Текст книги "Катарсис"

– Я понял…

– Так, что скажете о вашем номере 30–68?

– Как это ни парадоксально, но я получил номер, которая в гематрии соответствует сочетанию «ле-Хаим», то есть, «за жизнь» – Йозеф улыбнулся и пожал плечами.

– Гематрия…. Гематрия, – человек пытался отыскать что-то в своей памяти. – Это как-то связано с Каббалой?

– Вы правы, Гематрия является частью Каббалы, – Йозеф был приятно удивлен знаниями этого странного человека. – Гематрия, собственно, это наука, если я могу так сказать, объясняющая и интерпретирующая слова в соответствии с численными значениями гематриот или цифр, которые составляют их.

– Аа-a-a, теперь я понимаю, как вы манипулируете всеми этими цифрами в уме! – Доктор придвинулся к Фишеру и заговорщески зашептал ему в ухо: «Вы каждую новую цифру ассоциируете с каким-то словом! Верно я догадался?» При этом глаза Доктора светились совершенно детской радостью. «Ну, скажите, что я прав!» – капризные нотки послышались в голосе Доктора.

Раввин был рад, что нашел человека, готового слушать о его изысканиях здесь, в трудовом лагере. И чтобы не потерять собеседника и счастливый шанс поговорить о числах и их значениях, Йозеф спросил: – А откуда вы знаете о Гематрии?

– Вы, евреи, – в голосе человека было неприкрытое восхищение, как будто он вспомнил что-то прекрасное и доброе – являетесь одними из первых, и, как мне кажется, лучшими астрологами! Книги ваших Каббалистов Иосефа ибн Вакара и Шмуэля ибн Мотота были моими первыми книгами по астрологии!

Близорукие глаза человека радостно сияли из-за очков.

Имена великих Каббалистов звучали прекрасной музыкой для раввина.

– Так вы Каббалист, дорогой бухгалтер? – с надеждой спросил Доктор.

– О нет, я не могу назвать себя Каббалистом. Быть Каббалистом – это быть на более высоком уровне по отношению к Богу, чем я.

– Так вы же раввин, вы должны быть близким к вашему Богу, – недоумевал собеседник.

– Это так и немножечко не так. Это так же, как тот, кто читает умные книги, не может назвать себя ученым. Я еще не дошел до Каббалистического познания Бога, – сказал он с сожалением и спросил: А что вы здесь делаете? Простите, не знаю вашего имени. Я слышал, что люди называют вас «Доктор».

– О, извините мою неучтивость. Я-то знаю ваше имя. Вы Йозеф Фишер, вы были учителем в деревне у спецпоселенцев, не так ли?

– Мое почтение, Доктор, вы правы.

– С моим превеликим удовольствием я вас буду называть Учитель, – Доктор улыбнулся и неожиданно перешел на немецкий язык с сильным русским акцентом: – Новости распространяются быстро в нашей деревне. Особенно о таких важных лицах, как помощник главного бухгалтера, фокусник, оперирующий сотнями цифр в голове. Во всяком случае, я должен представиться. Меня зовут Александр Лищев.

Лищев рассказал новому знакомому, что по жизни он биолог, интересуется вопросами приложения математических методов к систематике насекомых. Он хорошо знал практически все европейские языки. Служа в армии, совмещал работу в медсанбате с обязанностями переводчика. Но в сорок пятом нелицеприятно высказал дивизионному политруку свое мнение по поводу негуманных методов допросов немецких военнопленных и насилования русскими солдатами немок. Возник, естественно, конфликт, исход которого был предрешен – он загремел в лагерь за клевету на советскую армию. Рассказывая о своих злоключениях, Лищев непрерывно жестикулировал руками.

– А что вы делали до службы в армии, Доктор?

– Я работал в Институте Шелководства в Самарканде, – пальцы Лищева успокоились на еще теплой кружке остываюшего чая, – изучал метаморфоз у шелкопряда – превращения гусеницы в бабочку. Вы когда-нибудь были свидетелями того, как бабочка появляется на свет?

– В детстве. Но я больше проводил время в Хедере, я книжный червь.

– Ну не все еще потеряно, – Лищев потер руки и начал свою лекцию. – Ну так вот, бабочка начинает свою жизнь как гусеница, вылупляясь из яичка или грены, как это называется у шелкопряда…

Неожиданно его пальцы снова ожили и стали синхронно двигаться, и Йозеф воочию увидел громадную гусеницу, передвигающуюся по столу у него перед глазами.

– Эту стадию жизни гусеница использует для того чтобы есть и расти. Потом она превращается в куколку, но для этого гусеница строит шелковый кокон, защищающий куколку…

Пальцы одной руки объединились и спятались внутри ладони другой руки, образовавшее укрытие для них.

– Это будет последнее, что мы увидим перед появлением бабочки. A вот там внутри кокона происходит – настоящее чудо.

Йозеф с нескрываемым интересом следил за руками ученого, как будто и в самом деле прямо перед его глазами должно было произойти чудо.

– Ну так вот, внутри кокона происходит что-то необычное. Все органы и ткани гусеницы, ее клетки и их компоненты расщепляются до составляющих их молекул. Таким образом все внутри куколки выглядит как вязкий питательный суп, из которого формируется совершенно новый организм – бабочка.

Йозеф с восхищением слушал эту импровизированную лекцию, пытаясь даже заглянуть внутрь сомкнутой ладони и увидеть, что же там происходит.

И, как бы следуя его желанию, рука Лищева раскрылась, ее пальцы объединились с пальцами другой руки и вот перед глазами Фишера уже громадная бабочка затрепетала крылышками.

Необычная бабочка плавно опустилась на кружку. Глотнув остывшего чаю, Лищев продолжал свою увлекательную лекцию:

– Гусеница и бабочка также различны, как кролик и птица. Гусеница ест только траву, а бабочка пьет нектар цветов и деревьев. Все у них различное – их рты и пищеварительные системы, глаза и ганглии головного мозга. Гусеница не может размножаться, а бабочка откладывает яйца! Но самое удивительное это то, что непривлекательная гусеница превращается в прекрасную бабочку!

Возбужденный голос Лищева достиг высоких нот, перекрывая шум столовой. Некоторые заключеные даже повернули головы, ожидая потасовки двух «придурков». Лищев заметил, что привлекает внимание и тут же перешел на шепот: – Мы наслаждаемся красотой бабочки, но редко понимаем и принимаем трудности и ужасы метаморфоза, который гусеница прошла для достижения своей конечной красоты, – он низко наклонил голову к Фишеру: – Я хочу вам сказать как биолог, если бы я был гусеницей и увидел бы свои превращения со стороны и кухню метаморфоза, я никогда не смог бы стать бабочкой!

– Доктор, но то, что гусеница в коконе называет концом света, мы можем назвать воплощением Божественной красоты у бабочки, не так ли? – подхватил мысль Йозеф. – Это как и у людей – человек переживает глубокие потрясения, а после этого становится лучше, чем был, зачастую неузнаваем для самого себя!

Мысль Учителя была неожиданной для Лищева, и он с интересом взглянул на Фишера, радуясь тому, что его новый друг увидел в его теории что-то необычное и интересное для себя.

– В Библии имеется немало примеров похожего превращения у человека, это его духовная трансформация, – продолжал Йозеф воодушевленно, – например, раскаяние царя Давида, который внутренне изменился после того, как жестоко и несправедливо поступил со своим военачальником Урией. Изменившиеся души людей, вышедшие из темноты своих коконов после превращения, становятся, как сказал наш великий философ Шамай, словно очищенное серебро и отборное золото.

Йозеф был рад, что он мог тоже поделиться с новым другом своими знаниями.

– Я с вами целиком согласен, дорогой Учитель, что мы можем проследить параллель между превращениями бабочки и духовными процессами, происходящими у людей, называемые метанойя. Я бы сказал, что метаморфоз бабочки – это ее метанойя.

Они оба рассмеялись, сочтя шутку удачной.

В конце встречи Доктор пригласил Йозефа посетить его в больничном корпусе.

* * *

По размерам больничный корпус не отличался от других бараков, где жили заключенные, но он был утеплен обшивкой из горбыля и покрыт шифером. Помещение внутри корпуса было разбито на клетушки, организованные вдоль узенького коридора, проходящего через весь барак по одной его стороне – туалет с душевой, маленькую подсобку-перевязочную, хирургическую и инфекционную палаты (всегда переполненные). Одна из клетушек размером два на три метра была предоставлена Доктору – весьма серьезная бытовая привилегия в лагере. Малюсенькое окно в его комнатенке было завешано марлей, а сам закуток мог вместить только кровать и много раз обожженную забытым огнем прикроватную тумбочку. Но даже эта маленькая комнатка вызвала у Фишера радость за нового друга, хотя он тоже имел свое собственное пространство, где мог остаться наедине со своими мыслями и цифрами.

В честь гостя Доктор приготовил настоящий чай, вскипятив воду на самодельной, сделанной из консервной банки, горелке. Пить чай они устроились на ступеньках барака в желтом пятне электрической лампочки, загнанной в клетку из толстой арматуры под потолком над дверью. Доктор немедленно стал показывать ему самые яркие звезды и созвездия на иссиня-черном небе.

– Я вот что хочу вас спросить, Доктор, – Фишер подождал, когда Доктор сделает перерыв в своем вдохновенном монологе о звездах. – Вот вы сказали, что во время транс-фор-мации у куколки практически все внутренности распадаются до их сос-та-вля-ющих частичек…

– Молекул…

– Да, вот этих ваших мо-ле-кул… и из этого, образно говоря, делается суп…

– За исключением нескольких клеточек, определяющих формирование бабочки, – пояснил Доктор, не понимая, куда Фишер ведет разговор.

– А как ваше мнение, Доктор, можем ли мы, по аналогии с насекомыми, предположить, что у человека, во время метанойи есть такие же «клеточки – единички сознания», которые не распадаются и являются центрами, определяющими направление развития новой трансформированой души в том или ином направлении?

– Отлично! – Доктор вышагивал перед крыльцом, на котором сидел Фишер, видимо, по привычке многих ученых, ему так легче думалось. – Ваш вопрос относится к проблеме: передаются ли от родителей к детям их моральные качества, такие, как альтруизм и мизантропия, доброта и злоба, любовь к прекрасному и музыкальный талант…

Лищев задумался, потом показал на угол барака, где под крышей около лампочки отчетливо видна была паутина.

– Вы видите паутину вон там в углу. Ее сплела паучиха два месяца назад. Это уже вторая паутина. Первая вначале была маленькая, но за два месяца разрослась вон до каких размеров… Я получал огромное удовольствие, когда время от времени бросал мух в сеть, чтобы увидеть реакцию паучихи. Однажды, после того, как она родила громадное количество паучат, мамашка покинула свое гнездо и соткала вот эту новую, что рядом со старой. То, что она оставила паутину своим детям Вы понимаете, сам по себе акт альтруизма, передаваемый у этого вида пауков из поколения в поколение. Ее малышам-детям не нужно самим плести паутину, когда они еще слабые и беззащитные. Вот видите, в этом случае, молодые паучатки могут счастливо сидеть и ждать жертву, которая сама попадет к ним сети. У них было более чем достаточно пищи и времени, чтобы вырасти и покинуть детский сад, устроенный для них их мамой.

– А где же вторая паутина? – недоуменно спросил Фишер.

– Дети покинули дом, а паутина без надзора захирела и развалилась. Это так же, как и у людей. Не правда ли? – Лищев триумфально закончил свою лекцию.

– Да, но я хотел бы знать ваше мнение вот по какому вопросу: существуют ли кристаллики в человеческой душе, которые не распадаются во время метанойи – духовной трансформации взрослого человека?

– Я помню об этом, но сначала я хотел показать, что рудиментарные моральные качества передаются в поколениях даже у животных. Я думаю, что у человека кристалликами, определяющим такие наши качества, как альтруизм и жестокость, любовь к искусству и страсть к уничтожению, наша доброта и наша злоба, являются гены. Вместе с внешними факторами: влияние родителей и друзей, духовными связями и впечатлениями детства, они играют существенную роль в формировании характера у новорожденного ребенка и у взрослых людей во время метанойи и направляют развитие личности человека в ту или иную сторону. Я так думаю…

Оба спорщика замолчали и уютная тишина заполнила пространство.

– А что вы думаете по этому поводу, дорогой Учитель? – Лищев первый нарушил молчание.

– У человека все совсем по-другому, чем у бабочки, – Фишер начал в раздумье, как бы выбирая что-то важное и нужное из глубин своей памяти. – В Талмуде написано, что все в руках Неба, за исключением страха перед Небом.

Его голос был тихим, и Доктор присел рядом с ним.

– Еврейский философ Раши объясняет, что это значит. Вырастет человек высоким или низким, умным или глупым, сильным или слабым – все это в руках Неба. Но быть этому человеку добрым или злым, справедливым или жестоким зависит не от Неба. Всевышний отдал все это в руки человека, открыв перед ним две дороги: страх перед Небом и высокомерие. И пускай человек выбирает, – Фишер продолжал, подумав, – например, вы, Профессор, должны знать, что согласно Астрологии, тот, кто родился под знаком Марса, будет совершать кровопролитие. Но каким образом? Он может выбрать для себя: быть убийцей, как некоторые заключенные здесь, врачом, как вы, или резником, убивающий кур в соответствии с еврейскими законами.

Доктор с интересом слушал мягкий мелодичный голос Фишера, свободно цитирующего Библию, Талмуд и комментарии древних еврейских философов.

– A что вы скажете в отношении метанойи, мой Учитель, о процессе трансформации уже сформировавшейся души?

– Видите ли, дорогой мой Доктор, Каббала говорит, что наша душа бессмертна и перерождается до тех пор, пока не поднимется через все духовные ступени к Богу, переходя из одной физической оболочки в другую.

– По частям, как у насекомых? – допытывался Доктор.

– О нет! Душа человека – одно целое и переходит из одной оболочки в другую целиком – Йозеф поднял пальцы на уровень глаз, как будто держал в руках стеклянный шар и, вращая перед глазами, смотрел через него на Лищева.

Было поздно, и раввину пора было возвращаться в свой барак. Доктор предложил Йозефу пару таблеток аспирина, но он вежливо отклонил предложение. – Но я был бы признателен, если бы вы дали мне немного касторового масла для моей лампадки.

Доктор вернулся в свой кабинет и достал пробирку с вязкой желтоватой жидкостью.

– Этого хватит мне на несколько дней… Perfect danke…

Раввин бережно принял подарок с драгоценным веществом и поспешил в свою крохотную каморку под лестницей.

* * *

Он получил это место случайно.

Незадолго до того, как Йозеф начал работу над годовым финансовым отчетом, начальник лагеря подошел к нему. Хозяйским жестом сдвинул бумаги и уселся прямо на угол стола.

– Фишер, у меня есть подарок для тебя. Знаешь комнатенку под этой лестницей? – и он ловко выпустил струю дыма в сторону лестницы, ведущей на второй этаж здания. – Ты можешь вселиться туда. Это мой подарок тебе на Новый год. – Он улыбнулся сквозь дым, как подвыпивший дед Мороз.

– Спасибо, гражданин офицер.

Фишер не поднял глаза, скрывая свое волнение. «Какой прелестный подарок к Хануке! Праздник где-то в этих числах!»

– Теперь мне не придется морочить себе голову специальным разрешении для тебя приходить в бухгалтерию до или после рабочего дня, так что у тебя будет всегда достаточно времени, чтобы закончить любой отчет. Да и для тебя это тоже хорошо – не нужно тащиться в вонючий барак через весь лагерь по снегу или по грязи. У тебя будет своя комната здесь, в этом здании! A?! – Начальник был доволен самим собой. – Рядом с бухгалтерией! Ну разве это не здорово?

– Спасибо, гражданин начальник! – Фишер наконец поднял лицо, все еще не веря в свое счастье. – Могу я что-то попросить, гражданин начальник?

Начальник лагеря был ошеломлен. Он любил думать о себе, что он справедливый и щедрый, но, как любой тиран, ненавидел, когда люди, ниже его по положению, позволяли себе махровое хамство: обращались с просьбами об одолжении. Он любил одаривать сам, когда у него появлялось такое желание, а не тогда, когда просят. Эта вольность со стороны подчиненного, даже минимальная, как бы отнимала у него сладость власти и делала его рядовым человеком. Но сегодня он чувствовал себя особенно щедрым, вплоть до того, чтобы выслушать смиренную просьбу этого еврея.

– Черт с тобой, валяй! Чего надо?

– Я бы хотел получить кое-что из вещей, которые я привез из деревни. Я имею в виду мои рулоны из бересты, – голос раввина дрожал.

– Ну, ты даешь, Фишер! Нет, видно, ты никогда не будешь хорошим человеком! Хорошие люди ценят, когда им делают что-то хорошее!

Начальник сверлил его взглядом, словно видел впервые. Фишер затаил дыхание, со страхом ожидая решения начальника.

Молчание было недолгим, но тяжелым.

Это был момент, который Главный любил больше всего – молчаливое признание его абсолютной власти.

– А того, что я дал тебе – этого недостаточно? Вы, евреи, всегда хотите больше. Не так ли, Фишер? – начальник встал и выпустил очередную струю дыма, целясь ею в лицо Фишера. – Сколько там их у тебя?

– Двадцать три.

– Не больше половины! Выберешь сам.

Йозеф выдохнул, стараясь не издать ни звука, чтобы не спугнуть удачу.

– Но если кто-то, – начальник указал пальцем в сторону бараков, – украдет твои бебихи, это будет твоя потеря, Фишер! В нашей кладовке твои вещи в безопасности и будут ждать тебя, пока ты отбудешь тут свое время.

* * *

Замкнутое пространство под лестницей было трудно назвать комнатой. Его хватило только для узкой кровати из двух досок и единственной табуретки. Мутный свет от электрической лампочки над лестницей проникал через щели дощатой перегородки и высвечивал покатый потолок, оклеенный старыми газетами. В комнатушке была только одна точка, где Йозеф мог встать в полный рост. Но тогда его голова закрывала свет лампочки, и вся комната погружалась во мрак, как Земля во время затмения Солнца.

– Я могу сделать ночь, а могу сделать день, – усмехался Йозеф, развлекая себя таким нехитрым способом. – В этой клетушке я почти Бог…

– Видите ли, доктор, в моем закутке все наоборот – светло, когда я лежу, и темно, когда я стою, – в шутку сказал он Лищеву. – У меня жарко зимой, так как комнатенка недалеко от котельной, и прохладно летом, потому что окна и двери открыты, все продувается хорошим сквозняком, и место остается всегда сухим, а главное, нет мошки.

Йозеф был счастлив в своем крошечном уголке наедине со своими мыслями и Торой.

Чуть выше табуретки на стене против кровати он приспособил узкую полочку из куска фанеры и поставил на нее старую алюминиевую кружку, кривую и нещадно избитую временем и предыдущими владельцами. Он ценил ее и берег, как сокровище, несмотря на то, что из нее трудно было пить горячий чай, так как металл аккумулировал весь жар от кипятка и безжалостно обжигал губы, даже тогда, когда чай был уже чуть теплый.

Каждый владелец такой убийственной кружки разработал свой собственный метод питья. Самый простой состоял в том, чтобы иметь две посудины и переливать чай из одной в другую, дожидаясь, пока кружка остынет. У Йозефа была одна кружка и хорошо отработанная методика – у самого края кружки он делал губами узкий и длинный тоннель, через который с силой всасывал воздух. Влага, подхваченная воздушной струей, со страшной скоростью неслась через туннель и оседала во рту прохладными каплями чая. Процесс сопровождался необычайно громким свистом и шипением, как будто во рту у Йозефа находился маленький паровой двигатель. Каждого заключенного, использовавшего этот способ чаепития можно было узнать по диапазону звуков и их аранжировке, как деревенских петухов по голосам.

Большая часть полочки, однако, была занята его коллекцией, привезенной из поселения. Небольшие берестяные цилиндры, не выше пяти-шести сантиметров и разной толщины, варьировали в окраске от темно-персиковых до золотистых оттенков тропического загара. Горизонтальные коричневые полосы рассекали замшевую поверхность свитков так, будто рука мастера-художника деликатно, одним прикосновением нанесла штришок тонкой колонковой кистью.

Фишер разместил берестяные рулоны на полке аккуратно, так как это сделала бы женщина, выстраивающая флаконы духов перед зеркалом – самые маленькие стояли впереди, а самые высокие сзади. Все их можно было видеть и легко определить содержание каждого по размерам, цвету и рисунку полос на поверхности. Йозеф часто, в задумчивости перебирал их, наслаждаясь мягкостью и теплотой изогнутой бересты.

Электричество в лагере отключалось с наступлением ночи, и вся территория, за исключением сторожевых постов и небольшой площадки у входа в административный корпус, госпиталь, мастерские и другие службы погружалась в темноту. Наступал момент, которого Йозеф ждал в течение всего дня.

Вот и в этот раз, не создавая излишнего шума, он плотно закрыл дверь и закрепил ее загнутым гвоздем, чтобы никто не смог войти в его берлогу, накинул на дверь старое одеяло и заткнул трещину в стене ветошью, перекрывая все щели, через которые мог просочиться свет. Из тайника под лежаком достал небольшую, вылепленную им глиняную плошку с оттянутой неглубокой канавкой на краю – местом для фитиля, и напоминавшую ему древнюю масляную лампу из Палестины.

Уголовник Горох, работающий истопником, отжег немудреное изделие, за что Йозеф отдал ему дневную пайку хлеба, но лампа стоила того. Доктор Лищев одарил его несколькими спичками и касторовым маслом, которые он расходовал очень экономно. Теперь у него был свой собственный источник света.

Йозеф зажег спичку, а от нее фитилек, скрученный из шерстяных ниток, и прошептал молитву. Маленький огонек отодвинул темноту от стула. Йозеф поставил лампу на табуретку и, удлинив фитиль и долив немного масла, увеличил огонь. Светлое пятно размером с чайное блюдце легло на поверхность табуретки, а мрак, в испуге, еще дальше забился в углы комнатушки. В тот же миг, как на театральной сцене, кривой табурет превратился в письменный стол, a тесная конура – в уютный кабинет старого профессора. Йозеф, скрестив ноги, тяжело опустился на пол, выпрямил спину, опершись на перегородку и глубоко вздохнул. Глаза его были полузакрыты, мышцы на лице распустили морщины, вся его поза выражала спокойствие и сосредоточенность. В такие минуты Фишер напоминал скрипта из далекого прошлого.

Он слегка наклонил лампу и, затаив дыхание, чуть-чуть выдвинул фитиль, чтобы прибавить свет. Шерсть жадно всосала густое масло и из робкого огонька превратилась в светящуюся каплеобразную, размером со спелую вишню, сферу, разбрасывающую желтоватые блики и темные тени по стенам и потолку. Вибрирующая янтарная капля чернела в месте, где она прикреплялась к фитилю, но внутри оставалась блестяще яркой, сияющей, как солнечный отблеск на речной воде. На вершине капля превращалась в точку и, касаясь воздуха, вновь становилась темной и отороченной черными кудрями жирного дыма.

Йозеф любил наблюдать жизнь внутри пламени. Он бы сделал пламя побольше, но тяжелые черные хлопья уже стали закручиваться под потолком и оседать на поверхность импровизированного стола. В комнате запахло плавленым воском. – Как возле алтаря в храме, – Йозеф укоротил фитиль, и светящаяся капля снова стала ясной и чистой, как утренний свет. Йозеф улыбнулся пламени, как близкому другу.

Каморка была такая маленькая, что для Йозефа, даже сидя на полу, не представляло трудности достать с полки то, что ему было нужно. Его рука быстро пробежала среди свитков и он, на ощупь взяв один из них, приблизил его к свету и бережно развернул. Мерцающий огонь высветил стройные ряды значков – темные прямые и изогнутые черточки, маленькие точки и кружочки, вдавленные в замшевую внутренность миниатюрного свитка. Это были слова, написанные на древнем иврите, цифры и их комбинации – либо короткие, только с одним словом, либо длинные линии с фразами и числами.

Йозеф осторожно распрямил кору пальцами обеих рук. Он внимательно изучил написанное и трещины, проходящие через испещренную поверхность коры. Некоторые разрывы пробежали поверх слов и цифр.

Йозеф вздохнул: Береста это хорошо, но не идеальна, – он бережно отпустил концы рулона, который легко свернулся в трубочку. Из потайного места под кроватью, Йозеф достал тонкую стопку небольших листочков бумаги и крошечный, остро отточенный огрызок карандаша, снова развернул бересту и начал копировать слова и цифры на бумагу.

Бережно вывел – Ам Исраэль, Народ Израиля, и рядом нумерологический эквивалент этих двух слов, число 651. После этого, он написал имена трех патриархов: Авраам, Исаак и Иаков и против каждого из имен числа 248, 208 и 182 и их сумму – 638.

– Разница между числами шестьсот пятьдесят один и шестьсот тридцать восемь – тринадцать, – Йозеф разговаривал сам с собой и записывал то, что бормотал. – Число тринадцать является одним из символов Бога. Если добавить его к сумме трех патриархов, то общая сумма будет шестьсот пятьдесят один – это гематриот народа Израиля. Таким образом, гематриот указывает, что народ Израиля это не только его патриархи, но также сам Бог, который, благословенно Его имя, принимал участие в создании своего народа, – пробормотал он и удовлетворенно поставил точку.

Его рука иногда дрожала от напряжения и неудобного сидения. Спазмы скручивали спину и ноги, но каллиграфически выведенные буквы и цифры продолжали аккуратно покрывать поверхность бумаги, слово за словом, строку за строкой.

Фишер проделывал эту работу каждую ночь, прежде чем шел спать.

* * *

Гематрию он начал изучать еще в ешиве, интуитивно чувствуя внутреннюю логику и гармонию чисел, соответствующих буквам и словам, но ему потребовалось немало времени, чтобы понять, как распутывать язык гематрии, сложной и удивительной науки, помогающей открывать неизвестные ему концепции и взаимоотношения идей в тексте Торы.

Без своих книг, Йозеф тосковал о своих исследованиях до такой степени, что иногда, в середине ночи, реально ощущал, как его пальцы касаются страниц старых толстых фолиантов, и просыпался от запаха клея и крошащихся под пальцами кожаных переплетов.

Он вернулся к гематрии в поселке на берегу Сибирской реки той зимой, когда увидел Северное сияние. Трудно было сказать, был ли Йозеф просто потрясен увиденным, или это событие стало реальной причиной, толкнувшей его продолжить свои занятия, но он точно знал – это Всевышний послал ему знамение. Для того, чтобы продолжить работу, ему нужно только время и слова. У него было достаточно времени, чтобы думать, а цифры последовали за словами. В короткие зимние дни и длинные вечера, когда он не был занят, помогая односельчанам, или не учил детей, он перебирал в памяти тексты из Торы и, составляя цифровые эквиваленты, находил смысловые зависимости и связи в полученных комбинациях.

Йозеф разработал систему вымышленного словаря, где пары слов и цифр были организованы в соответствии с еврейским алфавитом. Этот простой прием помог ему запоминать отдельные слова и их числовые значения. Такое расположение слов и цифр было удобно, но очень скоро он понял, что будет невозможно сохранить в голове все фразы и их гематриот. Он начал выцарапывать наиболее интересные сочетания на стене над койкой, не оставляя надежды найти более эффективный способ для записи своих мыслей. Ему нужна была бумага!

Однажды в общежитие, где жил Йозеф вместе с другими поселенцами, пришел Вальтер Бош.

– У меня кое-что есть для вас, реб Фишер, – сказал он радостно и положил несколько небольших прямоугольных желтоватых пластин перед Йозефом. Это была береста.

– Вот ваша бумага, где вы будете все записывать, а это ручка, – и он подал Йозефу деревянную палочку с тонким, острым гвоздем, закрепленным на конце.

– Иосиф писал на папирусах, а мы воспользуемся берестой, – счастливая мысль сразу пришла к Йозефу. – Сколько вы можете принести такой бумаги?

– Столько, сколько вы пожелаете, – ответил Бош.

Тогда же они обсудили делопроизводство для деревни и его записи на бересте, которая была также хороша, как плотная гладкая бумага. Гвоздь скользил по ней легко, и им можно было делать длинные и короткие линии, маленькие кружочки и точки, а при письме остановить в любом месте на поверхности, и импровизированное стило делало тонкую, аккуратную линию. Единственное, что удручало Йозефа, то, что со временем береста сворачивалась в трубку, и учетные записи стали более напоминать египетские папирусы, чем бухгалтерские документы. Поэтому счетоводные свитки хранились под деревянными пластинами, поверх которых лежали обкатанные речные булыги.

Йозеф начал использовать тонкие и узкие полоски бересты, чтобы записывать свои открытия в гематрии, и через некоторое время у него было уже несколько рулонов, заполненных словами и их числовыми значениями. Наконец-то, он имел свою библиотеку – библиотеку гематриот.

* * *

Йозеф передвинул лампу на край табуретки, освободив место для небольшого листа бумаги, и закрыл глаза, будто задремав. Когда же вскоре он открыл их, они сверкали волнением ребенка, нашедшим драгоценный камешек в реке. Его пальцы ухватили карандаш и начали выводить на бумаге линии из слов и чисел.

Он тщательно выписал четыре буквы ивритского алфавита, называя вслух каждую: «йюд, хей, вав, хей». Это был Тетраграмматон, четырехбуквенное непроизносимое имя Господа, считающееся собственным именем Бога, в отличие от других Его имен, a рядом написал цифровые значения каждой буквы: 10, 5, 6 и 5.

– Тетраграмматон, временной и пространственный процесс, в котором пребывает Всевышний, можно представить как постоянную трансформацию или метаморфоз, – шептал он самому себе. – Квадраты гематриот, составляющих Тетраграмматон, будут сто, двадцать пять, тридцать шесть и снова двадцать пять, в сумме дают сто восемьдесят шесть, – отложив карандаш в сторону, он потер руки как бы в предвкушении удовольствия и, немного подумав, продолжил свои записи. – Числовое значение слова «маком» – место, также равно сто восемьдесят шесть, – он остановился на мгновение, – таким образом, Вселенная – это место для Бога, а Бог есть воплощение Вселенной! Бог слился с Вселенной на уровне идей и чисел. Амен! – сказал он вслух и торжественно поставил точку.

Йозеф работал до тех пор, пока у него не затекла спина. Исписанный листок бумаги сложил вчетверо и спрятал в тайнике под лежанкой. Кряхтя и опираясь на стул, он встал, выгнулся назад и тяжело опустился на топчан: доски скрипнули под его телом. Он прошептал молитву и двумя пальцами затушил пламя. Тьма и скошенные тени, прежде прятавшиеся в дальних углах, выкатились в середину комнаты. Уже в полной темноте, Фишер убрал лампу под кровать, убедился, что он не наступит на нее в утренней спешке, снял с двери одеяло, вынул из-под подушки старый талес, привычным движением обернул его вокруг головы, закрывая лицо, нос, уши и глаза.