Текст книги "Русская поэзия XIX века"

Князь Михайло Репнин

 
Без отдыха пирует
с дружиной удалой
Иван Васильич Грозный
под матушкой-Москвой.
 
 
Ковшами золотыми
столов блистает ряд,
Разгульные за ними
опричники сидят.
 
 
С вечерни льются вины
на царские ковры,
Поют ему с полночи
лихие гусляры,
 
 
Поют потехи брани,
дела былых времен,
И взятие Казани,
и Астрахани плен.
 
 
Но голос прежней славы
царя не веселит,
Подать себе личину
он кравчему велит:
 
 
«Да здравствуют тиуны,
опричники мои!
Вы ж громче бейте в струны,
баяны-соловьи!
 
 
Себе личину, други,
пусть каждый изберет,
Я первый открываю
веселый хоровод.
 
 
За мной, мои тиуны,
опричники мои!
Вы ж громче бейте в струны,
баяны-соловьи!»
 
 
И все подъяли кубки.
Не поднял лишь один;
Один не поднял кубка,
Михайло князь Репнин.
 
 
«О царь! Забыл ты бога,
свой сан ты, царь, забыл,
Опричниной на горе
престол свой окружил!
 
 
Рассыпь державным словом
детей бесовских рать!
Тебе ли, властелину,
здесь в машкаре плясать!»
 
 
Но царь, нахмуря брови:
«В уме ты, знать, ослаб
Или хмелен не в меру?
Молчи, строптивый раб!
 
 
Не возражай ни слова
и машкару надень —
Или клянусь, что прожил
ты свой последний день!»
 
 
Тут встал и поднял кубок
Репнин, правдивый князь:
«Опричнина да сгинет! —
он рек, перекрестясь. —
 
 
Да здравствует вовеки
наш православный царь!
Да правит человеки,
как правил ими встарь!
 
 
Да презрит, как измену,
бесстыдной лести глас!
Личины ж не надену
я в мой последний час!»
 
 
Он молвил и ногами
личину растоптал;
Из рук его на землю
звенящий кубок пал…
 
 
«Умри же, дерзновенный!» —
царь вскрикнул, разъярясь,
И пал, жезлом пронзенный,
Репнин, правдивый князь.
 
 
И вновь подъяты кубки,
ковши опять звучат,
За длинными столами
опричники шумят,
 
 
И смех их раздается,
и пир опять кипит,
Но звон ковшей и кубков
царя не веселит:
 
 
«Убил, убил напрасно
я верного слугу,
Вкушать веселье ныне
я боле не могу!»
 
 
Напрасно льются вины
на царские ковры,
Поют царю напрасно
лихие гусляры,
 
 
Поют потехи брани,
дела былых времен,
И взятие Казани,
и Астрахани плен.
 

Илья Муромец

1

 
Под броней с простым набором,
Хлеба кус жуя,
В жаркий полдень едет бором
Дедушка Илья;
 

2

 
Едет бором, только слышно,
Как бряцает бронь,
Топчет папоротник пышный
Богатырский конь.
 

3

 
И ворчит Илья сердито:
«Ну, Владимир, что ж?
Посмотрю я, без Ильи-то
Как ты проживешь?
 

4

 
Двор мне, княже, твой не диво,
Не пиров держусь,
Я мужик неприхотливый,
Был бы хлеба кус!
 

5

 
Но обнес меня ты чарой
В очередь мою —
Так шагай же, мой чубарый,
Уноси Илью!
 

6

 
Без меня других довольно:
Сядут – полон стол;
Только лакомы уж больно,
Любят женский пол.
 

7

 
Все твои богатыри-то,
Значит, молодежь —
Вот без старого Ильи-то
Как ты проживешь!
 

8

 
Тем-то я их боле стою,
Что забыл уж баб,
А как тресну булавою,
Так еще не слаб!
 

9

 
Правду молвить, для княжого
Не гожусь двора,
Погулять по свету снова
Без того пора.
 

10

 
Не терплю богатых сеней,
Мраморных тех плит;
От царьградских от курений
Голова болит;
 

11

 
Душно в Киеве, что в скрине, —
Только киснет кровь,
Государыне-пустыне
Поклонюся вновь!
 

12

 
Вновь изведаю я, старый,
Волюшку мою —
Ну же, ну, шагай, чубарый,
Уноси Илью!»
 

13

 
И старик лицом суровым
Просветлел опять,
По нутру ему здоровым
Воздухом дышать;
 

14

 
Снова веет воли дикой
На него простор,
И смолой и земляникой
Пахнет темный бор.
 

Где гнутся над омутом лозы

 
Где гнутся над омутом лозы,
Где летнее солнце печет,
Летают и пляшут стрекозы,
Веселый ведут хоровод.
 
 
«Дитя, подойди к нам поближе,
Тебя мы научим летать,
Дитя, подойди, подойди же,
Пока не проснулася мать!
 
 
Под нами трепещут былинки,
Нам так хорошо и тепло,
У нас бирюзовые спинки,
А крылышки точно стекло!
 
 
Мы песенок знаем так много,
Мы так тебя любим давно —
Смотри, какой берег отлогий,
Какое песчаное дно!»
 

Василий Шибанов
(Баллада)

 
Князь Курбский
от царского гнева бежал,
С ним Васька Шибанов, стремянный.
Дороден был князь,
конь измученный пал —
Как быть среди ночи туманной?
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
«Скачи, князь, до вражьего стану,
Авось я пешой не отстану!»
 
 
И князь доскакал.
Под литовским шатром
Опальный сидит воевода;
Стоят в изумленье литовцы кругом,
Без шапок толпятся у входа,
Всяк русскому витязю честь воздает,
Недаром дивится литовский народ,
И ходят их головы кругом:
«Князь Курбский
нам сделался другом!»
 
 
Но князя не радует новая честь,
Исполнен он желчи и злобы;
Готовится Курбский царю перечесть
Души оскорбленной зазнобы:
«Что долго в себе я таю и ношу,
То все я пространно к царю напишу,
Скажу напрямик, без изгиба,
За все его ласки спасибо!»
 
 
И пишет боярин всю ночь напролет,
Перо его местию дышит;
Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,
И снова без отдыха пишет,
И злыми словами язвит он царя,
И вот уж, когда залилася заря,
Поспело ему на отраду
Послание, полное яду.
 
 
Но кто ж дерзновенные князя слова
Отвезть Иоанну возьмется?
Кому не люба на плечах голова,
Чье сердце в груди не сожмется?
Невольно сомненья на князя нашли…
Вдруг входит Шибанов,
в поту и в пыли:
«Князь, служба моя не нужна ли?
Вишь, наши меня не догнали!»
 
 
И в радости князь посылает раба,
Торопит его в нетерпенье:
«Ты телом здоров, и душа не слаба,
А вот и рубли в награжденье!»
Шибанов в ответ господину: «Добро!
Тебе здесь нужнее твое серебро,
А я передам и за муки
Письмо твое в царские руки!»
 
 
Звон медный несется,
гудит над Москвой;
Царь в смирной одежде трезвонит;
Зовет ли обратно он прежний покой
Иль совесть навеки хоронит?
Но часто и мерно он в колокол бьет,
И звону внимает московский народ
И молится, полный боязни,
Чтоб день миновался без казни.
 
 
В ответ властелину гудят терема,
Звонит с ним и Вяземский лютый,
Звонит всей опрични
кромешная тьма,
И Васька Грязной, и Малюта,
И тут же, гордяся своею красой,
С девичьей улыбкой, с змеиной душой,
Любимец звонит Иоаннов,
Отверженный Богом Басманов.
 
 
Царь кончил; на жезл опираясь, идет,
И с ним всех окольных собранье.
Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
Над шапкою держит посланье.
И спрянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
И молвит ему, не бледнея:
«От Курбского, князя Андрея!»
 
 
И очи царя загорелися вдруг:
«Ко мне? От злодея лихого?
Читайте же, дьяки,
читайте мне вслух
Посланье от слова до слова!
Подай сюда грамоту,
дерзкий гонец!»
И в ногу Шибанова острый конец
Жезла своего он вонзает,
Налег на костыль – и внимает:
 
 
«Царю, прославляему древле от всех,
Но тонущу в сквернах обильных!
Ответствуй, безумный,
каких ради грех
Побил еси добрых и сильных?
Ответствуй, не ими ль,
средь тяжкой войны,
Без счета твердыни врагов сражены?
Не их ли ты мужеством славен?
И кто им бысть верностью равен?
 
 
Безумный! Иль мнишись
бессмертнее нас,
В небытную ересь прельщенный?
Внимай же!
Приидет возмездия час,
Писанием нам предреченный,
И аз, иже кровь
в непрестанных боях
За тя, аки воду, лиях и лиях,
С тобой пред судьею предстану!»
Так Курбский писал Иоанну.
 
 
Шибанов молчал.
Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током,
И царь на спокойное око слуги
Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд;
Был мрачен владыки
загадочный взгляд,
Как будто исполнен печали,
И все в ожиданье молчали.
 
 
И молвил так царь:
«Да, боярин твой прав,
И нет уж мне жизни отрадной!
Кровь добрых и сильных
ногами поправ,
Я пес недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных
у Курбского слуг,
Что выдал тебя за бесценок!
Ступай же с Малютой в застенок!»
 
 
Пытают и мучат гонца палачи,
Друг к другу приходят на смену.
«Товарищей Курбского ты уличи,
Открой их собачью измену!»
И царь вопрошает:
«Ну что же гонец?
Назвал ли он вора друзей
наконец?»
– «Царь, слово его все едино:
Он славит свого господина!»
 
 
День меркнет, приходит ночная пора,
Скрыпят у застенка ворота,
Заплечные входят опять мастера,
Опять зачалася работа.
«Ну, что же, назвал ли
злодеев гонец?»
– «Царь, близок
ему уж приходит конец,
Но слово его все едино,
Он славит свого господина:
 
 
„О князь, ты,
который предать меня мог
За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю,
да простит тебе бог
Измену твою пред отчизной!
Услышь меня, боже,
в предсмертный мой час,
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но в сердце любовь и прощенье —
Помилуй мои прегрешенья!
 
 
Услышь меня, боже,
в предсмертный мой час,
Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но слово мое все едино:
За грозного, боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь —
И твердо жду смерти желанной!“»
Так умер Шибанов, стремянный.
 

Край ты мой, родимый край

 
Край ты мой, родимый край!
Kонский бег на воле,
В небе крик орлиных стай,
Волчий голос в поле!
 
 
Гой ты, родина моя!
Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья,
Ветер, степь да тучи!
 

Благовест

 
Среди дубравы
Блестит крестами
Храм пятиглавый
С колоколами.
 
 
Их звон призывный
Через могилы
Гудит так дивно
И так уныло!
 
 
К себе он тянет
Неодолимо,
Зовет и манит
Он в край родимый,
 
 
В край благодатный,
Забытый мною, —
И, непонятной
Томим тоскою,
 
 
Молюсь, и каюсь я,
И плачу снова,
И отрекаюсь я
От дела злого;
 
 
Далеко странствуя
Мечтой чудесною,
Через пространства я
Лечу небесные,
 
 
И сердце радостно
Дрожит и тает,
Пока звон благостный
Не замирает…
 

Замолкнул гром, шуметь гроза устала

 
Замолкнул гром,
шуметь гроза устала,
Светлеют небеса,
Меж черных туч приветно засияла
Лазури полоса;
Еще дрожат цветы, полны водою
И пылью золотой, —
О, не топчи их с новою враждою
Презрительной пятой!
 

Иван Сергеевич Тургенев
(1818–1883)

Нищий
(Стихотворение в прозе)

Я проходил по улице… меня остановил нищий, дряхлый старик.

Воспаленные, слезливые глаза, посинелые губы, шершавые лохмотья, нечистые раны… О, как безобразно обглодала бедность это несчастное существо!

Он протягивал мне красную, опухшую, грязную руку.

Он стонал, он мычал о помощи.

Я стал шарить у себя во всех карманах… Ни кошелька, ни часов, ни даже платка… Я ничего не взял с собою.

А нищий ждал… и протянутая его рука слабо колыхалась и вздрагивала.

Потерянный, смущенный, я крепко пожал эту грязную, трепетную

руку…

– Не взыщи, брат; нет у меня ничего, брат.

Нищий уставил на меня свои воспаленные глаза; его синие губы усмехнулись – и он в свою очередь стиснул мои похолодевшие пальцы.

– Что же, брат, – прошамкал он, – и на том спасибо. Это тоже подаяние, брат.

Я понял, что и я получил подаяние от моего брата.

В дороге

 
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые.
 
 
Вспомнишь обильные
страстные речи,
Взгляды, так жадно,
так робко ловимые,
Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые.
 
 
Вспомнишь разлуку
с улыбкою странной,
Многое вспомнишь родное далекое,
Слушая ропот колес непрестанный,
Глядя задумчиво в небо широкое.
 

Русский язык
(Стихотворение в прозе)

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!

Что тебя я не люблю

А. Н. Ховриной

 
Что тебя я не люблю —
День и ночь себе твержу.
Что не любишь ты меня —
С тихой грустью вижу я.
Что же я ищу с тоской,
Не любим ли кто тобой?
Отчего по целым дням
Предаюсь забытым снам?
Твой ли голос прозвенит —
Сердце вспыхнет и дрожит.
Ты близка ли – я томлюсь
И встречать тебя боюсь,
И боюсь и привлечен…
Неужели я влюблен?..
 

Синица

 
Слышу я: звенит синица
Средь желтеющих ветвей;
Здравствуй, маленькая птица,
Вестница осенних дней!
 
 
Хоть грозит он нам ненастьем,
Хоть зимы он нам пророк —
Дышит благодатным счастьем
Твой веселый голосок.
 
 
В песенке твоей приветной
Слух пленен ужели ж мой
Лишь природы безответной
Равнодушною игрой?
 
 
Иль беспечно распевает
И в тебе охота жить —
Та, что людям помогает
Смерть и жизнь переносить?
 

Осенний вечер

 
Осенний вечер… Небо ясно,
А роща вся обнажена —
Ищу глазами я напрасно:
Нигде забытого листа
Нет – по песку аллей широких
Все улеглись – и тихо спят,
Как в сердце грустном дней далеких
Безмолвно спит печальный ряд.
 

Теперь, когда Россия наша

 
Теперь, когда Россия наша
Своим путем идет одна
И наконец отчизна Ваша
К судьбам другим увлечена, —
Теперь, в великий час разлуки,
Да будут русской речи звуки
Для Вас залогом, что года
Пройдут – и кончится вражда;
Что, чуждый немцу с колыбели,
Через один короткий век
Сойдется с ним у той же цели,
Как с братом, русский человек;
Что, если нам теперь по праву
Проклятия гремят кругом, —
Мы наш позор и нашу славу
Искупим славой и Добром…
Всему, чем Ваша грудь согрета,
Всему сочувствуем и мы;
И мы желаем мира, света,
Не разрушенья – и не тьмы.
 

Близнецы
(Стихотворение в прозе)

Я видел спор двух близнецов. Как две капли воды походили они друг на друга всем: чертами лица, их выражением, цветом волос, ростом, складом тела – и ненавидели друг друга непримиримо.

Они одинаково корчились от ярости. Одинаково пылали близко друг на дружку надвинутые, до странности схожие лица; одинаково сверкали и грозились схожие глаза; те же самые бранные слова, произнесенные одинаковым голосом, вырывались из одинаково искривленных губ.

Я не выдержал, взял одного за руку, подвел его к зеркалу и сказал ему:

– Бранись уж лучше тут, перед этим зеркалом… Для тебя не будет никакой разницы… но мне-то не так будет жутко.

Два богача
(Стихотворение в прозе)

Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых – я хвалю и умиляюсь.

Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко.

– Возьмем мы Катьку, – говорила баба, – последние наши гроши на нее пойдут, – не на что будет соли добыть, похлебку посолить…

– А мы ее… и не соленую, – ответил мужик, ее муж.

Далеко Ротшильду до этого мужика!

Яков Петрович Полонский
(1819–1898)

По горам две хмурых тучи

 
По горам две хмурых тучи
Знойным вечером блуждали
И на грудь скалы горючей
К ночи медленно сползали.
Но сошлись – не уступили
Той скалы друг другу даром
И пустыню огласили
Яркой молнии ударом.
Грянул гром – по дебрям влажным
Эхо резко засмеялось,
А скала таким протяжным
Стоном жалобно сказалась,
Так вздохнула, что не смели
Повторить удара тучи
И у ног скалы горючей
Улеглись и обомлели…
 

Посмотри – какая мгла

 
Посмотри – какая мгла
В глубине долин легла!
Под ее прозрачной дымкой
В сонном сумраке ракит
Тускло озеро блестит.
 
 
Бледный месяц невидимкой,
В тесном сонме сизых туч,
Без приюта в небе ходит
И, сквозя, на все наводит
Фосфорический свой луч.
 

Афанасий Афанасьевич Фет
(1820–1892)

Это утро, радость эта

 
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
 
 
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод,
 
 
Эти ивы и березы,
Эти капли – эти слезы,
 
 
Этот пух – не лист,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этот зык и свист,
 
 
Эти зори без затменья,
Этот вздох ночной селенья,
 
 
Эта ночь без сна,
Эта мгла и жар постели,
Эта дробь и эти трели,
Это все – весна.
 

На заре ты ее не буди

 
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит.
 
 
И подушка ее горяча,
И горяч утомительный сон,
И, чернеясь, бегут на плеча
Косы лентой с обеих сторон.
 
 
А вчера у окна ввечеру
Долго-долго сидела она
И следила по тучам игру,
Что, скользя, затевала луна.
 
 
И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Все бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней.
 
 
Оттого-то на юной груди,
На ланитах так утро горит.
Не буди ж ты ее, не буди…
На заре она сладко так спит!
 

Я пришел к тебе с приветом

 
Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;
 
 
Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой;
 
 
Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришел я снова,
Что душа все так же счастью
И тебе служить готова;
 
 
Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Что не знаю сам, что буду
Петь – но только песня зреет.
 

Я тебе ничего не скажу

 
Я тебе ничего не скажу,
И тебя не встревожу ничуть,
И о том, что я молча твержу,
Не решусь ни за что намекнуть.
 
 
Целый день спят ночные цветы,
Но лишь солнце за рощу зайдет,
Раскрываются тихо листы,
И я слышу, как сердце цветет.
 
 
И в больную, усталую грудь
Веет влагой ночной… я дрожу,
Я тебя не встревожу ничуть,
Я тебе ничего не скажу.
 

На рассвете

 
Плавно у ночи с чела
Мягкая падает мгла;
С поля широкого тень
Жмется под ближнюю сень;
Жаждою света горя,
Выйти стыдится заря;
Холодно, ясно, бело,
Дрогнуло птицы крыло…
Солнца еще не видать,
А на душе благодать.
 

Сосны

 
Средь кленов девственных
             и плачущих берез
Я видеть не могу надменных
                   этих сосен;
Они смущают рой живых
                и сладких грез,
И трезвый вид мне их несносен.
 
 
В кругу воскреснувших соседей
                    лишь оне
Не знают трепета, не шепчут,
                  не вздыхают
И, неизменные, ликующей весне
Пору зимы напоминают.
 
 
Когда уронит лес
            последний лист сухой
И, смолкнув, станет ждать весны
              и возрожденья, —
Они останутся холодною красой
Пугать иные поколенья.
 

Скрип шагов вдоль улиц белых

 
Скрип шагов вдоль улиц белых,
Огоньки вдали;
На стенах оледенелых
Блещут хрустали.
 
 
От ресниц нависнул в очи
Серебристый пух,
Тишина холодной ночи
Занимает дух.
 
 
Ветер спит, и все немеет,
Только бы уснуть;
Ясный воздух сам робеет
На мороз дохнуть.
 

Я долго стоял неподвижно

 
Я долго стоял неподвижно,
В далекие звезды вглядясь, —
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась.
 
 
Я думал… не помню, что думал;
Я слушал таинственный хор,
И звезды тихонько дрожали,
И звезды люблю я с тех пор…
 

Сентябрьская роза

 
За вздохом утренним мороза,
Румянец уст приотворя,
Как странно улыбнулась роза
В день быстролетней сентября!
 
 
Перед порхающей синицей
В давно безлиственных кустах
Как дерзко выступать царицей
С приветом вешним на устах.
 
 
Расцвесть в надежде неуклонной —
С холодной разлучась грядой,
Прильнуть последней, опьяненной
К груди хозяйки молодой!
 

Весенний дождь

 
Еще светло перед окном,
В разрывы облак солнце блещет,
И воробей своим крылом,
В песке купаяся, трепещет.
 
 
А уж от неба до земли,
Качаясь, движется завеса,
И будто в золотой пыли
Стоит за ней опушка леса.
 
 
Две капли брызнули в стекло,
От лип душистым медом тянет,
И что-то к саду подошло,
По свежим листьям барабанит.
 

Рыбка

 
Тепло на солнышке. Весна
Берет свои права;
В реке местами глубь ясна,
На дне видна трава.
 
 
Чиста холодная струя,
Слежу за поплавком, —
Шалунья рыбка, вижу я,
Играет с червяком.
 
 
Голубоватая спина,
Сама как серебро,
Глаза – бурмитских два зерна,
Багряное перо.
 
 
Идет, не дрогнет под водой,
Пора – червяк во рту!
Увы, блестящей полосой
Юркнула в темноту.
 
 
Но вот опять лукавый глаз
Сверкнул невдалеке.
Постой, авось на этот раз
Повиснешь на крючке!
 

Чудная картина

 
Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,
 
 
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далеких
Одинокий бег.
 

Задрожали листы, облетая

 
Задрожали листы, облетая,
Тучи неба закрыли красу,
С поля буря ворвавшися злая
Рвет и мечет и воет в лесу.
 
 
Только ты, моя милая птичка,
В теплом гнездышке еле видна,
Светлогруда, легка, невеличка,
Не запугана бурей одна.
 
 
И грохочет громов перекличка,
И шумящая мгла так черна…
Только ты, моя милая птичка,
В теплом гнездышке еле видна.
 

Ель рукавом мне тропинку завесила

 
Ель рукавом мне тропинку завесила.
Ветер. В лесу одному
Шумно, и жутко, и грустно,
                  и весело, —
Я ничего не пойму.
 
 
Ветер. Кругом все гудет и колышется,
Листья кружатся у ног.
Чу, там вдали неожиданно слышится
Тонко взывающий рог.
 
 
Сладостен зов мне глашатая медного!
Мертвые что мне листы!
Кажется, издали странника бедного
Нежно приветствуешь ты.
 

Еще майская ночь

 
Какая ночь!
             На всем какая нега!
Благодарю, родной полночный край!
Из царства льдов,
          из царства вьюг и снега
Как свеж и чист твой вылетает май!
 
 
Какая ночь!
            Все звезды до единой
Тепло и кротко в душу смотрят вновь,
И в воздухе за песнью соловьиной
Разносится тревога и любовь.
 
 
Березы ждут.
          Их лист полупрозрачный
Застенчиво манит и тешит взор.
Они дрожат.
            Так деве новобрачной
И радостен, и чужд ее убор.
 
 
Нет, никогда нежней и бестелесней
Твой лик, о ночь,
              не мог меня томить!
Опять к тебе иду с невольной песней,
Невольной —
          и последней, может быть.
 

Учись у них – у дуба, у березы

 
Учись у них – у дуба, у березы.
Кругом зима. Жестокая пора!
Напрасные на них застыли слезы
И треснула, сжимаяся, кора.
 
 
Все злей метель и с каждою минутой
Сердито рвет последние листы,
И за сердце хватает холод лютый;
Они стоят, молчат; молчи и ты!
 
 
Но верь весне. Ее промчится гений,
Опять теплом и жизнию дыша.
Для ясных дней,
для новых откровений
Переболит скорбящая душа.
 

Первый ландыш

 
О первый ландыш! Из-под снега
Ты просишь солнечных лучей;
Какая девственная нега
В душистой чистоте твоей!
 
 
Как первый луч весенний ярок!
Какие в нем нисходят сны!
Как ты пленителен, подарок
Воспламеняющей весны!
 
 
Так дева в первый раз вздыхает —
О чем – неясно ей самой, —
И робкий вздох благоухает
Избытком жизни молодой.