Текст книги "Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории"

Похороны фельдмаршала

В один из последних мартовских дней 1719 года по дороге из Москвы в Петербург двигался траурный поезд. Шесть лошадей, покрытых черными попонами, запряженных цугом, медленно шли по начавшей таять дороге.

Солдаты Преображенского и Семеновского полков сопровождали закрытый катафалк, обитый синим бархатом и серебряными позументами.

Наконец на седьмой день поезд прибыл в новую столицу. Остановился возле Фонтанного моста, у шереметевского дома. Гроб был выставлен для прощания в нижней зале, обтянутой черным сукном.

Толпы простого люда заполонили Фонтанку.

Прибыл государь и следом за ним все важные персоны государства, сенаторы, сановники и иностранные посланники в темных одеяниях. Царь долго в неподвижности стоял возле гроба. С другой стороны – молодая вдова фельдмаршала, окруженная детьми, испуганно глядевшими вокруг. О чем думал Петр? Наверняка о великих потерях, случившихся в последний год, о безмерности своей печали и тщете усилий. О том, что лишился он сразу двух наследников: после «большого царевича» скончался любимый «Шишечка», некому теперь по мужской линии наследовать трон. Думал и о царевичевом деле, о том, что пресек заговор, – нет ни побежденных, ни победителей. Может, оттого-то и уклонялся Борис Петрович от участия в сем деле?..

На Фонтанке выстроились солдаты, раздался условный звук трубы, задрожали мелкой дробью барабаны – и процессия двинулась в сторону Александро-Невской лавры. Около двух верст туда, а шли долго, полдня…

То была не просто дорога к Лавре, то была дорога их общей жизни… Двадцать лет Свейской войны, первые поражения, первые виктории, военные советы, штабы, сидения в палатках и шатрах… Неторопливый, осмотрительный маршал – и царь, как ветер.

Петр воздавал должное старому солдату и в то же время чувствовал вину свою. Сердит, гневен был на него в последний год. Зато теперь… Похоронами этими поднят фельдмаршал на государственную высоту. Завещал похоронить себя в Киеве, в Печерской обители, рядом с сыном? Читал царь ту его бумагу: «Желаю по кончине своей почить там, где при жизни жительства иметь не получил». «Не получил». Оттого, что задумал стать монахом, да – слава Богу! – не дано на то изволения, – и славно: вон жена-красавица, теперь вдова, дети… «Хорошо, кабы воспитывались они вместе с царскими внуками, сыном и дочерью злосчастного Алексея», – подумал Петр.

Первый русский фельдмаршал, первый граф, первый кавалер Мальтийского ордена! – и место ему в Петербурге, в новой Александро-Невской лавре… Переменил царь завещание фельдмаршала, пользуясь оговоркой: похоронить просил Шереметев в Печерской обители «или где воля Его Величества состоится». «Воля состоялась» – тут! Ради государственного интереса выдающиеся люди России отныне будут здесь почитаться людской памятью.

Тих и короток шаг Петра I. Будто надеты на него кандалы. Кандалы те – Россия, и он ее раб… Одна половина кандалов – страна до Уральских гор, европейская, другая половина – Азия. В единении тех двух миров, Запада и Востока, и всех великих и малых народов, населяющих те миры, и заключена небывалая предназначенность Земли Святорусской, державы его. Ведомо это ему, открыто тайным замыслом, Борис Петрович сие понимал, а другим неведомо.

Царь искренне скорбел о смерти фельдмаршала, сожалел, что многие печали принес ему в последние годы. Сиднем сидя в Москве, писал сподвижник его в Петербург, жаловался, что одной ногой стоит в могиле, что нет ему царского благоволения, ждал писем, но – Петр молчал в ответ, не верил его хворобам, думал: не желает граф отягчать свою душу судом над царевичем. Только потом, когда послал за ним Измайлова с докторами и тот отписал – мол, болезнь «гораздо умножилась: опух с ног до самого пояса, дыхание захватывает, и приобщали его Святых Тайн», – тогда лишь поверил. Более того, велел графу ехать в Олонецкий край на воды лечиться, да только уж было поздно…

Медленно шел Петр во главе траурной процессии, отдавая последний долг своему сподвижнику. Умен, начитан, образован, никогда не лукавил, разумно мыслил, – вот бы кому с легким сердцем наследовал Петр свой трон! – молодому Борису Петровичу… С кем теперь говорить, с кем думать, с кем спорить? Нет больше старого товарища. Но храбрость его и верность отечеству всегда будут памятны…

Если жизнь – огонь, то память – дым, но долго ли он виден? Минует день, другой, неделя, месяц – и тень фельдмаршала растает, дым развеется. Теперь говорят слова громкие, страстные: мол, безмерно горе, истинный герой есть Шереметев, иностранные послы честь оказывают, сановники, генералы, но что потом?.. Не так же ли и его, Петра, погаснет огонь жизни? Развеется дым, забудут, а – хуже того, оболгут, обвинят… Денно и нощно старался, сеял семена – на каменьях, на болоте, на пашне: взойдут ли они? Ну как похоронят не только тело его, но и дела, а имя наполнят лжами?..

Роковые часы истории

Смерть императора Петра I (1672–1725)

Отец Петра I царь Алексей Михайлович прожил всего 48 лет, однако успел много: усилил центральную власть, при нем оформилось крепостное право (уложение 1654 года), Россия воссоединилась с Украиной, к нам вернулся Смоленск (не говорим о церковных реформах).

А еще – два раза женился. Первая жена была Милославская, вторая – Нарышкина. Конечно, начались распри между сторонниками одной и другой партий. Увы! – дети стали свидетелями. В Кремле на красном крыльце на глазах пятилетнего Петра убивали его близких родственников, и психическая травма детства сказывалась в течение всей его жизни.

Как вырываться из этих постоянных распрей? – думал молодой Петр и стал выбирать себе друзей-товарищей не привычным путем, а по-своему. Приятелем его стал бывший булочник Меншиков, привязался Петр к европейски образованному Лефорту, а от умного Якова Брюса пришел в восторг.

На войне, разразившейся вскоре, Меншиков командовал конницей, Брюс – артиллерий и т. д. А Шереметев – пехотой.

Борис Петрович был зрелым военачальником, проявил себя в битве за Азов, а главное, пожалуй, то, что среди народа и солдат Шереметев пользовался авторитетом. Петр ценил образованных людей, а Шереметев знал языки, обладал дипломатическим умом. Оттого он послал его по южным европейским границам, дабы укрепить связи с союзниками. Петр родился романтиком и мечтателем, обожал морскую стихию.

И была у царя еще одна редкая черта: актерство, театральность. Он мог выступать в роли артиста, к тому же доброго, даже великодушного. Почти неизвестный факт: к нему попали письма кавалера его возлюбленной Анны Монс. Можно было ждать жестокости, казни, но Петр вернул ей эти письма со словами: «Ежели ты любишь его, а не меня, так иди».

Возможно, Россия представлялась Петру в виде гигантского механизма, в котором не прилажены и не смазаны болты и гайки. И он бросился сразу на все: строить, возводить, побеждать, а еще – школы, образование, дворянских сынков немедля загнать в Европу – все, все должно придти в движение в этой великой державе!

Но прежде – создать флот настоящий и учредить регулярную армию… Первая половина его жизни была победная. Однако даже у самого удачливого великого человека случаются неудачи. Думал ли Петр о будущем? Что самый близкий человек – его сын враждебно и яростно встретит отцовские начинания?.. Сын изменил делу отца. Более того, бежал в Европу, ту самую, а скрывшись, задумал повернуть Россию вспять, чтобы было все, как когда-то.

Думал ли царь о наследнике? Увы! Это камень преткновения чуть ли не на всем пути российских династий… Петр предчувствовал (а Брюс в том убедился), что, когда не станет царя, – все пойдет прахом…

Молодой император своей волей и силой превратил российское государство в одну из великих держав мира. Он сформировал армию, регулярную, боеспособную.

Широкая натура была у него, порой жестокая, не только к другим, но и к себе… И в осенние дни 1724 года, в дни наводнения, Петр I, спасая людей, стоял в ледяной воде – это-то и стало причиной трагедии…

Бедный великий Петр!! Ему выпало решать: или пожалеть сына и ничего не менять в России – или пожертвовать царевичем, чтобы дело преобразования страны жило. Ценой такого решения Петра стало то, что Россия шагнула вперед на сто или двести лет (так говорят историки). Можно представить, сколько ночных тяжких дум передумал император… Представлял, как без него российский корабль сядет на мель и ураганы снесут его детище…

Умирая, он успел лишь прошептать: «Отдать всё…» – и умолк.

Яков Брюс устроил невиданные похороны своему кумиру, однако скоро понял: надо уезжать из Петербурга – второго такого царя ему не видать.

Вот какие наследники оказались на царском троне: Екатерина I (февраль 1725 – май 1727 г.), Петр II (май 1727 – январь 1730 г.), Анна Иоанновна (январь 1730 – октябрь 1740 г.), Иван VI Антонович (октябрь 1740 – ноябрь 1741 г.), Елизавета Петровна (ноябрь 1741 – декабрь 1761 г.), Петр III (декабрь 1761 – июль 1762 г.).

Петра II сменила Анна Иоанновна, и на это жестокое время пришлась жизнь дочери фельдмаршала – Натальи Борисовны. Но об этом в следующей части повествования. Титулы поднимались, а горестей делалось больше. Боярин Шереметев стал графом, а Наталья Борисовна – княгиней.

Часть третья
Дочь фельдмаршала[8]8
  Печатается в сокращенном виде. Полностью исторический роман А. Алексеевой о Шереметевой-Долгорукой напечатан в книге «Кольцо графини Шереметевой» (изд. Астрель: АСТ, 2010 г.), а также в «Роман-газете».


[Закрыть]

«Кто не знает сей достопамятной женщины в летописях наших? Кому не известны подвиги мужественного ее духа, героическая жизнь и кончина ее? Кто не прослезится, читая собственные ее записки о себе, ссылке мужа и общем пребывании с ним в Сибири?! Имя её и подвиги заслуживают по справедливости вековечной памяти… доколе не потеряется вовсе почтение к высоким добродетелям, к изящным подвигам души и сердца и доколе лучи истинного христианского света будут озарять ум и сердце россиян, прилепленных к древнему своему Отечеству и умеющих ценить деяния предков своих».

И. М. Долгорукий

Наталья Борисовна Шереметева, княгиня Долгорукая (1714–1771)

Сцены из ее жизни

Дочь фельдмаршала Наталья Борисовна Шереметева-Долгорукая стала жертвой страстей у трона, борьбы между Анной Иоанновной и Долгорукими. Но – осталась верна памяти возлюбленного мужа Ивана Долгорукого. Эта героическая женщина (на сто лет ранее жен-декабристок) отправилась вслед за мужем в ледяную пустыню. А последние годы жизни провела в монастырских стенах.

1

…Однажды фельдмаршал Шереметев сказал Великому Петру, что воевал он за царя и Отечество много лет, а теперь устал, хвори со всех сторон напали, – так нельзя ли, Петр Алексеевич, отпустить меня, хочу в монастырь. Петр не отпустил своего верного слугу, соратника и первого человека в новом его государстве. И даже сердился: мол, Борис Петрович хоть и немолод, уж годов шестьдесят, однако – на вид хоть куда! И добавил: «Я еще тебя женю! У меня невеста есть, и на выбор не одна!» И женил Шереметева на собственной тетке – 26-летней вдове дяди его Льва Кирилловича Милославского. Меньше чем через год Анна Петровна Салтыкова подарила старому фельдмаршалу сына, а потом – еще трое…

В 1714 году появилась на свет девочка, названная именем Наталья. Путь женщины определяется ее избранником. Особенно такой девицы, как Шереметева, воспитанной отцом в строгих правилах. Мать ее тоже была весьма образованной особой – Петр I посылал учиться за границу не только дворянских сынков, но и девиц, так что знала она несколько языков.

После смерти фельдмаршала мать обитала с детьми то на Воздвиженке, в угловом доме, то на вольных лугах и лесах Кускова. Только скоро пришло печальное время: матушка скончалась. За старшего в доме стал Петр Борисович, хозяин Кускова, что близ Москвы…

2

…Московский люд радовался необычайно: вот-вот прибудет в первопрестольную новый молодой император Петр II. Дни выдались морозные, солнечные. Сбылось мечтание: Петр I сделал русской столицей непонятный северный город Санкт-Петербург, а внук его едет короноваться в Москву, авось вернутся прежние времена!

В Новгороде у царского обоза была остановка, и говорили, будто там, в соборе, держа в руках меч, наследник произнес такие слова: «Русский престол берегут Святая Церковь и народ русский. Под охраною их надеемся мы царствовать спокойно и счастливо. Два сильных покровителя у меня имеются: Бог на небесах да меч на бедре моем!»

Петр II въехал в старую столицу, а народ ликовал, толпы бежали вслед за царским поездом. Здравствуй, матушка Москва, золотые купола!.. В Кремле собрались бояре, сенаторы, генералы, приближенные, их жены и даже дети. Боярышни разнаряженные, разрумяненные морозцем, черненые брови приподняты – жаждут разглядеть царя, красоту его.

Среди женщин стояла в храме девушка, совсем юная, серые глаза ее горели нетерпением. «Вот славно! – думала она. – Теперь вместо немецкой крови Екатерины будет юный Петруша, сын несчастного царевича Алексея, народ сразу его полюбит»… Тут перевела она взгляд с наследника на стоявшего рядом красавца и ахнула: да это ж он, Иван Долгорукий, тот самый! Она повстречала его на Невском: поскользнулась, упала, а он поднял ее и довез до дома. Рядом с царем? – значит его верный помощник, фаворит. А вон и сестра его Екатерина Долгорукая. Большая вражда у Долгоруких с Меншиковым, но теперь, видать, свалили властелина.

Звонили колокола, гудел Кремль, кричали в небе галки, палили из пушек, торжество продолжалось… А Наталья затуманенным взором глядела пред собою, мыслями уносясь к роковому дню их знакомства.

3

…Петербургский день с немалым трудом разлепил свои веки, мглистые облака поднялись чуть выше крыш, не выпуская из своих объятий низкорослый город. Шереметевские хоромы на берегу Фонтанки – каменные и деревянные строения, амбары, сараи, великий сад – тоже окутаны влажной холодной сыростью.

В один из таких хмурых дней Наталья Шереметева вбежала в свою светлицу и бросилась на подушку, заливаясь слезами. Ах, братец Петруша, как ты жестокосерден! За что обидел сестрицу?.. Велика ли беда – разбила скляницу его в чулане! – так ведь не знала-не ведала, что хранит он в скляницах благовонные травы, да и темно было в чулане.

В какой день вздумал серчать на нее! – ведь ныне годовщина смерти батюшки Бориса Петровича.

Накинув капот, юная графиня подбежала к окну, и ей смутно увиделась картина похорон ее отца-фельдмаршала: длинная процессия, люди в черном, даже на лошадях черные епанчи, а впереди – Петр Великий.

Ах, горе! Нет теперь у нее батюшки! А как счастливы были в Кускове, в каком довольстве и благополучии жили, а теперь – более года как уж нет и матушки… В последний день призвала маменька детей к себе, перекрестила всех, простилась, да и закрыла глаза навеки, оставив сирот на попечение бабушки да гувернантки. Явственно стояло лицо матери… И так было жалко себя!.. А братец не посмотрел ни на что, осерчал на нее из-за той безделицы…

Теперь скоро уж время обеда, надобно спускаться вниз, а ей не хочется. Что ежели?.. Сама ужаснулась такой мысли: взять да и уйти из дому! Не раздумывая подхватила синюю бархатную шубейку, муфту, платок – и к двери. Навстречу Дуняша:

– Далеко ли оболокаетесь?

– Вздумала погулять…

– Ваша милость, никак одни? – удивилась Дуня.

– Тоскливо мне, Дуняшка… Да и дело у меня есть… важное.

– Так я с вами! Бабушка ругаться станут.

– Нет, нет, я сама, сама… Мне в аптеку надобно, – придумала оправдание Наталья. Да ведь и вправду на Невской першпективе аптека есть, в которой можно разные травы купить, чтобы брат не серчал. – Только, голубушка Дунюшка, ты смотри, никому про то не сказывай! – И заспешила на черный ход.

Скоро оказалась на Невской першпективе, среди множества магазинов: заглянула в одну, в другую галантерейную лавку, купила позументы, нитки, а потом уж направилась к дому с вывеской «Щеголеватая аптека»… Отобрала там множество лекарственных и благоуханных трав и возвращалась довольная.

Ветер тем временем разогнал облака, и яркая синева явилась на небе. Высокая и тонкая, графинюшка загляделась на небо, да так неловко ступила на заледеневшую мостовую, что… поскользнулась. Упала так, что муфта отлетела в сторону.

В ноге – острая боль, а над головой синее небо. И в тот же почти миг на фарфоровой синеве возникла голова в зеленой треуголке, встревоженное лицо, черные глаза и брови: офицер Преображенского полка в зеленом мундире. Бросился к проезжавшему извозчику, мигом вышвырнул из санок человека в заячьей шапке – и назад, к Наталье.

– Больно? – спросил и, не дожидаясь ответа, взял ее на руки – и к санкам. – Где дом ваш?

– На Фонтанной… – морщась от боли и краснея, отвечала она. – Возле моста.

– Уж не хоромы ли шереметевские?

Она кивнула.

– Так вы, должно, Наталья Борисовна, графиня Шереметева?.. О, знатного человека дочь! – Он сел рядом, прикрыл ей ноги полостью медвежьей, наклонил голову: – К вашим услугам – князь Иван Алексеевич Долгорукий! – И крикнул извозчику: – Гони к Фонтанной!

В доме меж тем поднялась изрядная хлопотня – искали беглянку. Увидав подъезжающие санки, слуги высыпали на крыльцо, а бабушка замерла у окна.

У ворот князь велел осадить лошадей, взял пострадавшую девушку на руки и понес к крыльцу. Глаза его, веселые, черные, неотступно глядели на нее, да и она, отчего-то забыв о боли, не могла отвести от него взгляда, будто завороженная. Вот он ласково улыбнулся, явно любуясь ее нежным румянцем, серьезными серыми глазами, лицом, окаймленным серебристым платком с черной полосой, слегка прижал к себе и коснулся губами ее пальцев. От рук его исходил некий жар, и Наталья впервые почувствовала истинно мужскую силу. Она смутилась, заалела и, смущенная его смелостью, вскинула темные, густые, словно бабочки, ресницы…

А в доме продолжалась беготня, слуги голосили, толклись в сенях; сверху по лестнице, шурша юбками и ворча, спускалась Марья Ивановна, Дуняша охала про себя.

По-хозяйски ощупав ногу, бабушка послала за лекарем, однако особого сочувствия не выказала, а вместо этого принялась распекать внучку:

– Виданное ли дело? Эко! – убежала не спросясь, укатила неведомо куда… Вот тебя и наказал Господь!

Потом обратила внимание на офицера:

– Кто таков?

Князь представился, выражение лица бабушки изменилось.

– Неужто Долгорукий князь? Так вот ты каков, батюшка! Хорош! – Она оглядела его: – Знавала я одного Долгорукого, да и прочих тоже… А молодого князя в первый раз вижу… Мерси тебе за Натальюшку… Князю Василью кланяйся от меня.

– Благодарствую! – щелкнув каблуками, он поклонился и, бросив еще раз взгляд на юную графиню, удалился.

Вместе с креслом, в котором она сидела, Наталью подняли наверх, в бабушкину комнату. Явившийся туда лекарь осмотрел ногу и объявил, что сие есть растяг, надобны покой и холод. После тех процедур беглянку покормили, и бабушка велела всем выйти. – Оставьте меня с внучкой одну… – сказала.

В доме стало тихо, лишь позвякивали старинные, с петухом, часы.

Любила Наталья бабушкину комнату, тут было уютно, все дышало стариной – сундучки, рундуки боярские, шкатулки, пяльцы, вышиванье на резном столике, парчовые нити… Руки ее всегда чем-нибудь были заняты. Вот и теперь, вынула тонкий шелк, пяльцы, иглу и принялась вышивать возду́х – пелену, вклад свой в Богородицкий монастырь. Монастырь этот с давних пор опекали Шереметевы. Внучка лежала на диване кожаного покрытия, а бабушка восседала в кресле с львиными головами. Прежде чем взяться за иголку, достала табакерку, взяла щепотку табаку, нюхнула, с чувством чихнула и, высоко откинув голову, произнесла:

– Отменный молодой князь Иван Долгорукий… Глаза крупные, огненные, только рот мал – как у девицы… А все же таки есть в нем что-то от старого знакомого моего Якова Долгорукого.

Наталья, которая все еще была под впечатлением случившегося, ждала, что бабушка скажет что-то еще о молодом Долгоруком, но у той были свои резоны обращаться к сей фамилии, и резоны тайные. Она продолжала:

– Знатный был человек, дядя его!.. Ходил важно, как истинный боярин, но бороду сбрил рано, еще до повеления царя Петра. Держал себя как гость иноземный, а сколь подвержен придворному этикету! Ручку поцеловать али цветок поднести – это пожалте… Ежели кто говорит, никогда не перебьет… Истинный галант!.. – Лицо Марьи Ивановны посветлело. – А красоту как любил! Помню, приехал к нам в Фили, к зятю моему Льву Кирилловичу Нарышкину, – в аккурат кончили тогда храм строить. Уж как любовался той церковью, как хвалил, даже на колени пред нею опустился и землю целовал…

Наталья слушала бабушку, а виделись ей черные ласковые глаза, сухие и горячие руки, и словно чувствовала она жар, исходящий от них.

– Дай Бог, чтоб Иван Алексеевич хоть малость взял от Якова Федоровича, сродника своего! – вздохнула Марья Ивановна. – Боярд был Яков Федорович! Самому Петру противоборство оказывал, воле его перечил, ежели то к пользе народной, к интересам государевым… Бывало, вкруг Петра одни похвальные вопли стоят, а он, Яков Федорович, свое: не можно, мол, такой указ подписывать, да и все тут! Или просто в молчании пребывает. Когда дело царевича Алексея разбирали, он напрямую сказал: не можно царевича судить, Русь стояла и стоит на древних обычаях, и в одночасье их не изменишь. Не можно топором рубить, лучше ослабу дать, да и покончить со всеми розысками… Он и в Париже, и в Варшаве живал, а расцветал, сказывал мне, только в Москве…

Возду́х и пяльцы лежали недвижимо на коленях.

Глядя на посветлевшее, помолодевшее лицо бабушки, Наталья вдруг догадалась:

– Да ты любила его, бабушка! Вправду любила?

Марья Ивановна отчего-то рассердилась.

– Ежели он землю возле красавицы церкви целовал, как его не любить-то? Только никто, ни муж, ни дочь моя о том не ведали, а я… – Она взглянула на киот, перекрестилась. – Прости меня, Господи!

– Простит, простит тебя Господь! – воскликнула Наталья. – В любви разве кто виноват?.. – Понизив голос, решилась: – А Иван Алексеевич не похож на дядю своего?

Ранние петербургские сумерки прокрались в комнату.

– Иван-то Алексеевич? – вздохнула бабушка. – Ох, далеко, должно, ему до Якова Федоровича.

– Отчего?

– Одно слово – фаворит. Все ему дозволено, а сам еще молод, без понятия… Феофан Прокопович его ругмя ругает. Шалун, охальник! По ночам на коне скачет, людей будит, да и драться горазд…

«Неужто? – изумилась про себя Наташа. – Да как же так? Ведь добр он, бросился на помощь…» Охальник? А что же она-то? Сразу прильнула к нему?.. Ой, как неладно!

– Впрочем, языки людские злы, откуда сведать правду? – Марья Ивановна зажгла свечу, подвинула ее ближе к внучке. – Одно говорят, а иное – в деле… От нынешних-то, молодых, я отстала, все они мне хуже наших кажутся… Про Якова-то Федоровича, смотри, никому не сказывай, я только тебе, а ты помалкивай… – закончила Марья Ивановна, прикрыла глаза: то ли погрузилась в воспоминания, то ли уснула.

Грезила и Наталья – зеленый мундир, горящие на морозе щеки, брови-полумесяцы, губы на ее руке… И, как бы сбрасывая наваждение, встрепенулась, рассердившись на себя. Что она, ума лишилась? Как могла глаз не отвести, руки не отнять? Матушкины заветы позабыла. Обещала фамилию свою высоко держать, а доверилась первому встречному, оттого лишь, что он галант… а ну как слух пойдет, что Шереметева графиня, дочь высокородного господина, честь свою позабыла? Князь на руках ее нес, а она балясы с ним разводила… Беда, коли до братца сие дойдет… Ведь Петруша – всему дому господин.

4

…Иван Долгорукий поссорился со своими родственниками и, раздосадованный, громко стучался в дом, где остановился старинный его знакомец польский князь Сапега. Вскоре оба они, опорожнив не одну и не две бутылки вина, брели по Тверской…

Шли обнявшись, громко восклицая и шатаясь, впрочем, ничуть не теряя ориентиров и не ступая в грязь и лужи.

Долгорукий жаловался, что нет у него никакой свободы, что заели сродники, опутали сплетнями, слухами, женить желают по своей воле, а у него имеется «коханка», «лазоревый цветок», да, видно, недоступна ему… Сапега же, зная, что царь в Москве и будет великая охота, все больше переводил разговор на то, чтобы фаворит взял его с собой на охоту.

Свернув на Моховую, молодцы забрели в переулок, где стоял храм Воскресения Словущего, и Долгорукий вдруг загорелся:

– Зайдем! Примета у нас имеется: ежели выстрелить в церкви, так на охоте будет удача.

– Я так разумею, что холостым? – уточнил, мотая головой, Сапега.

– Ясно! – неверной рукой открывая железную дверь, отвечал Иван.

В тот неурочный час в церкви было темно и пусто, лишь несколько старушек жались по углам. С испугом обернулись они на топот. Впрочем, вошедшие перекрестились, чинно сняли головные уборы, но вместе с ними стянули и парики. Тени заметались по стенам, свечки задрожали в руках прихожанок, на лицах – испуг… Когда же князья достали пистолеты и стали целиться в окна, старушки зашептали: «Свят, свят…» и шарахнулись в боковые приделы.

Священник, узнав всемогущего фаворита, тоже поспешил скрыться в алтаре. И только пономарь по-прежнему монотонно читал Псалтырь. Читал он даже тогда, когда раздался выстрел. Глухо ухнуло, будто ударило палкой, и от этого звука подгулявшие молодцы пришли в чувство и бросились вон из церкви.

Однако долго еще той ночью то в одном, то в другом дворе раздавались их голоса, долго еще своевольничали они да ерничали.

Вот какого человека полюбила Наташа Шереметева, дочь знаменитого фельдмаршала.

Характер его не из легких

…Лето кусковское догорало. Давно отцвели яблони и вишни, созрели ягоды, и было наварено видимо-невидимо всяких варений, а глиняные корчаги и деревянные кадушки полны разносолов – от рыжиков до нежинских огурцов.

Кусковские обитатели ждали в гости Петра II с царским двором, но их все не было. Наталья бродила по аллеям парка, перебирая в памяти прошедшее, тоже горя в нетерпении: приедет ли царь, а с ним, конечно, и Иван Алексеевич. Наконец прибыл ее братец и сообщил: вот-вот будет на Москве царский двор.

На другой же день назначил он у себя прием, пригласив соседа, князя Черкасского. Выбрал самый уютный уголок парка, велел расставить там столы. Музыкантам приказал схорониться в кустах, за липами и быть готовыми по первому знаку музицировать. Стол сервирован с полным блеском – чего там только не было! Синие и розовые затейливые вазочки с земляничным и малиновым вареньем, белые фарфоровые корзиночки, рыбнички, салатницы, глазурованные миски и чашки, фаянсовые петухи. Пироги с абрикосами отливали шафрановыми боками, а заграничные конфетки в виде рогатых чертенят были доставлены прямо из Амстердама; даже ананасы раздобыл по такому случаю Петр Борисович.

Именитый сосед князь Алексей Михайлович был высок ростом, дороден, двигался степенно, говорил с важностью, однако вид у него был немного потешный: огромный живот, длинная шея, выпяченная нижняя губа при отсутствии верхней, ноги тонкие, за что имел прозвище Черепаха. Выдвинулся Черкасский еще при Петре I, был членом Верховного тайного совета и слыл человеком осторожным, изворотливым.

Прибыли супруги Лопухины – приятели Марьи Ивановны. Княгиня Лопухина была приверженкой старой моды, одевалась на русский манер: вместо роброна – сарафан, вместо мантильи – душегрейка, а закрытое платье вышито русским жемчугом.

Молодой Шереметев красовался в красной фризовой куртке с серебряным шитьем, отделанной кружевами оливкового цвета, в черных туфлях.

Черкасский сразу почувствовал на себе общее внимание и завел речь о петровском времени, о себе. Как, будучи комиссаром в Петербурге, заведуя строительными работами, написал царю челобитную: мол, так и так, на работу выгоднее брать вольных людей, подрядчиков, а не государственных работных людей, которых сгоняли со всей России. Подсчитал, сколько людей привозят, сколько их болеет, сколько умирает за год и отчего выгоднее брать вольных…

– За то я и отличия, и вотчины получал. Да-а, великий был человек Петр Алексеевич! Неведомо, когда еще такой на Руси явится… Какую речь в день погребения его сказал Прокопович!.. «Не мечтание ль то, не сон ли?.. Велика печаль наша, истинна!..» – Сложив руки на животе, покрутил князь большими пальцами. – А Екатерина оплошку дала: хоть и не зла была, а по смерти его вскоре в набат велела бить, всех подняла, перепугала, а потом оправдывалась: мол, первое апреля, учиненный Петром день обманов. Говорил я про то ей – не слушала…

– А помните, Алексей Михайлович, – слегка шепелявя и заглядывая ему в лицо, вторил Лопухин, – вы-то молчали тогда степенно, как царь скончался, а Ягужинский?.. Как почал у гроба на Меншикова жалиться? Яко актер на тиятре, яко щеголь неистовый.

– Отчего ныне все не так идет, как надобно? – откидывая голову и выпячивая нижнюю губу, продолжал Черкасский. – Оттого, что нет у молодого царя хороших советников. Прежде-то советники были умные, дельные, а нынче кто? Долгорукие…

«Ах, Алексей Михайлович, – пронеслось в Наташиной голове, – истинно ли сие? – В те дни читала она французскую книгу «Об истинном и мнимом» и переносила ее на окружающее. – Оттого, что вы в силу вошли при Петре Великом, других отвергаете, за что Долгоруких невзлюбили?»

Марья Ивановна, как настоящая московская барыня, смелая и властная, любила порой удивить гостей, – взяв щепотку табака, понюхала и разразилась целой речью:

– Да что, по-вашему, царь-то Петр – Бог земной, что ли? Без единого изъяна, мудрости одни творил?.. А сколько помещиков лишились при нем своих крепостных! Жестокости какие! И всё города ему надобно строить… А безобразия, кои с русскими женщинами стали твориться? Не токмо плечи – она и грудь напоказ! Голышек наставил в Летнем саду! Тьфу, куда ни глянь – грудастые как живые стоят… Да и вы, батюшки мои, отстать боитесь! Пример взяли! Да срам это, срам!.. А что за дикий нрав у сего аспида был? Никого не боялся! Токмо он – закон всему. Парик, помню, сорвал с головы у Головина, на себя нахлобучил, а потом назад: мол, хватит, согрелся.

Петр Шереметев звякнул чашкой, давая понять, что недоволен, и горячо заговорил:

– Забыли вы, бабушка, что в младенчестве Петр стал свидетелем убийства дядьев своих? Как забыть такое и не стать самому жестоким? А ведомо ли вам, что Софья давала ему отраву, от коей он и обрел нервические судороги?! Торопился он оттого, что страна велика, а жизнь коротка. И никак нельзя было иначе! В Европах давно огонь Просвещения горел, а у нас тьма кромешная… Торопил царь покойный своих ученых, заводчиков, художников, купцов!..

«Петруша, – думала Наташа, – от правды ли такие слова говоришь или оттого, что главное твое мечтание – Варенька, и ты желаешь угодить отцу ее?»

Но тут сама Варя Черкасская, перебив хозяина, выпалила со всей непосредственностью:

– Помните, как государь передразнивать любил? Бывало, поглядит, как старый князь Трубецкой галопом на ассамблее скачет, и давай за ним следом…