Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

V

По деревне разнеслась тревожная весть: в табуне заболели кони. Утром прискакал на взмыленном жеребце Газзан и, не слезая с седла, забарабанил в ворота ветеринарного фельдшера Салманова. Обычно медлительный и невозмутимый, Газзан стучал так неистово, что не только Салим, а и соседи выбежали узнать, что случилось.

В нескольких словах Газзан рассказал Салиму о происшедшем несчастье и поскакал к правлению.

Председатель колхоза Ханафи, увидев скачущего, торопливо распахнул окно.

– Что случилось, Газизджан? – крикнул он.

И пока медлительный Газзан собирался ответить, тревожно подумал: «Волки…»

Газзан осадил коня и проговорил, с трудом переводя дыхание:

– Беда, Ханафи-абзы… Лошади заболели…

Широкие чёрные брови Ханафи сошлись на переносье; усы сердито задвигались.

– Когда? Чем? Сколько? – бросал он отрывисто.

Газзан, вытирая рукавом выцветшей рубахи пот со лба, ответил:

– Три… Утром обнаружили. Смотрим, стоят измученные, потные, будто их леший всю ночь гонял. Головы опустили…

– Кто был с лошадьми?

– Я, Гапсаттар-абзы… ну, и…

Не сводя с Газзана глаз, Ханафи ждал, кто же ещё.

А Газзан чего-то мялся.

– Да говори ты толком: кто третий был?! – нетерпеливо крикнул Ханафи.

– Третий… Газинур. Но он… – опять запнулся Газзан и ни с того ни с сего сильно дёрнул коня за повод.

– Выкинул что-нибудь Газинур? Да? Ночью к Миннури своей убежал, что ли? – догадался, наконец, Ханафи.

– Спрашивайте у него самого, – мрачно буркнул Газзан. – Я за другого не ответчик.

– Ну ладно. Салима предупредил?

– Сейчас от него.

Ханафи уточнил место, где пасутся кони, велел немедленно отделить больных лошадей от здоровых и скомандовал Газзану:

– Живо обратно к табуну. Я тоже скоро подъеду.

Газзан хлестнул плетью коня и поскакал. Ханафи торопливо собрал свои бумаги, сунул их в ящик и, обратившись к Альфие, тревожно поглядывавшей в его сторону, сказал:

– Позови-ка деда Галяка. Пусть сейчас же идёт на конный двор.

Альфия, позвякивая вплетёнными в косы монетами, выбежала из правления.

Дав себе волю, Ханафи бухнул кулаком по столу. Этого ещё не хватало… Перед самой уборкой!

Запряжённый в лёгкий тарантас Чаптар вынес Ханафи и деда Галяка на Спасскую горку. По правую сторону дороги мирно паслось колхозное стадо, по левую – высились новые амбары. На крыше одного из них дружно стучали молотками плотники. Будь другое время, Ханафи обязательно остановился бы возле них, хоть на минутку, а сейчас только проводил их взглядом.

Умный Чаптар, хорошо изучивший характер Ханафи, по тому, как тот взял в руки вожжи, почуял, что его седок сегодня не в духе. В такие дни не побалуешь – будет гнать во всю мочь.

Дорога была разбитая, ухабистая. Дед Галяк одной рукой поддерживал, чтобы не слетела, войлочную шляпу, другой схватился за поручни. Беспомощно подпрыгивая на подушках тарантаса, он умолял председателя ехать потише.

– Все потроха из меня вытрясешь, Ханафи, – шутил старик.

Вскоре на просёлочной дороге, вдоль которой стеной стояла рожь, показалась бешено мчавшаяся навстречу им лошадь. Лошадь была оседлана, но без всадника. Увидев Чаптара, она резко повернула и помчалась обратно.

– Чья это? – с беспокойством произнёс Ханафи и привстал в тарантасе, оглядываясь вокруг. – Газзана, что ли?

– Салимгарей, кажись, на белом уехал. Не его ли?

И точно, это был конь, которого заседлали для Салима. Ветфельдшер направлялся в табун. Вдруг изо ржи поднялась сова. Испуганная лошадь метнулась в сторону, и Салим, плохо державшийся в седле, рухнул на землю. Он не сразу понял, что случилось. «Не разбился ли?» – пронеслось в его ошалелой голове. Но тут он услышал конский топот. Испугавшись, что его могут раздавить или – ещё хуже! – увидеть в таком далеко не выгодном виде, он вскочил и рванулся в рожь, чтобы спрятаться в ней. Но было уже поздно. Ханафи, вначале не на шутку встревожившийся за Салима, увидев его посреди дороги, жалкого, растерянного, всего в пыли, не выдержал и, забыв о присутствии почтенного деда Галяка, крепко выругался. Опомнившись, он проговорил сдавленным от сдерживаемого гнева голосом:

– Садись уж, мямля!

На выгоне их встретил Газзан.

– Ну, как? – коротко спросил Ханафи.

– Плохо, Ханафи-абы…

Заболевшие лошади уже были отделены от остального табуна. Одна из них, окончательно обессилев, лежала, подогнув под себя передние ноги. Другая стояла недвижимо, вяло опустив голову. Третья, вся в поту, беспрестанно зевала… Это были лучшие кони табуна: колхоз выращивал их для Красной Армии. Сердце Ханафи сжалось.

– Эдаких коней не уберечь! – сказал он с болью. – Колхоз оказал вам доверие, а вы… – И, махнув рукой на начавшего было оправдываться Газзана, принялся тщательно осматривать коней: оттягивал им веки, заглядывал в рот, в ноздри.

– Буйствовали вначале, Газизджан? – спросил дед Галяк.

– Нет. С самого утра так вот и стоят.

– А клещей, слепней много?

– Есть, конечно, но не так чтобы уж очень.

Салим растерянно метался от одного коня к другому. Ханафи долго следил за ним, наконец, потеряв терпение, прикрикнул:

– Чего бегаешь как ошалелый? Колдуешь, что ли? Говори: что с ними? Как спасать коней?

Весь дрожа, Салим невнятно забормотал что-то. Нельзя было разобрать ни слова.

– Да чего ты трясёшься? На бойню тебя ведут, что ли?! Говори человеческим языком.

– П-по-моему, Х-х-ханафи…

Бывший пограничник, Ханафи Сабиров не переносил таких людей, которые терялись перед первой же трудностью. Злился он и на себя. Какого чёрта терпел он до сих пор этого ходячего болвана! Давным-давно пора было подумать о настоящем ветфельдшере.

Дед Галяк замахал на лошадей шляпой, чтобы сдвинуть их с места. Беспрестанно зевавшая лошадь нехотя, шатаясь, сделала несколько шагов и опять встала.

– Шатается, – сказал дед, обращаясь к Ханафи. – Должно быть, болезнь мозга. Русские называют её шатун.

– При шатуне, дед, лошадь буйствует, лезет на стену, бьётся, а этих с места не стронешь. Желтушность, правда, есть в глазах…

– Эта болезнь, Ханафи, по-разному протекает. Оно верно – чаще лошадь бьётся, буйствует, но, бывает, и тихо ведёт себя. Однажды…

И старый дед пустился, по обыкновению, в воспоминания о каком-то случае из своей долгой жизни.

– Придётся, Ханафи, съездить в Исаково за Григорием Ивановичем. Тот всё знает, – посоветовал он в заключение.

На лугу показался Газинур. Запотевшая белая рубашка прилипла к телу, новенькие брюки вываляны в конской шерсти, на ботинках толстый слой пыли.

Стоило Ханафи взглянуть на него, чтобы окончательно убедиться, что высказанное им утром предположение было правильно. Лицо председателя побагровело.

– Ты что же это, пучеглазый, бросаешь коней, а сам по девчатам шляешься?

– Моя вина, Ханафи-абы, – честно сознался Газинур, не пряча глаз под гневным взглядом председателя.

Прямой ответ несколько охладил Ханафи, но он продолжал по-прежнему сердито:

– Воображаешь, что повинную голову и меч не сечёт, и давай скорей признавать свою вину? Нет, так просто ты не отделаешься. Мы ещё поговорим с тобой. А сейчас садись, поедешь с нами.

Наказав Салиму и Газзану отвести больных лошадей в лазарет, Ханафи вскочил в тарантас. Чаптар понёс с места галопом.

Ханафи с дедом Галяком вылезли из тарантаса у новых амбаров, а Газинур поехал дальше, за Григорием Ивановичем, который слыл самым опытным, самым знающим ветеринарным фельдшером в районе.

– Смотри, не задерживайся, – предупредил его председатель. – Пулей лети! Заберёшь Григория Ивановича – и, не заезжая в правление, прямо в лазарет! Вечером ко мне зайдёшь…

Яростно погоняя Чаптара, Газинур весь отдался невесёлым размышлениям. В тридцать втором году лошади так же вот заболели какой-то странной, неизвестной болезнью. А позднее выяснилось, что это дело рук пробравшихся в колхоз кулаков. Много хороших коней пало тогда. Тех кулаков давно уже нет в колхозе. А всё ж таки как знать?.. Нельзя же сказать, что борьба в деревне кончилась. Ведь вывез же кто-то осенью прошлого года пшеницу из колхозного амбара, а до того, в горячую пору весеннего сева, неизвестные люди привели в негодность сеялки.

Руки Газинура сжались в кулаки. Правду говорят старые люди: если волк не делает своего волчьего дела, у него нутро ржавеет. И, подумав, что, быть может невольно, оказался пособником врага, парень застонал, словно от удара.

Вчера бригадир Габдулла послал освободившегося от распиловки Газинура на ночь в поле – караулить лошадей вместо заболевшего Морты Курицы. «Побудешь до рассвета и вернёшься», – сказал он. В другое время Газинур в точности исполнил бы приказание. Но ведь только накануне приехала из города Миннури, а он так стосковался по ней. И… договорившись с Газзаном и Гапсаттаром, Газинур вернулся в деревню.

– Иди, иди, – ещё подбодрил его Гапсаттар. – Кто из нас молодым к девчатам не бегал!

– Я недолго, скоро вернусь, – пообещал Газинур.

Но когда Газинур прощался с Миннури, уже светало. Он заторопился и ускакал в поле, не переодевшись. И вот…

Досадуя на себя, Газинур, сам того не замечая, всё сильнее гнал коня.

Дом Григория Ивановича находился в середине села. Когда Газинур остановил лошадь перед резными, в старом русском стиле, воротами, к нему вышел сухонький старичок в очках. Это и был Григорий Иванович. Газинур, в волнении глотая слова, рассказал ему, зачем приехал. Молча выслушав юношу, Григорий Иванович так же молча скрылся за воротами, но скоро появился снова, уже в дорожном плаще, в белой фуражке, с небольшим чемоданчиком в руках.

– Поехали, – коротко сказал он, забираясь в тарантас.

Неутомимый Чаптар шёл крупной рысью, красиво выгибая голову.

– А ваш ветфельдшер где? Уехал куда-нибудь? – поинтересовался Григорий Иванович.

– Салманов-то? – обернувшись к старику, переспросил сидевший на козлах Газинур. – А хоть есть он, хоть нет, что проку-то, Григорий Иванович?! Одна слава, что фельдшер…

Дорога шла под гору. Газинур крепче натянул вожжи. Навстречу с нижнего конца села с грохотом поднималась колонна тракторов. Передний трактор вёл Исхак Забиров. Газинур поздоровался с ним. Тот, улыбаясь, приветствовал его поднятой ладонью. На этот раз волосы тракториста были прикрыты тёмно-синим беретом, похожим на те, какие носят девушки. «Забиров наверняка не выкинул бы ничего подобного», – невесело подумал Газинур.

– Видать, этот ваш Салманов с большим самомнением, – сказал Григорий Иванович. – Как-то я ему говорю: «Заходи, новинки привёз», – так он даже не поинтересовался, что за новинки.

Вынув из кармана платок, старик тщательно обтёр снежно-белые усы и бороду.

– Это на него похоже, – ответил Газинур, неприязненно усмехнувшись. – Чего-чего, а самомнения у нашего Салима на десятерых хватит.

Григорий Иванович испытующе взглянул на Газинура.

– Молодому человеку это совсем не к лицу, – сказал он многозначительно. – Наш народ не уважает таких, что плетутся в хвосте.

Газинур причмокнул губами. Замедливший бег Чаптар снова пошёл крупной рысью.

«Красногвардеец» проехали, не останавливаясь. Лазарет находился в стороне от конюшни, в специально построенном помещении. Туда и повернул Газинур лошадь. Навстречу шли возвращавшиеся с сенокоса девушки и среди них Миннури. Ещё издали приметив Газинура, она что-то шепнула подружкам. Те покатились со смеху.

Но недовольный собой Газинур на этот раз молча, насупившись, проехал мимо.

Тарантас остановился у лазарета. Григорий Иванович спрыгнул, скинул плащ и, кивком головы поздоровавшись с вышедшим навстречу Салимом, торопливо, как-то боком шагая, скрылся в конюшне.

Газинур остался один. На душе стало ещё тревожнее. Точно раскалённая игла, мозг сверлила неотвязная мысль: «Случайная это болезнь или чьё-то подлое дело?..»

Григорий Иванович пробыл у заболевших лошадей не менее получаса. Вышел он в большом раздражении.

– Чепуху вы городите, молодой человек! – отмахиваясь от Салима, на ходу говорил старик. – Непростительную чепуху! Ничего-то вы в своём деле не смыслите, молодой человек, как я погляжу. Дед Галяк правильно сказал: у коней энцефаломиелит, проще говоря – шатун.

– Но откуда?.. Причина? – испуганно удивился Салим.

Он знал, что при этой болезни лошади погибают очень быстро, в течение каких-нибудь двух-трёх дней. Погибнут – отвечать придётся в первую очередь ему, Салиму.

– Причин много. Заражённые корма или вода. Инфекция может передаваться клещами, комарами, слепнями, больными лошадьми. Думаю, что всё это для вас не секрет.

Старик не договорил и стал надевать плащ. Сев в тарантас, он сказал, подняв предостерегающе палец:

– Не забудьте мои указания. Немедленно принимайте меры по дезинфекции. Прежде всего старайтесь уберечь здоровых лошадей.

– Скажите, Григорий Иванович, – поспешил Газинур задать неотвязно мучивший его вопрос, – это просто болезнь или здесь…

– Трудно сказать, – взглянул на него поверх очков старик. – Всё может быть. Во всяком случае неприятная история, – глубоко вздохнул он и больше до самого правления не проронил ни слова.

Газинуру хотелось расспросить его поподробнее, но старый ветфельдшер сидел, закрыв глаза, словно дремал. И Газинур не решился беспокоить его.

Но стоило Чаптару остановиться у правления, как Григорий Иванович с поразительным для его лет проворством слез с тарантаса и тут же скрылся за дверью. Газинур отвёл лошадь в тень, свернул самокрутку, закурил.

И вдруг увидел бегущую к нему Миннури.

– Что случилось, Газинур? – с тревогой спросила она, взяв его за руку. – На тебе лица нет…

Газинур рассказал о болезни коней, о том, что ответил ему Григорий Иванович.

Миннури, то расплетая, то снова заплетая косу, молчала. Потом огляделась по сторонам и тихо спросила:

– Ты сердишься на меня, Газинур?..

Газинур удивлённо взглянул на неё.

– За что же мне сердиться на тебя, Миннури? С чего ты это взяла? Нет, цветочек мой, у меня нет привычки сваливать свою вину на других.

– Знаешь что? Расскажи Ханафи-абы всю правду. Всю, как есть.

– Он и так уже всё знает.

– И что он сказал?

– Взгрел, конечно. Велел ещё зайти к нему.

Открылась дверь, и на пороге показался Григорий Иванович, а за ним Ханафи. Миннури метнулась за угол.

– Тщательность дезинфекции лучше проверьте сами, – советовал Григорий Иванович. – Берегите здоровых коней. Завтра приеду ещё. Если что, посылайте в любое время. До свидания.

Когда Газинур вернулся из Исакова, был уже поздний вечер. Колхозники после трудового дня собрались возле амбаров. Газинур подсел к ним. И тут разговор шёл всё о том же – о внезапной болезни коней.

– Ну, заболели!.. Люди и те болеют да умирают, – говорил мужчина с обмотанным вокруг горла полотенцем. Красные вышитые концы полотенца свисали ему на грудь. – Подумаешь, диво какое! А вот в Батурине, говорят, родился двухголовый телёнок, так это вот диво!

Он сплюнул сквозь зубы и захохотал. Смех его был встречен неодобрительным молчанием. Газинур давно недолюбливал этого человека. А сейчас его слова вызвали в нём чувство гневного раздражения.

– Не замазывай людям глаза, Морты Курица! – сказал он, нахмурившись. – Опять старую кулацкую песню закудахтал.

Прозвище «Курица» закрепилось за Морты после того, как он был пойман с корзиной яиц, унесённых с птицефермы. Это прозвище всегда бесило Морты. Он и сегодня вскочил с места, будто ужаленный, и налетел на Газинура с бранью.

– Ты хорошенько подумай сначала, а потом уж бреши своим поганым языком, понимаешь! – кричал он, воинственно сдвинув шапку на затылок. – Где это ты увидел здесь кулаков?! Кулаки гниют в Сибири! И пусть себе гниют. Разве может кто за десять тысяч вёрст услышать их кулацкие слова?

– Зачем так далеко искать? Может, и поближе кое-кто найдётся… Слово за своим хозяином не ходит, – спокойно ответил Газинур.

Морты Курица деланно расхохотался.

– Эка хватил, братец! – злобно зашипел он, дёргаясь всем телом. – Не мешало б подрасти немножко, а потом уж учить других уму-разуму. Материнское молоко ещё на губах не обсохло, а туда же…

– Материнское-то молоко обсохнет, а вот обсохнет ли на твоих, Морты Курица, губах желток от украденных колхозных яиц – это ещё вопрос.

Тут случилось нечто совершенно неожиданное: Морты Курица, сам того не сознавая, воровато провёл руками по губам. Окружающие покатились со смеху.

– Оно и правда, что на воре шапка горит, – сказал один.

– Тут тебе, Курица, и крышка, – подхватил другой. – Осталось только ощипать тебя да в котёл!..

Впившись руками в вышитые концы полотенца, Морты в бешенстве переступал с ноги на ногу.

– Ан нет, шалишь, браток! Чем о других зубоскалить, лучше о себе вспомни. Я ещё с дежурства к девчатам не бегал. Когда я караулил табун, у меня всё было в порядке, не то что у тебя…

Трудно было Газинуру что-либо возразить на эти злые, но справедливые слова, и вместе с тем разбирала досада, что сам же он дал повод Морты для издёвок. Руки его невольно сжались в кулаки.

– Если я раз споткнулся, так я и отвечу, – сказал он медленно. – А вот ты каждый день спотыкаешься, а отвечать ни разу не отвечал. Но попомни мои слова: бесчестное дело, хоть сорок лет пройдёт, откроется.

Газинур встал. Пора было идти к председателю.

– Уж этот Газинур, скажет – как пополам разрубит, – одобрительно сказал кто-то из стариков.

Все дружно рассмеялись. Морты разразился руганью.

Чем ближе Газинур подходил к правлению, тем медленней становился его шаг, глубже уходила в плечи голова. Он испытывал такое чувство, будто ждёт удара и хочет оттянуть эту неотвратимую минуту. Нет, не наказания он боялся. Он знал, что виноват, – ну и пусть накажут, как положено. Не это угнетало Газинура, а то, что он попал, по сути, в одну компанию с Морты Курицей. Потерять доверие – вот что было особенно тяжело и больно Газинуру. За целый день у него крошки не было во рту, но он не чувствовал голода. Давно ли, кажется, ругал он сына Зайтуны за то, что тот покалечил Маймула, возмущался Салимом, а теперь сам… «Какой же ты ротозей, Газинур, лопоухий ротозей! Джигит, мол, спешит к возлюбленной… Дурак!»

Отдавшись этим горьким мыслям, Газинур шёл, не подымая головы. И потому заметил райкомовскую машину, стоявшую у дверей правления, когда чуть не наткнулся на неё. «Ханафи-абы занят… приду попозже», – решил он и повернул обратно. Но куда идти? Домой? Нет, дома он всё равно не усидит. Сходить ещё раз к больным лошадям? Неужели пропали кони?.. Ведь лучшие кони колхоза! Григорий Иванович объяснил так: если лошади через три дня не падут, дело пойдёт на выздоровление. Целых три дня мучиться! Обычно Газинур и не замечал, как летят дни, а теперь минута кажется ему месяцем, час – годом.

– А, вот он где, наш герой! – раздался насмешливый голос.

Газинур поднял голову. Ханафи! А рядом с ним Гали-абзы! Сердце Газинура дрогнуло. Он думал, что Гали-абзы в Бугульме, да и как-то совсем забыл о нём за событиями этого дня.

Ханафи заметил приближавшегося бригадира Габдуллу, который только что вернулся на грузовике из Бавлов, и поторопился к нему.

– Как же это получилось, Газинур? – спросил Гали-абзы, садясь на стоявшую под навесом пустую телегу.

Газинур не в силах был поднять головы.

– По дурости, Гали-абзы. Теперь каюсь, да сделанного не воротишь.

Гали-абзы долго молчал. Нахмурив брови, он о чём-то сосредоточенно думал, глядя в сторону. Газинур продолжал смотреть себе под ноги и, уверенный, что Гали-абзы не спускает с него глаз, всё больше терялся. Наконец не выдержал, поднял голову и простосердечно сказал:

– Совестно людям в глаза смотреть, Гали-абзы. Вперёд никогда такого не допущу. А за то, что натворил, дайте хорошего тумака! Пусть будет мне, растяпе, уроком.

Гали-абзы всё так же молча взглянул на него. Газинур и не подозревал, что взгляд Гали-абзы может быть столь беспощаден.

– Не строй из себя несмышлёныша, Газинур, – сказал он сухо. – Да понимаешь ли ты, какой проступок совершил? Ты оставил свой боевой пост, сыграл на руку врагу… Ведь чтобы вырастить хорошего коня, нужно три-четыре года, а чтобы уничтожить его, хватит и нескольких минут.

Вздрогнувшему от этих слов Газинуру опять пришёл на ум Морты Курица. Но высказать свои подозрения он постеснялся.

– И после этого ты воображаешь, что достаточно хорошего тумака, чтобы избавить тебя от угрызений совести, – продолжал Гали-абзы с горькой иронией. – Лёгкое же наказание ты выбрал для себя, Газинур. Тебе следует запомнить эту твою «дурость», как ты называешь свой проступок, на всю жизнь… как жестокий урок. Высечь в сердце, будто на камне: «Никогда!» И действительно никогда больше не повторять ничего подобного. Понял?

– Понял, Гали-абзы.

Гали-абзы помолчал, ожидая, что скажет Газинур дальше, – не попытается ли под конец немного обелить себя, не намекнёт ли на Газзана и Гапсаттара. Ведь все трое отвечали за табун. Но Газинур ни словом не обмолвился о товарищах. Видно, принимал всю вину на себя. Эта черта в характере парня понравилась Гали-абзы, и он сказал уже более мягким тоном:

– Ладно, иди.

Расставшись с Гали-абзы, Газинур пошёл прямо к ручью, сунул голову в холодный поток.

Послышался скрип вёдер. Не снимая коромысла с плеча, на него испуганно смотрела Миннури. Газинур поднялся, откинул со лба мокрые волосы. При сумеречном свете луны лицо парня показалось Миннури похудевшим, её снова с ещё большей силой охватила внутренняя тревога. Но внешне она оставалась, как всегда, насмешливо-холодной.

– Ты что тут воду грязнишь? – сказала она сухо.

– Баню Гали-абзы задал жаркую. Чуть не угорел, – невесело улыбнулся Газинур.

Девушка сдвинула свои тонкие брови, как бы говоря: «Это меня совершенно не интересует».

– С Ханафи-абы уже говорил? – спросила она.

– Ханафи-абы хитрый: сначала отдал меня в руки Гали-абзы, а потом уж сам возьмётся.

Явно недовольная его шутливым тоном, Миннури зачерпнула в вёдра воды и молча повернула к дому. Но, пройдя несколько шагов, приостановилась, бросила через плечо:

– Сегодня ко мне не приходи! – и, чуть согнувшись под тяжестью вёдер, ушла.