Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

Они и не подозревали, что их ждёт неприятность. Спустя несколько дней, вечером, их позвал в контору бригадир. Он заявил, что временно, до зимы, вынужден назначить их на разные делянки.

– Работы у нас летом, сами видите, не так много. Самый сезон начинается зимой. Тогда опять будете вместе работать.

– Нам очень не хотелось бы разлучаться друг с другом, товарищ бригадир, – ввернул Гарафи.

– К сожалению, ничего не могу поделать. Так получилось.

Среди земляков поднялся шум. Все заговорили разом. Особенно горячился Газинур.

– Нам сам начальник обещал, что мы будем жить и работать вместе. Мы тут же, по прибытии, договорились с ним.

– Но и я, товарищ Гафиатуллин, делаю это не по своему усмотрению, а выполняю приказ начальства.

Газинур взглянул на него с недоверием.

– Приказ начальства? Он сам велел?..

– Тогда пошли, Газинур, – потянул его за рукав Гарафи. – С начальством спорить не стоит. – Он опустил голову и заложив руки за спину, направился к баракам.

Газинур вспыхнул. Больше, чем бригадир, огорчил его Гарафи-абзы. С каким жалким видом идёт сейчас этот пожилой, много видавший на своём веку человек!

За эти немногие дни Газинур успел всей душой привязаться к своему участку и к своему делу. Неустанно, днём и ночью, шумящие мачтовые сосны с янтарно-жёлтыми стволами, вальщики, так легко справляющиеся с этими великанами, не поддававшимися до того никаким ветрам и ураганам, весёлые шофёры и трактористы, вывозящие сваленный лес, всегда серьёзные, сосредоточенные монтёры на подстанции, у дизелей, равномерное гудение которых напоминает шум леса, озорные слесаря с перемазанными лицами, в кепках, надетых козырьком назад, – всё это успело крепко войти в сердце Газинура и ему вовсе не хотелось расставаться со своим участком и особенно с Карпом Васильевичем, горячо взявшимся за его обучение.

– Нет, я никуда не уйду отсюда! – крикнул он бригадиру и, повернувшись к товарищам, добавил: – Сейчас же пойду к самому начальнику.

Вскочив на подножку проходившей мимо лесовозки, гружённой брёвнами, Газинур вскоре скрылся за поворотом.

Но оказалось, что начальник леспромхоза ещё рано утром отправился в город и когда вернётся – неизвестно. Конторские служащие внимательно выслушали его. Им понравился этот пылкий татарский паренёк, но и они сказали, что в этом деле никто, кроме начальника, помочь не сможет – действительно существовал такой приказ.

Выйдя из конторы, Газинур растерянно присел на сваленные возле конторы брёвна. В небе ни единого облачка. Где-то, должно быть, работают распиловщики – не умолкая звенит круглая пила. По посёлку разносится густой, сладкий, с приятной горьковатинкой запах смолы.

Газинур закурил и, сосредоточенно глядя сквозь синий дымок махорки на улицу посёлка, погрузился в невесёлые размышления. А что, если и в самом деле придётся уйти с этого участка? Что скажет Карп Васильевич? Опять будет обижаться, как тогда на того парня, что сбежал от него. Вот ведь как нежданно-негаданно сваливается беда!

В памяти встал Гарафи-абзы. На душе стало ещё тягостнее. Почему так слаб и бесхарактерен этот Гарафи? Эх, будь здесь Гали-абзы, сразу бы нашёл выход!

А ведь есть же, наверное, тут такие люди, как Гали-абзы! Конечно, есть. Не могут не быть!

Привычным жестом Газинур сдвинул кепку на затылок и решительно зашагал по улице, изрытой, словно пахотное поле, тяжёлыми грузовиками и гусеничными тракторами-лесовозами. Два белых петуха, дравшиеся посреди дороги и уже успевшие раскровянить друг другу гребешки, испуганно разлетелись в разные стороны.

Очутившись перед вновь отстроенным сосновым домом, в котором, как он знал, находился секретарь леспром-хозовской парторганизации, Газинур на минуту остановился, чтобы перевести дух. Он отряхнул пиджак, брюки, застегнулся, потом решительно потянул на себя дверь.

– Можно войти?

– Пожалуйста, – ответил приятным низким голосом сидевший за столом мужчина лет сорока пяти-пятидесяти с начисто выбритой головой и резко выделявшимися на бледном лице густыми чёрными бровями. – Вы по какому делу? – спросил он, поглядывая на Газинура через пенсне с четырёхугольными стёклами и золотой цепочкой, закинутой за левое ухо.

– Мне нужен секретарь парторганизации, – немного смутившись, сказал Газинур.

– Это я как раз и буду, – спокойно произнёс человек в пенсне. – Садитесь, пожалуйста.

Газинур смутился ещё больше. Он был в нерешительности – сесть или нет? Когда он входил, бывало, к Гали-абзы, то тоже ощущал в себе не страх, конечно нет, а какую-то внутреннюю скованность. Но Газинур никогда не стеснялся его. А здесь он стесняется, – должно быть, потому, что в первый раз.

Всё же он присел на краешек стула и, даже не объяснив, кто он такой, горячо изложил свою жалобу. Секретарь не прерывал его. Сняв пенсне, он потёр пальцами под глазами и снова надел. Увлечённый Газинур не приметил даже, какого цвета у секретаря глаза, но, почувствовав вдруг, что глаза эти внимательно наблюдают за ним, сбился.

– Говорите, говорите, – ободрил его секретарь.

– Я всё сказал, товарищ секретарь, – не замечая, что от волнения безжалостно мнёт в руках свою кепку, отвечал Газинур. – Не разъединяйте нас, найдите нам такую работу, чтобы всем на одном участке… Любую, мы от работы не отказываемся… Лес пилить, на подводах работать, сучья обрубать – нам всё равно.

– Вы член партии? – спросил секретарь.

– Нет.

– Комсомолец?

– Нет, я беспартийный, – покраснел Газинур.

По мере того как Газинур рассказывал, кто он и откуда, взгляд секретаря становился всё пытливее. Газинуру это не очень понравилось: «Можно подумать, золотые часы нашёл, так рассматривает».

Когда секретарь встал, он оказался значительно выше и шире Газинура. Газинур почувствовал себя перед ним совсем мальчишкой. Смущение, которое было исчезло во время разговора, сейчас снова овладело им. Сумел ли он рассказать всё как следует? Не перепутал ли чего?

Если бы по-татарски!.. Ведь по-русски не всегда найдёшь нужное слово. Газинур беспокойно поглядывал на секретаря в ожидании ответа… Что он скажет?

Секретарь положил ему на плечо свою руку. Газинур вскочил. Он понял всё, прежде чем секретарь успел произнести слово. Понял и успокоился.

– Хорошо, товарищ Гафиатуллин. Сейчас ступай домой, успокойся сам и товарищей успокой. Всё уладим, дай только вернётся начальник. Никуда вы с этого участка не поедете.

Газинур возвращался лесной дорогой, стиснутой с обеих сторон высокой стеной стройных сосен. Тук-тук, – стучат его сапоги по бревенчатом настилу для автомашин, широкой бороздой протянувшемуся далеко в глубь леса. На сердце у него такая большая радость, на душе так светло, будто он держит в объятиях весь мир. Размахивая в такт своим шагам зажатой в руке кепкой, он во всю мочь распевает:

 
В лес войдёшь – свисти, да посильней,
Чтоб листва посыпалась с ветвей…
 

Товарищи давно поджидают его, растянувшись на траве возле барака. Вот из потонувшего в сумерках леса послышалась бодрая песня. Все, как один, поднимают головы.

– Наш Газинур возвращается.

– Настоял, видно, на своём, – догадывается Гарафи-абзы, и худощавое лицо его светлеет.

Даже угрюмое лицо Газзана немного оживляется. Показавшийся из лесу Газинур машет рукой и ещё издали кричит:

– Не уходим, остаёмся!..

Прошло около двух месяцев. Потянулись холодные, дождливые осенние дни. С каждым днём всё более оголялись берёзы, шелестевшие своей точно литой из золота листвой, молоденькие красно-жёлтые осинки и клёны. Лишь сосны, пихты да угрюмые ели не расстаются со своей зелёной хвоей – они все так же пышны, как и летом, только чуть потемнели.

Не слышно в лесу и щебета птиц – они давно уже улетели в тёплые края. А неделю назад Газинур видел на озере в глубине леса диких уток. Они то садились на воду стаей, то, отплывая поодиночке к середине озера, взлетали, вытянув шеи. «Должно быть, молодые селезни, – решил Газинур. – Ишь, играют, как на свадьбе». Не успел он это подумать, как от стаи отделился крупный зеленоголовый селезень. Поведя вокруг головой, он вдруг закричал так печально, что у Газинура защемило сердце. В ту же минуту утки дружно поднялись в воздух и закружили над озером.

«С родными местами прощаются, – подумал Газинур. – Люди говорят: даже дым на родине сладок».

Покружив над озером, утки выстроились треугольником и потянулись на юг. Газинур долго, пока они совсем не скрылись из глаз, смотрел им вслед. Острая тоска по Миннури вдруг сжала ему сердце.

Но Газинур был слишком деятельной натурой, чтобы тоска могла поглотить его надолго. С каждым днём всё глубже входил он в жизнь леспромхоза, постоянно открывая в ней для себя что-нибудь новое, и радовался этому новому с чисто юношеской непосредственностью.

Незаметно подошла холодная уральская зима. На работу по утрам он ходил теперь обычно с Карпом Васильевичем. Если один, случалось, замешкается, другой поджидает. Карп Васильевич шагает по-стариковски медленно, очки у него сдвинуты на самый кончик носа. Газинур рядом с ним напоминает жеребёнка, готового пуститься вскачь. Делянка для Газинура вроде площадки сабантуя. Он идёт туда, охваченный нетерпением, словно джигит, рвущийся участвовать в состязаниях в надежде встретить там милую сердцу девушку.

Издали слышен вливающийся в шум леса своеобразный, тонкий звон остро отточенных пил, гул падающих спиленных деревьев, стук топоров, гудение тракторов, окрики и понукания возчиков. Чем ближе к делянке, тем шум сильнее. За поворотом открывается и сама делянка. Впереди чёрная стена леса. Ловко орудуя моторными и лучковыми пилами, идут на неё в атаку вальщики. От прикосновения острой звенящей пилы могучие сосны, стройные пихты, десятилетиями гордо шумевшие здесь зиму и лето, не сгибаясь даже под самыми буйными ветрами, чуть вздрагивают, на секунду, словно недоумевая, замирают в неподвижности, затем медленно валятся на землю. На месте их падения вздымаются снежные фонтаны. Через несколько мгновений снежная пыль белым куполом парашюта опускается на землю, оседая на шапках, на плечах лесорубов белой искристой опушкой.

Метрах в пятидесяти сзади вальщиков работают сучкорубы. Весело поблёскивают в лучах утреннего солнца их топоры, далеко во все стороны отлетает свежая щепа. После них на земле остаются лишь груды сучьев да оголённые стволы. Сучья тут же оттаскивают в сторону и бросают в огромные костры. Сухая хвоя вспыхивает, как порох, и горит, потрескивая, слепящим ярким полымем, а от сырых веток далеко по лесу стелется густой желтоватый дым. Сваленные и обрубленные деревья выволакивают трактором или лошадьми в центр делянки, на специальную площадку, где производится разметка. Затем их распиливают, сортируют, клеймят и наконец грузят на беспрестанно подъезжающие к эстакаде автомашины, тракторы или подводы.

Здесь-то как раз и работают Карп Васильевич с Газинуром. Карп Васильевич быстро обмеряет длинные брёвна выкрашенным в жёлтую краску метром, ловко высекает на них топориком зарубки. По этим зарубкам пильщики распиливают дерево на части.

Газинур выполняет ту же работу, что и Карп Васильевич. Он многому научился у старика. Правда, у него нет ещё той уверенности и находчивости, какая была у Карпа Васильевича. Газинур знает, что главная задача разметчика – выявить побольше древесины дорогих сортов. Но знать – одно, а осуществлять на деле – другое. Чтобы не ошибиться, он, прежде чем начинать разметку, обычно обходит лежащее перед ним дерево от одного конца до другого, примеривается, прикидывает, иногда даже, опустившись на колени, проверяет лесину с той стороны, что лежит на земле. На это уходило порядочно времени. Зато какое чувство удовлетворения испытывал он, когда ему удавалась трудная разметка! Если к тому же услышит от Карпа Васильевича два-три слова одобрения, на душе у него словно жаворонки начинали петь свою весеннюю песню. Когда же надо было проставлять на готовые брусья клейма, он успевал это делать и за себя, и за Карпа Васильевича – глаз и рука его никогда не ошибались.

Устав от напряжённой работы, Газинур любит взобраться на высокую эстакаду. Сдвинув шапку на самый затылок, он наслаждается прохладным прикосновением ветра к горячему лбу, а большие, чёрные, блестящие глаза его обегают всю делянку. Он со своей вышки перебрасывается шутками с бойкими девчатами, которые охапками, словно копны сена, таскают обрубленные сучья. Возчики, шофёры, водители тракторов, укладчики брёвен – кто только не знает его! И для каждого у него находится приветливое слово. Но чаще всего его глаза устремляются в дальний конец делянки, где работает Володя Бушуев. Белокурые волосы Володи выбились из-под шапки на лоб. Вот он не спеша отходит от только что сваленной сосны к следующей и окидывает её (точь-в-точь как Карп Васильевич) тем уверенным и деловитым взглядом, который присущ только людям большого опыта, – определяя наклон ствола, силу и направление ветра, чтобы решить, как лучше заставить её лечь в точно рассчитанное место. Всё это Бушуев делает в несколько секунд. Потом бросает два-три отрывистых слова своему напарнику – и вот уже зазвенела моторная пила. Проходят мгновения – и стройная сосна, словно не найдя, за что ухватиться на сероватом небосклоне, плавно валится набок.

Деревья, сваленные Володей Бушуевым, ложатся по обе стороны тракторной дороги так, что их макушки образуют по отношению к ней острый угол, а Газинуру с высокой эстакады они кажутся одной большой ёлкой. «Умело работает наш Володя», – думает Газинур. Он уже знает, что такой способ валки вдвое облегчает труд тех, кто выволакивает брёвна на обрабатывающую площадку.

Газинур подружился с Володей Бушуевым с первых же дней своего приезда. Среднего роста, с шапкой русых кудрей, с открытым лицом и светло-голубыми внимательными глазами, Бушуев любил посмеяться и попеть, но умел и засучив рукава поработать. Его слава лесоруба гремела далеко за пределами леспромхоза, но ни разу не дал он почувствовать Газинуру своего превосходства. Правда, вначале без удержу смеялся над его наивными вопросами, но потом терпеливо принялся объяснять каждую его ошибку. Скоро Газинур узнал стороной, что Бушуев – потомственный лесоруб, отец его и посейчас работает на соседнем участке. Володя – младший в семье. Володины братья: один – инженер, а другой – командир Красной Армии. Володя и сам в будущем мечтает стать командиром. Узнал Газинур и то, что у Володи есть любимая девушка Катя, которая работает на здешнем медпункте. Она сейчас уехала в Свердловск и скоро должна вернуться.

Газинуру очень хочется сбегать к Володе, да некогда – вот-вот подойдут машины, надо закончить маркировку завезённого на площадку леса… Газинур спускается с эстакады и, поплевав на руки, снова принимается за клеймение.

В коротком полушубке, в нахлобученной на самые глаза собольей шапке, на территории участка показался секретарь леспромхозовской партийной организации Павел Иванович Иванов. Потолковав о чём-то с Бушуевым, он двинулся дальше. Постоял возле обрубщиков, от них перешёл к бригаде трактористов. Взобравшись на трактор и показывая по сторонам, в чём-то долго убеждал водителей.

Павел Иванович появлялся на участке каждый день. Обычно приход парторга совпадал с обеденным перерывом, рабочие тотчас же обступали его, и возникала непринуждённая беседа о леспромхозовских делах, о последних газетных новостях, о международном положении. Парторг всегда носил с собой карту – прикрепит её кнопками к дереву и, водя по ней поднятым со снега прутиком, рассказывает о событиях на Балканах, в Австрии, о борьбе против фашизма в Испании, затронет обстановку на Тихом океане, в Китае и подведёт своих слушателей к причинам начавшейся второй мировой войны. Рабочие любили слушать Павла Ивановича. Он был мастер рассказывать о самых, казалось бы, сложных вещах простыми, доходчивыми, понятными для каждого словами.

Обходя участок, Павел Иванович поздоровался с молодым маркировщиком за руку.

– Ну, товарищ Гафиатуллин, как дела? Как настроение земляков?

– Лучше быть не может, – доверчиво улыбнулся Газинур. – Спасибо вам, Павел Иванович, помогли…

– Вижу, привыкаешь к работе?

– Понемногу, Павел Иванович.

– Вот и хорошо. Организуем для вас учёбу, будете ходить на политкружок, а потом русской грамоте начнёте учиться. Идёт?

– Идёт, товарищ парторг.

Газинур проводил его тёплым взглядом. Вот ведь какой человек! Вроде и не сказал ничего особенного, а, словно солнышко, обогрел…

Перед концом рабочего дня к Газинуру подошёл Карп Васильевич. Газинур, почёсывая затылок, стоял возле длинного кривого ствола.

– Что задумался, Газинур?

– Да вот, соображаю, Карп Васильевич, что бы такое путное сделать из этого горбуна. И так пустить под распиловку плохо, и этак не очень хорошо. И на дрова пустить жалко. Пока вырастет второе такое, лет сорок, а то и все пятьдесят придётся ждать.

Карп Васильевич ощупал бревно глазами, с лёгкой улыбкой покачал головой, сосредоточенно покрутил свой рыжеватый ус и сказал:

– Мысли у тебя правильные, дружок. Раньше чем начинать разметку, всегда следует хорошенько подумать… Семь раз отмерь, один отрежь. Отрезанного не приклеишь. Но и теряться не следует. Вот этот толстый, с синевой конец пойдёт на дрова. – Карп Васильевич отмерил примерно метр от комля и сделал зарубку топором. – Остальное распилим на метровые брусья. Ну теперь смотри, что получилось. Кривизна и выпрямилась. Понял?

Газинур благодарно кивнул старику и перешёл к следующему бревну. Покручивая кончики усов, Карп Васильевич наблюдал за его работой. Ему особенно нравились в Газинуре две черты: способность всё понимать с полуслова и трудолюбие.

Когда возвращались домой, Газинур обратил внимание старика на ярко горевшие в вечернем сумраке леса костры:

– Говорят, что в лесу дрова не ценят, – и верно. Сколько сучьев сжигаем каждый день! А в наших краях мучаются из-за охапки дров.

– Их жгут не из расточительства, Газинур, – отозвался Карп Васильевич, шагавший, заложив руки за спину, рядом со своим учеником. – В лесу, видишь ли, не должно быть мусору. В мусоре легко разводятся злые враги дерева: разные черви, жуки и другая пакость. Это одно. А кроме того, летом мусор – лишняя пища для огня.

– Так разве ж нельзя как-нибудь использовать сучья? Почему непременно сжигать? – горячо перебил Газинур.

Старик ответил не сразу. Видимо, он и сам много думал об этом и от других не впервые слышал этот вопрос.

– Да, – в раздумье протянул он, – из этих вот, например, пихтовых сучьев, если их надлежащим образом переработать, можно было бы получить и уксусную кислоту, и метиловый спирт, и много других полезных химических веществ. Не доходят руки у лесохимиков.

– Что значит не доходят? Плохо стараются! Взять да и написать о них в газету. Небось продёрнут хорошенько в газете – глазом не успеем моргнуть, как они сюда явятся. В нашем районе был один такой агроном – не ездил в колхозы, а написали о нём в газете – каждый день стал наезжать.

– Писали уж, Газинур, – улыбнулся Карп Васильевич наивности парня. – В Москве над этим вопросом ломают головы большие учёные.

От этих слов старого маркировщика горячность Газинура несколько поостыла. Раз Москва знает, раз ломают головы учёные, стало быть, действительно нелёгкое дело. Всё-таки он не удержался:

– Тогда надо написать этим учёным – пусть быстрее пошевеливаются. А то ведь какую уйму сучьев сжигаем каждый день!

Они шли по вырубке, где остались только молодые деревца; некоторые из них поломал трактор. Карп Васильевич остановился около примятой сосенки и, покачав головой, крепко ругнул «беспутных» трактористов.

– Настоящий лесоруб думает не только о рубке, но и о выращивании леса. Нельзя жить только сегодняшним днём, надо смотреть на годы, на десятки лет вперёд.

Старик заботливо поднял одну поваленную сосенку, другую. Газинур помогал ему.

– На том вон участке, помнится, работал Владимир Бушуев. Он не спилит дерева, пока не подумает, куда его свалить, чтобы молодую поросль не порушить. Смотри! – старик показал на широкую поляну, где вразброс стояли молодые сосны. – Ни одну не повредил ведь! Вот это лесоруб!

Они поднялись на горку. Злой зимний ветер больно ущипнул Газинура за подбородок. Карп Васильевич показал на тянувшийся вдали длинный эшелон высоко гружённых платформ.

– Видел, сколько древесины с твоим клеймом пошло на стройки! Ты только представь себе, Газинур, – где-то в Москве или в Ленинграде, в Киеве, Ташкенте, в Казани или ещё в каком-нибудь городе такой же вот старый придира, как я, просматривает клеймённую тобой партию леса. Он очень требователен, ему подавай древесину наилучшего качества – ведь только из хорошего материала делается хорошая вещь. Чуть прищурив глаза, старый мастер смотрит на дерево с твоим клеймом и говорит: «Пойдёт!» Запомни, Газинур, старики не щедры на похвалу, и уж если сказал такой «пойдёт», значит, действительно материал первоклассный. Понимаешь?

– Понимаю, – негромко произнёс Газинур. Крупными хлопьями повалил снег. Газинур вернулся в барак в набухшей от мокрого снега стёганке, но в прекрасном настроении. Раздевшись, развесил сырую одежду возле печки и прыгнул на койку.

– Замёрз? – спросил сидевший на соседней койке Гарафи.

– Было бы на душе тепло, Гарафи-абзы, тогда и тело не стынет, – как всегда, со смешком ответил Газинур.

Хотя в рабочее время Газинур редко виделся со своими земляками – все четверо возили на лошадях лес, – зато вечера они всегда проводили вместе: вместе ходили в столовую, в кино, на собрания. С чего бы ни начался у них разговор, он всегда возвращался к родному колхозу.

Они будто и не уезжали из «Красногвардейца» – так хорошо были им известны все новости и перемены в колхозе: земляки аккуратно раз в неделю получали письма от родных. Чаще всего приходили письма к Хашиму. Альфия щедро расписывала в них колхозные дела. Самое интересное Хашим читал товарищам вслух.

Только Газинуру с самого начала не было счастья в письмах. Правда, от отца, от матери, от брата Мисбаха письма шли аккуратно, одна Миннури почему-то не отзывалась. Или уж забыла его? Или случилось что? Газинур слал ей письмо за письмом. Даже песней изъяснялся, чтобы покрасивее сказать о своей любви.

 
По тебе скучаю очень, вся душа моя в огне.
Может, средство для терпенья ты нашла, —
пришли и мне! —
 

писал он, давая ей понять, что ждёт не дождётся ответа. Просил не забывать о нём. Но ответа всё не было. Товарищи иногда сочувствовали Газинуру, а иногда и подсмеивались:

– Есть ли время-то у неё писать тебе? Лежит, небось, белым зайчиком в чьих-нибудь объятиях.

Особенно допекал его Салим. Прямодушный, доверчивый Газинур не допускал мысли, чтобы Салим мог делать это с какой-то скрытой целью. Он, конечно, знал, что Салим неравнодушен к Миннури, но знал и то, что Миннури никогда не смотрела на его чувство серьёзно.

Сегодня Газинур, раздевшись после работы, только присел на кровать, как подошёл Гарафи-абзы.

– Ну, Газинур, что дашь на радостях? – вытащил он из-под лежавшей на тумбочке газеты два письма.

– Мне?! – крикнул Газинур, протягивая руку. – От кого, Гарафи-абзы?

– Э, нет, сначала скажи, что обещаешь, тогда и тянись.

– Чего ни захочешь, всё отдам, Гарафи-абзы. Давай уж скорее!..

Одно было от Миннури, другое – от Гюлляр. Газинур вскрыл сначала письмо Миннури. После первых же строк лицо его расцвело, будто озарённое солнечным лучом.

Письмо было очень длинное. Вначале шли одни колхозные дела. Миннури писала, что за досрочное выполнение хлебопоставок председателя колхоза Ханафи премировали патефоном – это уже пятый патефон, Ханафи смеётся: «Кроме патефонов, ничего не беру»; говорит, что колхозники довольны, получат на трудодень не меньше семи-восьми килограммов; что Гали-абзы по возвращении с Кавказа, где он лечился, работает на старом месте; что Сабир-бабай по-прежнему живёт только своими лошадьми. Морты Курицу арестовали. В Бугульме состоялся показательный суд. В районе орудовала, оказывается, целая шайка. Внезапная болезнь колхозных коней – их дело…

– Вот собака! – воскликнул возмущённый Газинур и, вспомнив о своей тогдашней оплошности, весь вспыхнул.

Как прав был тогда Гали-абзы, отругав его. Лишь теперь Газинур до конца понял всю недопустимость своего легкомысленного поступка. Правда, ещё тогда же, в колхозе, у него были сомнения, – не вражеское ли это дело, но он как-то не хотел верить этому и скорее склонен был думать, что внезапное заболевание коней лишь несчастный случай. Теперь же, когда он узнал, что негодяй Морты разоблачён, при одной мысли о том, что тот мог погубить всех колхозных коней, его пробрала дрожь.

– Вот собака! – повторил он гневно.

– Что случилось? – спросил Гарафи-абзы.

– Помните, незадолго перед нашим отъездом заболели лошади… Оказывается, это дело рук Морты Курицы.

– Что ты говоришь?!

– Вот Миннури пишет… – И Газинур прочитал это место вслух.

Немного успокоившись, Газинур стал читать письмо дальше.

Сама Миннури сильно болела и вынуждена была бросить учёбу в железнодорожном училище и возвратиться в колхоз. Сейчас её здоровье улучшается. У Хашима с Альфиёй переписка не прекращается. Они уже договорились, что летом, когда Хашим вернётся, сыграют свадьбу. Нынче осенью свадеб в колхозе будет много. Парни и девушки прямо с ума сходят. Альфия уже перины приготовила.

Прервав на минуту чтение, Газинур крикнул Хашиму, который играл в домино в другом конце барака:

– Эге, коротыш! Поди-ка сюда, тут все твои сердечные дела раскрыты…

Затем Миннури обращалась к Газинуру.

«…А ты, Газинур, душа моя, когда же ты вернёшься домой? Может быть, ты уже и забыл меня совсем… Я из-за тебя скоро жёлтая стану, как лимон. А мне без тебя белый свет не мил. Газинур, любимый мой, звезда надежды моей, возвращайся скорей…»

О Салиме Миннури не вспоминала ни словом, даже привета не передавала.

Письмецо Гюлляр было тёплым и дружеским. Она благодарила Газинура за память, писала, что после его отъезда в колхозе сразу стало скучнее, что в Казани они с Фатымой часто вспоминают о нём. Девушка просила Газинура не забывать о данном обещании учиться, овладеть какой-нибудь специальностью.

Хотя в письме Гюлляр не было ни глубокой грусти, ни признаний в любви, как в письме Миннури, оно доставило Газинуру искреннее удовольствие. Его радовало, что где-то, пусть далеко, в Казани, живёт милая девушка Гюлляр. Так радует глаз человека звёздочка, мерцающая в вышине, – хоть и далёкая, она ведь украшает нашу жизнь.

Хашим с Салимом, бросив игру, подошли к Газинуру.

– Открылись врата счастья и для нашего парня. Сразу два письма – и оба от девушек! – подмигнул им Гарафи.

– Газинур норовит сразу двух зайцев за хвост поймать, – уколол Салим.

– Ну-ка, Газинур, прочитай, что там расписала обо мне сладкая редька, – с улыбкой сказал Хашим.

– Может быть, Газинур прочтёт всё подряд, с самого начала? – вставил лукаво Гарафи.

Газинур весело повёл чёрными глазами.

– Не слишком ли жирно будет, Гарафи-абзы? Хашим ни одного письма Альфии не прочёл ещё нам полностью. Ну ладно, слушайте!

И Газинур начал читать письмо Миннури. Салим тотчас же отвернулся и закурил. От нежных слов, с которыми девушка обращалась к Газинуру, лицо Салима всё более мрачнело, зелёные глаза сузились. Когда же Газинур дошёл до строчек о Морты Курице, он вдруг всем корпусом повернулся к Газинуру.

– Неужели это правда? – подойдя вплотную, произнёс Салим, когда Газинур кончил читать. – Так это Морты Курица отравил тогда лошадей?..

– Не станет же Миннури писать пустое. Значит, правда, – ответил Гарафи-абзы. – А мы-то хороши! И не заметили, что среди нас ходил волк в овечьей шкуре.

– Вот сволочь! – Салим потряс в воздухе кулаком. – И подумать, что из-за него могли обвинить честного человека… Чего тогда обо мне не говорили…

Салим бушевал, пока не заметил, что земляки втихомолку подсмеиваются над ним. Отойдя в сторонку, он опять закурил, но теперь затяжки у него были более ровные. Как и у всех мелочных людей, возмущение Салима было недолгим и неглубоким и улетучилось, как дым от папиросы: любое событие волнует таких людей лишь с точки зрения их личной судьбы. Если событие их лично не задевает, они спокойны, будто ничего не случилось. Если, вдобавок, это событие ещё в какой-то степени снимает с них вину, они не только спокойны, они удовлетворены, даже рады ему. Так было и с Салимом. Вначале он испугался: не потому, что в какой-то мере был причастен к делу Морты, нет, – в этом отношении он был совершенно чист, – но… мало ли у человека грехов… Узнав же, что для него всё сошло благополучно, он облегчённо вздохнул, а ничтожная мыслишка о том, что после этого события при умелом повороте он может оказаться чуть не героем минувших дней, эта мыслишка наполнила его сердце тайной радостью.

Если бы товарищи узнали о подлых мыслях Салима, они бы, вероятно, побили его. Но, к сожалению, подлые мысли всегда скрыты куда глубже, чем благородные, и узнать о них не так уж просто. Сидит человек у печки, опёршись локтями о колени, покуривает не спеша, улыбается, и кажется – душа его так же светла, как освещённое дрожащим пламенем лицо его. И никому невдомёк, какие гаденькие замыслы вынашивает он в своей голове…

– А где наш Молчун? – спохватился Хашим.

Газзана в бараке не было. С ним творилось что-то странное. Возвращался он в последнее время очень поздно и частенько навеселе. В трезвом виде из него арканом слова не вытянешь, когда же выпивал, то говорил много, вечно на что-то жалуясь, и всё твердил одно, что куда-то собирается уехать.

Гарафи-абзы и все остальные пытались по-товарищески его уговаривать. Но Газзан ничего не хотел слушать.

– Я не ребёнок, мне нянька не нужна, – упрямо твердил он.

Поэтому-то и спохватился о нём Хашим.

– Наверное, где-нибудь возле конторы. Он ведь серьёзно собрался уезжать, – сказал Салим, к которому он благоволил больше, чем к другим.

Не успел он договорить, в барак ввалился, весь в снегу, Газзан. Отряхнув у дверей шапку, он не спеша разделся, и подсев к дверцам уютно потрескивавшей печки, закурил. Газинур, лёжа, в молчании наблюдал. Газзан явно чем-то озабочен. Что у него на уме? Чем живёт этот замкнутый, угрюмый человек? В деревне Газзан считался середняком, в колхозе держался всегда в тени, ни на одном собрании слова не вымолвит.

– Начальству виднее, мы люди маленькие, – говорил он, если к нему начинали особенно приставать.

Даже новость о Морты Курице ничуть его не удивила.

– Видно, в каменном мешке захотелось посидеть, – отмахнулся Газзан.

Это безразличие земляка больно кольнуло Газинура, но он не подал виду и перевёл разговор на другое:

– Газзан-абы, я слышал, ты собираешься уезжать. Это верно?