише, Газзан-абы, не мешай слушать, что говорит молодой мастер леса, – съязвил Салим.

Не обращая внимания на насмешки, Газинур принялся объяснять. Ведь что оказывается? Чем меньше в древесине сучьев, тем она более ценится. Но сук – не единственный недостаток древесины. Газинур начал объяснять, что такое кривизна и косослой, как быть с треснутой и прогнившей древесиной или с древесиной, сердцевина которой начинает синеть.

Теперь над ним уже никто не смеялся. Даже Газзан повернулся к нему лицом. Иногда Газинур не сразу находил нужное слово, приостанавливался, путался, – видно, многое ещё было не совсем ясно ему самому. Но всё же товарищи не могли не признать, что он не напрасно провёл эти два дня, успел узнать немало такого, что им ещё вовсе не известно. Хашим с Салимом даже позавидовали ему втихомолку. Видимо, взяло за живое и Гарафи-абзы. Спустив ноги с постели, он принялся сворачивать самокрутку, хотя все знали, что у него никогда не было привычки курить по ночам.

– Наш покойный отец, бывало, говаривал, – затянувшись, сказал он: – «Кто держал в руках золото, тот всегда распознает его». Дерево – оно то же золото. А мы ходим по золоту, топчем его и ничего не видим. Так оно всегда получается, если ходить с закрытыми глазами. Вот хоть бы я, к примеру, работал на лесоразработках, и всё же Газинур вогнал меня в краску. Не Газинуру, а мне следовало бы рассказать вам обо всём этом. Джигит ты, Газинур!

Земляки проговорили чуть не всю ночь, пока кто-то из них не обратил внимания, что на всё более светлеющем небе уже обозначилась полоска утренней зари. Хотя Гарафи-абзы и поскромничал, сказав, что чувствует себя в лесном деле невеждой, но слово за слово – и у него развязался язык. Он порассказал о многом, что было полезно знать молодым лесорубам. Его слушали охотно, особенно Хашим и Газинур, часто перебивая его рассказ вопросами.

Один Газзан, по обыкновению, не проронил ни слова, точно замкнув свою душу на десять замков. Умолкнув наконец, Гарафи-абзы заснул. Похрапывал Салим. Но Газинур с Хашимом долго ворочались в постели, обуреваемые новыми мечтами и надеждами.