Текст книги "1812. Фатальный марш на Москву"

Коль скоро особой возможности разжиться провизией по пути не предвиделось, император приказал всем солдатам иметь в ранцах четырехдневный рацион хлеба и лепешек, а в каждом полку запас муки в фурах сроком на двадцать суток. Но распоряжения его оказались бы продуктивными в условиях плодородных земель, а в отсутствии надежных источников получения провизии они были бессмысленными.

22 июня генерал Деруа, великолепный воин в возрасте за семьдесят, оставивший за плечами более шестидесяти лет военной службы и обреченный скоро погибнуть в сражении, командир одной из баварских дивизий, докладывал монарху, что не представляет себе, как им вообще удастся выжить. «Я мечтаю погибнуть, – писал родителям во Францию один молодой солдат, – ибо умираю на ходу»{202}202
  Hausman, 94; Fairon & Heuse, 274.


[Закрыть].

Когда Наполеон своими глазами убедился в царившей вокруг нищете, он отдал приказ частям в главном ударном формировании под его личным командованием в последнюю минуту произвести реквизиции и захватить перед выступлением все возможное. Так несчастные жители Восточной Пруссии вдруг стали свидетелями тотального грабежа: имевшиеся у них телеги солдаты наполняли всем попадавшимся под руку и увозили в направлении следования войск. Наполеон отметал сыпавшиеся на него со всех сторон жалобы на нехватку снабжения и снижение численности частей. Он все равно ничего не мог поделать – только нанести поражение русским со всей возможной поспешностью. А император французов твердо верил в свои сверхъестественные способности достигать желаемого даже перед лицом непреодолимых препятствий.

16 июня он писал «Кью-Кью», как прозвали няньку короля Рима, графиню де Монтескью, чтобы поблагодарить ее за известие о том, что у маленького сына прорезались почти все зубки. Двое суток спустя пришли вести от Марии-Луизы, но она не была беременна, как подумал император из-за оброненного одним из придворных намека. Он выразил огорчение и надежду на шанс исправить положение осенью. Наполеон писал жене ежедневно, коротко, небрежно, иногда делая ошибки в словах и говоря о поразительно банальных вещах. «Я часто езжу верхом, и это действует на меня благотворно», – сообщал он ей, например, 19 июня{203}203
  Napoleon, Correspondance, XXIII/499–50; Garros, 377; Napoleon, Lettres inédites (1935), 41.


[Закрыть].

На следующий день, уже в Гумбиннене, к императору явился курьер из французского посольства в Санкт-Петербурге, который информировал государя об отказе Лористону в аудиенции у царя и запрете на поездку послу в Вильну. Власти распорядились, чтобы он и дипломатические представители союзных Франции государств обратились с запросами о получении паспортов, каковой жест приравнивался к объявлению о начале враждебных действий.

Пропагандистская машина Наполеона в форме Bulletins de la Grande Armée («Бюллетеней Великой армии»), предоставлявших солдатам и всему миру версию событий во французском их видении, заработала напропалую. Первый бюллетень кампании повествовал о длительных и трудных попытках императора французов добиться мира и напоминал о той широте, с которой он обошелся с разгромленными русскими в 1807 г., и все без толку. «Побежденные взяли тон завоевателей, – сообщал бюллетень, – они испытывают судьбу. Пусть же неизбежный ход событий следует своим чередом». Наполеон объявил солдатам о перспективе предстоящих скоро сражений. «Обещаю и даю вам слово императора, что сей раз – последний, и потом вы сможете вернуться в лона семей»{204}204
  Napoleon, Correspondance (1925), V/435, 396.


[Закрыть].

Три корпуса (Даву, Нея и Удино), которым предстояло первым переправиться через Неман вместе с кавалерией Мюрата, сосредотачивались в низине между Вылковышками и Скравдзенем, скрытые из вида высоким левым берегом реки. Летняя жара донимала на марше людей, вынужденных к тому же глотать пыль, тучами поднятую сотнями тысяч башмаков и копыт. 22 июня Наполеон выехал из Вылковышек, проследовал мимо двигавшихся на восток колонн и в сумерках добрался до Скравдзеня. Он поужинал в саду дома приходского священника и, спросив последнего, за кого тот молится, за него или за Александра, услышал в ответ: «За Ваше Величество». «Так и должно быть, коль скоро вы поляк и католик», – отозвался Наполеон, довольный словами хозяина{205}205
  Garros, 378.


[Закрыть].

Около одиннадцати часов император вновь взобрался в карету, и та понесла его в направлении Немана мимо крупной стоянки пехоты Даву и кавалерии Мюрата, которые выполняли приказ сделаться невидимыми для противника со стороны реки. Император стремился ни в коем случае не позволить русским на другом берегу заметить хоть одного солдата во французской форме. Только польские патрули – привычное для неприятеля зрелище – появлялись открыто.

Когда карета Наполеона подъехала к бивуаку 6-го польского уланского полка, давно уже перевалило за полночь. Он вышел, поменял знаменитые шляпу и шинель на головной убор и мундир польского улана и велел генералу Аксо из инженерных войск, Бертье и Коленкуру проделать то же самое прежде, чем сесть на коней и скакать дальше в сопровождении уланского взвода. Наполеон приехал в село, из одного из домов в котором он и Аксо, никем не замеченные, разглядывали город Ковно на той стороне реки в подзорные трубы. Затем император проехался туда и сюда по берегу в поисках лучшего места для переправы. Он мчался на полном скаку, когда прямо перед ним откуда ни возьмись появился заяц и напугал лошадь. Она сбросила Наполеона, но он тут же вскочил на ноги и опять забрался в седло, не говоря ни слова.

Коленкур и остальные из окружения императора замерли в удивлении: обычно Наполеон разразился бы целыми сериями ругательств в адрес коня, зайца и местности, теперь же повел себя так, словно бы ничего не произошло. «Хорошо бы нам не переходить Неман, – проговорил Бертье, обращаясь к Коленкуру. – Это падение – скверное предзнаменование». Наполеон и сам, наверное, чувствовал то же самое. «Император, бывавший обычно столь веселым и полным воодушевления, когда войска его выполняли какую-нибудь крупную операцию, оставался очень серьезным и озабоченным на протяжении всего дня», – писал Коленкур{206}206
  Ibid., 378–9; Sołtyk, 9–10; Załuski, 119; Caulaincourt, I/344.


[Закрыть].

23 июня Наполеон провел большую часть времени за работой в разбитой для него палатке. Он, судя по всему, находился в мрачном расположении духа, и окружение его, ощущая настроение господина, хранило молчание, каковое позднее многие расценивали как следствие дурных предчувствий. Однако тут дело, скорее всего, во взгляде в ретроспективе. «Несмотря на неясность относительно будущего, вокруг во всю царило воодушевление, – вспоминал Жан-Франсуа Булар. – Вера войск в гений императора была столь сильна, что никто даже и представить себе не мог, будто кампания пойдет плохо»{207}207
  Boulart, 241.


[Закрыть].

Среди прочего Наполеон трудился над воззванием, которое предстояло зачитать солдатам на следующее утро:

Солдаты! Вторая Польская война началась. Первая закончилась при Фридланде и в Тильзите. В Тильзите Россия клялась в вечном союзе с Францией и войне с Англией. Сегодня она нарушила свои клятвы. Она не хочет давать никаких объяснений своему странному требованию, чтобы французские орлы отошли за Рейн, оставив наших союзников на ее усмотрение. Рок влечет за собой Россию! Ее судьбы должны свершиться. Не считает ли она нас выродившимися? Разве мы больше не солдаты Аустерлица? Она поставила нас перед выбором между войной и бесчестьем. Мы не можем сомневаться, вперед же! Перейдем через Неман! Принесем войну на ее территорию! Вторая Польская война будет победоносной для французской армии, как и первая, но мир, который мы заключим, будет содержать в себе гарантию исполнения, и положит конец тому надменному влиянию, которое последние пятьдесят лет России оказывала на дела Европы{208}208
  Napoleon, Correspondance (1925), V/435.


[Закрыть].

Когда на следующее утро воззвание зачитали в войсках, оно встретило восторженные крики: «Vive l'Empereur!». Некоторые приняли новость с прохладцей, но, если верить Этьену Лабому, инженерному офицеру из штаба принца Евгения, ненавидевшему Наполеона, оно «вселило пыл в наших солдат, всегда готовых слушать нечто лестное для своей храбрости». «Слова его, – вторил Лабому Булар, – сильно воздействовали на воображение всех и будили самые честолюбивые амбиции». «Оно было столь прекрасным, что я запомнил его почти наизусть, – вспоминал восемнадцатилетний военный хирург{209}209
  Dumonceau, II/48; Saint-Chamans, 213; Labaume, 25; Boulart, 242; Ganniers, 181.


[Закрыть].

В 6 часов вечера Наполеон сел в седло и снова поехал на берег реки. Он потратил следующие шесть часов на рекогносцировку, а также пронаблюдал, как в 10 часов вечера три роты 13-го легкого пехотного полка в тишине переправлялись через реку в шлюпках, тогда как генерал Жан-Батист Эбле и его солдаты приступили к наведению трех понтонных мостов. Разъезд русских гусар подъехал к пехотинцам, офицер грозно окликнул их по-французски: «Qui vive?» Ночь выдалась не особенно темная, но разглядеть форму было трудновато. «Франция!» – прозвучал ответ. «Что вы тут делаете?» – закричал русский снова по-французски. «Б – ь[52]52
  Авторы дневников того времени неизменно демонстрируют тенденцию стесняться писать определенные слова целиком.


[Закрыть], мы вам покажем!» – заорали солдаты в ответ, давая залп, который рассеял гусар[53]53
  в действительности с русской стороны в этой стычке на правом берегу Немана участвовали не гусары, а казаки (разъезд лейб-гвардии Казачьего полка). – Прим. ред.


[Закрыть].

Наполеон испытал раздражение при звуке ружейной пальбы, поскольку надеялся держать русских в неведении относительно своих маневров как можно дольше. Он поскакал обратно в палатку, чтобы урвать пару часов сна, но в три утра снова сидел в седле на коне по кличке Фридланд, нареченном так в честь победы над русскими. К утру три моста были наведены, и дивизия генерала Морана, первая в корпусе Даву, перешла на другой берег, готовая обеспечить прикрытие для переправы кавалерии Мюрата.

Наполеон занял позицию на холме, где саперы гвардии построили для него из веток беседку с сиденьем. Оттуда он обозревал происходящее, иногда при помощи подзорной трубы, которую держал в правой руке, отводя левую за спину. В нем не осталось и следа озабоченности предыдущего дня. Император выглядел счастливым, иногда напевал себе под нос военные марши, следя за процессом переправы, названным одним очевидцем «самым необычайным, самым грандиозным, самым впечатляющим представлением, которое только можно себе вообразить, – зрелищем, способным опьянить завоевателя»{210}210
  Lejeune, Mémoires, II/175.


[Закрыть].

«Армия шла в парадной форме, и с вершины холма, где стоял император, были видны ее колонны, в превосходном порядке переходившие Неман по трем мостам», – вспоминал Луи-Никола Плана де ла Фай, капитан артиллерийского обоза и адъютант генерала Ларибуасьера, находившийся рядом с Наполеоном. Части шли одна за другой, сходясь с разных направлений на высотах, господствовавших над левым берегом Немана, спускались вниз для переправы через него одним из трех переброшенных через реку мостов, а затем разворачивались на ровном правом берегу. «Каждый полк следовал за собственными музыкантами, дудевшими в фанфары, и звуки их перемешивались с криками “Vive l'Empereur”. Поскольку противник отсутствовал, и солдатам не с кем было воевать, все зрелище выглядело, точно гигантский военный парад»{211}211
  Planat de la Faye, 71.


[Закрыть].

«Самые лучшие бойцы в парадной форме, самые лучшие лошади Европы были собраны вместе перед нашими глазами, вокруг центральной точки, занимаемой нами, – писал Луи-Франсуа Лежён, состоявший тогда адютантом при маршале Бертье. – Солнце сияло на бронзе двенадцати сотен пушек, готовых сокрушить все на свете. Оно сияло на кирасах наших великолепных карабинеров, на их позолоченных касках и красных плюмажах. Оно сияло на золоте, на серебре, на закаленной стали касок, кирас, оружии солдат и офицеров и на их богатом обмундировании». Воины утопали во всеобщем чувстве всемогущества. Кому-то на ум приходил Цезарь, кому-то – крестовые походы. «Никто не сомневался в успехе предприятия. И от созерцания средств, кои воля его свела воедино, сердца бились от радости, гордости и самолюбования, заставляя нас предвкушать и с улыбкой ожидать грядущий успех». Так виделось происходившее Лежёну{212}212
  Lejeune, Mémoires, II/175–6; см. также Jomini, Précis, I/57


[Закрыть].

В середине дня Наполеон вновь сел в седло, поскакал на другую сторону реки и расположился на русском берегу, где переходившие через Неман солдаты хорошо видели своего государя. «Vive l’Empereur!» – кричали они, маршируя мимо. Когда император с удовлетворением отметил, что самые важные составляющие ударного формирования без помех переправились через водную преграду, он взобрался на спину свежего коня по кличке Москва и поспешил в Ковно. Тем вечером Наполеон квартировал в монастыре на окраине города.

«Vive l’Empereur! – писал капитан Фантен дез Одоар в дневнике, сидя у костра в лагере сразу за городом. – Рубикон перейден. Выхваченный из ножен блистающий меч не вернется обратно до тех пор, пока к славным анналам великой нации не добавятся новые замечательные страницы»{213}213
  Fantin des Odoards, 303.


[Закрыть].

8
Вильна

Пока Наполеон размещался на постой в Ковно на закате эпического дня, Александр ехал на бал, который устраивали штабные офицеры в поместье генерала Беннигсена, в Закренте, совсем рядом с Вильной. Дом, построенный на руинах бывшего иезуитского монастыря, был окружен обширным и обнесенным стенами садом, и в тот теплый и благоуханный летний вечер под луной обед подавался там, на пленэре, среди фонтанов и иллюминации – только танцевали под крышей. В ходе празднества Александр ходил от стола к столу, останавливаясь то тут, то там и беседовал с гостями. Он буквально излучал приветливость, очаровывая всех вокруг неизменно присущим ему шармом. Затем царь танцевал с хозяйкой, баронессой Беннигсен, и с женой Барклая, после чего почтил вниманием прочих дам. Царь выказал особенный интерес к молодым красоткам из виленского общества, которых он приводил в трепет приглашениями на тур с ним. Когда Балашов подошел к нему украдкой и что-то прошептал на ухо, было уже довольно поздно, а посему скорый отъезд Александра ни у кого не вызвал удивления, и вечеринка продолжалась как ни в чем не бывало{214}214
  Choiseul-Gouffier, 45–8, 58–9; Nesselrode, 45; 1812 god. Voennie Dnevniki, 76–7.


[Закрыть]. За два месяца с момента приезда Александра в Вильну в апреле празднеств происходило множество. И пусть слухи об «оргиях» были, пожалуй, сильно преувеличены, общество и в самом деле проводило время в увеселении. «Война вот-вот начнется, и мы ожидаем нападения каждый день, – писал царь Александру Николаевичу Голицыну всего за неделю до того, как она действительно началась. – Все мы готовы и сделаем всё от нас зависящее, чтобы исполнить долг. Что до всего прочего, пусть Бог решает»{215}215
  Ley, 49.


[Закрыть].

На самом деле никто и ничто готово не было. Остались без должного внимания даже животрепещущие моменты командования и стратегии, и в результате, когда в начале утра 25 июня Александр приехал в бывший дворец архиепископа, где квартировал, то очутился в очень неприятном положении. Он только что узнал о переходе Наполеоном Немана и понятия не имел, как же теперь поступить.

Он послал за Шишковым, крепко спавшим в своей кровати. Прибыв по вызову государя, статс-секретарь застал того что-то пишущим за столом. Александр сообщил вельможе о вторжении французов и велел ему составить воззвание к народу с призывом встать на пути у иностранных агрессоров, суть которого продиктовал лично. Одним из немногих стоящих деяний Александра во время пребывания в Вильне стала установка типографского пресса в ставке, что позволяло царю издавать пропагандистские манифесты и листовки, призванные побороть у людей низкого звания страх перед Наполеоном с его грозной репутацией{216}216
  Shishkov, 127.


[Закрыть].

Спустя несколько часов Александр держал военный совет с целью вынести решение в отношении дальнейших действий. Рассуждать о наступлении более не приходилось. План Багратиона нанести удар в слабое место французской армии, где бы генерал и военный министр ни усматривал таковое, вряд ли стоило обсуждать в отсутствии точных разведданных о численности и диспозиции французов. Организация обороны Вильны представлялась трудным делом ввиду разбросанности русских войск на слишком обширном ареале. Французское нашествие застало всех врасплох, и на подготовку армии к сражению потребовались бы многие дни. Не оставалось ничего иного как отступать. Получив одобрение Александра, Барклай отдал команды отходить к Свенцянам, где надеялся сосредоточить силы. Он написал Багратиону с просьбой отвести 2-ю армию далее на восток. «Находясь перед лицом соображения, что оборона отечества в сей критический момент доверена нам, мы должны отложить все разногласия и всё то, что могло бы в другое время влиять на наши обоюдные взаимоотношения, – вещал Барклай, призывая коллегу к сотрудничеству. – Голос отечества взывает к нам придти к взаимопониманию, каковое есть единственный гарант успеха. Мы должны соединить силы и нанести поражение врагу России. Отчизна благословит нас за согласные действия»{217}217
  Buturlin, I/155; Barclay de Tolly i Otechestvennaia Voina, сент. 1912, 327.


[Закрыть].

Обращаясь с воззванием к солдатам, Барклай призвал их выказать храбрость и поступать по примеру товарищей, некогда громивших Карла XII и Фридриха Великого, добавив, что, если среди них затесались трусы, таких лучше гнать прочь сразу же. На деле армия горела желанием драться. Царский манифест, объявлявший о начале войны с французами, был встречен в русской армии с воодушевлением. «“Война!” – вскричали офицеры, весьма тем довольные, и воинственная искра пробежала электрически по жилам присутствовавших, – так описывал поручик Радожицкий реакцию свою и своих товарищей, когда бригадный командир[54]54
  подполковник А. Ф. Котляров, командир 11-й артиллерийской бригады, погибший 25 июля 1812 г. в бою при Островно. – Прим. ред.


[Закрыть] зачитал им текст манифеста. – Мы думали, что тотчас же пойдем навстречу французам, дадим им бой на границе и выгоним вон». «Мы были обрадованы и потирали руки, – рассказывал другой офицер. – Никому и в голову не приходило, что мы будем отступать»{218}218
  Altshuller & Tartakovskii, 23; Laugier, Gli Italiani, 26–7. Altshuller & Tartakovskii, 21; Mitarevskii, 12; Radozhitskii, 35–6.


[Закрыть].

По распоряжению Барклая в полевой типографии 1-й Западной армии были напечатаны листовки для распространения на пути следования захватчиков. В них французов призывали уходить домой, а немецких солдат из армии Наполеона – не поднимать оружия на русских братьев, но вступать в организовываемый тогда в России Германский легион и сражаться в его рядах за освобождение немцев, убеждая всех в готовности Александра пожаловать перебежчикам землю на юге России. Сходные по содержанию листовки выпускались для испанских и португальских солдат, а также для итальянцев, которые в ответ с возмущением требовали от русских встать и биться с ними, чтобы они, итальянцы, могли отдать им долг чести{219}219
  Altshuller & Tartakovskii, 23; Laugier, Gli Italiani, 26–7.


[Закрыть].

Позднее в тот же день вышло в свет воззвание Александра. В нем царь обращался не только к русскому народу, но и ко всей Европе. Он заявлял, будто всегда стремился только к миру, и словно бы единственно недружественные действия и военные приготовления французов вынудили его мобилизовать войска. «Но даже и тогда, лелея надежду на примирение, мы остались в границах нашей империи, не нарушая мира, но готовясь защититься». Теперь, атакованный противником, Александр не мог более сделать ничего, кроме как призывать в помощь Бога и просить русских воинов до конца исполнить долг. «Солдаты! Вы защищаете веру, отечество и свободу! Я с вами, а Бог против захватчиков!» Он безоговорочно ставил на одну доску поражение Наполеона и освобождение Европы Россией{220}220
  Prikaz nashim armiam, 445.


[Закрыть].

В то же самое время Александр решился на нечто, истолкованное некоторыми как свидетельство внезапного замешательства, но являвшееся в действительности не более чем показухой, а именно – на принятие предложения Наполеона вернуться к переговорам. Ранее единственным условием каких-то соглашений с его стороны выдвигался непременный вывод Наполеоном войск из Пруссии и великого герцогства Варшавского, теперь царь хотел лишь возврата Наполеона за Неман. Тем вечером Александр вызвал Балашова и вручил ему письмо, собственноручно написанное им Наполеону, приказав вельможе доставить его во французскую главную квартиру. Он сказал Балашову, что не ждет, будто послание его остановит войну, но пусть оно, по крайней мере, продемонстрирует миру желание мира со стороны России. Когда Балашов уже откланивался, государь напомнил ему об обязанности дать ясно понять Наполеону определенно: русский царь не будет вести переговоров до тех пор, пока хоть один французский солдат находится на русской земле{221}221
  Dubrovin, 13–15.


[Закрыть].

В ранние часы следующим утром, выслушав рапорт относительно замеченной на подступах к городу французской кавалерии, Александр поспешно и без всякой помпы покинул Вильну. Как только распространилось известие о его отъезде, всюду вспыхнула паника, поскольку штабные офицеры и многие прихлебатели, обретавшиеся вокруг царского двора, кинулись искать лошадей в стремлении поспешно убраться из города. Некоторые из наиболее дальновидных жителей почли за благо увести коней наверх по лестницам домов и спрятать их на верхних этажах. Самообладание не покинуло Барклая, и тот дал приказ об отступлении и эвакуации штаба, после чего велел уничтожить мост через Вилию и поджечь военные припасы, которые так старательно собирались в город все предшествующее время.

Склады еще горели, когда в начале второй половины дня в воскресенье, 28 июня, Наполеон въехал в Вильну. У ворот его встречала депутация, но жители не сумели приготовиться к триумфальному приему. Император прошествовал через город, чтобы полюбоваться на дымящиеся остатки моста через Вилию, а затем отправился на разведку высот, господствовавших над городом, после чего устроился на постой в том же самом архиепископском дворце, где сорок восемь часов тому назад обретался Александр.

«Маневрирование императора не позволит этому походу стать особенно кровавым, – докладывал на следующий день жене маршал Даву. – Мы взяли Вильну без боя и заставили русских очистить всю Польшу. Такое начало кампании равносильно великой победе»{222}222
  Bloqueville, III/155.


[Закрыть].

Воодушевление маршала не разделял его государь император. Наполеон испытывал раздражение и некоторую озадаченность. Раздражала его невозможность вступить в бой с русскими, а озадачивало непонимание их замыслов. Они развернули крупные силы для противодействия ему и, похоже, готовились к обороне Вильны. Но когда он выступил для схватки с ними, они снялись с лагеря и бросили важный город вместе со всеми припасами. В таком поведении не прослеживалось разумного зерна, а потому, как счел Наполеон, противник готовил ему какую-то западню. Император французов строго наказал всем корпусным командирам продвигаться с величайшей осторожностью и в любую минуту ожидать контратаки.

На севере Макдональд продвигался к Риге, почти не встречая серьезного вражеского противодействия, а Удино энергично преследовал Витгенштейна, в стычках с которым достиг небольших локальных успехов. Ней и Мюрат наступали на пятки Барклаю. А далее к югу Жером вел вперед своих вестфальцев, итальянцев принца Евгения и поляков Понятовского. Сам Наполеон с гвардией и частью корпуса Даву остался в Вильне, отчасти для надзора за восстановлением мостов, возведением фортификаций и сооружением хлебных печей, а отчасти для разрешения вызывавших тревогу сложностей.

Солдаты шагали маршем несколько суток, продвигаясь по плохим дорогам к цели – заданным позициям. Фуры с провизией отставали в тылу, а когда воины останавливались на ночлег, они часто бывали просто не в силах сварить себе даже несомый в ранцах рис, не говоря уж о муке, которую предстояло еще превратить в хлеб. Область между Неманом и Вильной не отличалась плотной населенностью, а раздобыть продуктов у местных жителей, и так уже обобранных русскими войсками за последние месяцы, возможным совершенно не представлялось. Стояла жаркая погода – не менее иссушающая, чем в Испании, если верить тем, кто прежде побывал и воевал там. Колонны на марше поднимали тучи мелкой пыли, а скудность человеческого жилья означала и отсутствие колодцев, водой которых воины могли бы промочить иссохшие горла. Лошади также страдали от жары и нехватки влаги, а к тому же – из-за корма в виде незрелого овса и ячменя.

После четырех суток такой жизни, как раз тогда, когда вымотанные люди готовились ко сну, – что означало повалиться наземь, устроившись на любом подвернувшемся под руку предмете, – в ареале к югу и западу от Вильны разыгралась этакая первобытная гроза. Потоки холодного дождя поливали армию на протяжении всей ночи, и вскоре солдаты очутились лежащими в лужах студеной воды. «Утром гроза прошла, но дождь не кончился, – отметил в своих мемуарах Жан-Франсуа Булар, который едва верил собственным глазам, когда выбрался из-под служившего ему укрытием лафета. – Какое же зрелище предстало передо мною! Четверть моих лошадей лежали на земле, некоторые мертвыми, а некоторые умирающими, остальные стояли и тряслись от холода. Я тут же распорядился надеть сбрую по возможности на всех, надеясь вытянуть повозки и заставить эти грустные расчеты двигаться, чтобы несчастные создания хоть немного согрелись, ибо они в том отчаянно нуждались, и тем предотвратил смерть многим из них»{223}223
  Boulart, 243.


[Закрыть].

Трудно представить себе картину происходившего, поскольку части и подразделения во множестве старались добраться куда-нибудь, где можно обрести укрытие и еду для себя и животных. Дороги покрывали валявшиеся тут и там трупы лошадей и тела людей и брошенные повозки и орудия. «Можно было наблюдать перед передками двух или трех этих созданий в полной сбруе, дергавшими вальки и пытавшимися бороться со смертью или уже лежавшими безжизненно, – вспоминал артиллерийский лейтенант Соваж. – Канониры и солдаты поезда стояли в скорбной тишине с глазами полными слез, стараясь отводить взор от ранивших сердце видений». Аджюдан-унтер-офицер Лекок из полка конных гренадеров гвардии, ветеран Итальянской и Прусской кампаний, с ужасом смотрел на пробивавшуюся через непогоду артиллерийскую часть. «Вода на извилистой песчаной дороге доходила лошадям до самого брюха, – вспомнил он. – Пытаясь вытащить ноги, они теряли подковы, падали и тонули»{224}224
  Bertin, 27; Lecoq, 162.


[Закрыть].

Количество людей, расставшихся с жизнью той ночью, оказалось не особенно большим, хотя ходили слухи о трех гренадерах, убитых молнией. А вот потери в лошадях можно назвать поистине ужасающими. Большинство артиллерийских частей недосчитались 25 процентов конского парка, и положение дел в кавалерии сложилось ненамного лучшее. По прикидкам Абраама Россле, офицера 1-го швейцарского полка линейной пехоты, корпус Удино, в который входила эта часть, недосчитался до 1500 кавалерийских и артиллерийских лошадей. Полковник Любен Гриуа, командовавший артиллерией 3-го кавалерийского корпуса Груши, утверждал, что урон в конях у него составил 25 процентов. По общим оценкам, всего за двадцать четыре часа боевые части потеряли свыше 10 000 лошадей. Данные еще заниженные, поскольку тут не принят во внимание ущерб у снабженческих колонн, каковые, согласно сведениям одного commissaire, утратили, вероятно, ни много ни мало 40 000 голов{225}225
  Griois, II/14; Berthézène, I/343; Dumas, III/422.


[Закрыть].

Психологическое воздействие грозы тоже не назовешь незначительным. Пока солдаты пробирались вперед, меся грязь трясины, образовавшейся на месте песчаных дорог, они наблюдали по обочинам умиравших людей и животных, а слухи об убитых молнией гренадерах Старой гвардии передавались из уст в уста. Молодой Анатоль де Монтескью-Фезансак[55]55
  капитан и офицер для поручений (offi cier d’ordonnance, ординарец) императора Наполеона; применительно к российским аналогам, его должность соответствовала флигель-адъютанту Свиты Его Величества. – Прим. ред.


[Закрыть] шутя сказал барону Фэну, что, будь они греками или римлянами античных времен, после такого скверного предзнаменования уже наверняка повернули бы обратно и отправились по домам. Другие принимали случившееся более серьезно, в особенности итальянцы. «Такое количество несчастий – грустный знак на будущее, – писал Эжен Лабом. – Все начали относиться к ним со страхом. И следуй мы примеру древних, выказали бы больше уважения к предостережениям небес, и вся армия тогда была бы спасена. Но когда солнце появилось из-за горизонта, наши мрачные предчувствия растаяли вместе с облаками»{226}226
  Laugier, Récits, 18; Montesquiou-Fezensac, 208; Dumas, III/422; Labaume, 33.


[Закрыть].

Однако мрачные предчувствия Наполеона не улетучились столь же быстро. Вскоре после прибытия в Вильну он осознал катастрофические размеры потерь, понесенных армией, но что и того хуже, его тщательно разработанный план организации снабжения войск провалился. Тяжелые повозки с упряжками из волов застревали в песке литовских дорог и без затопившей их наполовину грозы. Снабжение, отправленное по воде из Данцига через Кёнигсберг, без проблем добралось до Ковно, но река Вилия местами оказалась слишком мелкой для барж, и доставить их к цели без проведения неких работ по углублению русла или переноса грузов на лодки с меньшей осадкой не представлялось возможным.

В Вильне французы практически никакого снабжения не обнаружили, а теперь из-за грозы не хватало и лошадей для его подвоза. «Мы теряем в этой стране столько лошадей, что понадобятся все ресурсы Франции и Германии для поддержания конных полков на текущем уровне боевой численности», – писал Наполеон военному министру, генералу Кларку. И пока снабжение не поступало в Вильну, отставшие от своих больные солдаты – которых было устрашающе много – кое-как подтягивались в город. Довольно быстро в наскоро развернутых для их приема госпиталях очутились уже 30 000 таких людей{227}227
  Fain, Manuscrit, I/200–1; Denniée, 19–21; Napoleon, Correspondance, XXIV/33.


[Закрыть].

Единственным лучиком в том темном царстве для Наполеона стали известия о быстром продвижении атакующих сил и об успешно вбитом клине между войсками Барклая и 2-й Западной армией Багратиона. Если бы удалось должным образом использовать брешь, он сумел бы уничтожить последнюю. Император послал маршала Даву с двумя оставшимися дивизиями 1-го корпуса (две были переданы в поддержку Мюрату) и 3-й кавалерийский корпус генерала Груши в юго-западном направлении отрезать путь отступления Багратиону, а также отправил приказы Жерому, Евгению и другим командирам в данном ареале с инструкциями по окружению 2-й армии. Однако доставка депеш и донесений, не говоря уже о достижении должной скорости продвижения, сама по себе превратилась в очередную неожиданную проблему.

Утром 1 июля один из дежурных адъютантов, капитан Бонифас де Кастеллан[56]56
  тогда Кастеллан еще занимал должность адъютанта при дивизионном генерале Ж. Мутоне, графе Лобау, состоявшем в Главном штабе Великой армии, а позже, 9 августа 1812 г., он будет назначен адъютантом дивизионного генерала графа Л.-М.-Ж.-А. де Нарбонна, генерал-адъютанта императора. – Прим. ред.


[Закрыть], получил вызов в место расположения императора, где застал Наполеона в халате и в красном с желтом платке на голове. Император показал офицеру точку на карте, где тому предстояло отыскать генерала Нансути с его кавалерийским корпусом. «Я веду маневр на окружение, у меня в кулаке 30 000, поспешите», – произнес он, вручая Кастеллану запечатанные приказы для передачи Нансути{228}228
  Castellane, I/110.


[Закрыть]. Наполеон нуждался в победе, способной уравновесить баланс после понесенных потерь, и разгром Багратиона стал приоритетным моментом.

Спустя несколько часов Наполеон вызвал Балашова, ранее доложившего о себе французским аванпостам и отведенного в ставку императора французов с письмом от Александра. Посланца проводили в то же самое помещение в бывшем дворце архиепископа, где шесть дней назад Александр вручал ему это письмо. Наполеон пребывал в отвратительном настроении. «Александр смеется надо мной, – прогрохотал он в ответ на прочитанное. – Он что думает, я прошел весь путь и оказался в Вильне для обсуждения коммерческих договоров?» Конечно же, император французов явился сюда раз и навсегда разобраться с северными варварами. «Их надлежит отбросить обратно в ледяные пустоши, чтобы они не приходили и не вмешивались в дела цивилизованной Европы, по крайней мере, в следующие двадцать пять лет»{229}229
  Caulaincourt, I/354.


[Закрыть].