Текст книги "Сыновья Беки"

Ахмет Боков
Сыновья Беки

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая

1

Небо было чистым и прозрачным, как родник, когда Беки поднялся на рассвете к утреннему намазу. Но вскоре все заволокло невесть откуда взявшимся туманом, и солнце, едва позолотив горизонт, так и не взошло.

В долине Алханчурт всегда эдак: погоняемый ветром туман, словно удав, сползает с хребтов и подолгу властвует вокруг. И Сагопши тогда, если посмотреть на долину с гор, кажется завернутым в вату.

Было время уборки кукурузы. Многие сельчане успели уже управиться с делами, другие только кончали уборку, а Беки еще и не принимался за свою десятину, что посеял на земле Мазаева.

Раньше Беки сеял кукурузу в Витэ-балке или на месте бывшего села Цокалой-Юрт. В этот год, собравшись из последних сил, он за тридцать рублей арендовал десятину плодородной земли: надеялся хоть немного наладить свое нехитрое хозяйство, оскудевшее из-за прошлогодней засухи.

Беки сделал все как надо: вспахал и посеял вовремя. А вот с уборкой не заладилось.

Он обычно не отставал от сельчан, но в этот раз задержался – ждал, пока у лошади спина заживет. И нужно же такому случиться в самое горячее время животина вдруг захворала!

А дни шли. Надо было торопиться. Земля арендована только до осени. Уже предупреждали, что пора ее освобождать. Если бы можно было повременить еще хоть два-три дня! Тогда Беки со спокойной душой запряг бы свою лошадь и с ней уже ничего бы не случилось. А сейчас…

Да и сапетка уже никудышная – вся развалилась, на арбу не поставишь. Надо бы починить, а еще лучше новую сделать. Правда, и у соседей можно занять. Но Беки предпочитает иметь свою.

За этими раздумьями застал его вошедший во двор Исмаал.

После ранения на японской войне он заметно прихрамывал.

«И чего в такую рань приковылял? – подумал Беки. – Верно, опять что-нибудь понадобилось».

У Исмаала вечно не ладилось с подводой. И все-то он просил: или хомут, или седло… Беки никогда не отказывал, считал Исмаала близким родственником, хотя тот был всего-навсего из одного с ним тайпа.[1]1
  Тайп – род (здесь и далее примечания переводчика).


[Закрыть]

Исмаал поздоровался.

– Ты что так рано из дому вышел? – спросил Беки.

– Вчера ездил за соломой… – начал было Исмаал, но Беки перебил его:

– Мне вот тоже в лес надо съездить, сапетку новую сделать.

Сказал и тяжело вздохнул.

– Боюсь, сапетка тебе уже не понадобится, если пропустишь еще день-два, – проговорил Исмаал. – Я вчера только и занимался, что гонял овец с твоего участка.

– Каких овец?

– Саадовских.

– Что ты говоришь?!

Беки на минуту словно окаменел. А придя в себя, всплеснул руками:

– Да неужто там пастухов не было?

– Пастухов? Не только пастухи, сам Саад, сын Сэдако, был там. Я попробовал ему сказать, что, мол, делаешь, но он и слушать не захотел, только ухмыльнулся. «У этого поля, говорит, хозяина нет». – «Как же нет, – отвечаю ему, – тебе ли не знать, что здесь Беки посеял кукурузу». – «А чего же он тогда не убирает ее?» Вот и весь разговор.

– О, чтоб отец его был захоронен со свиньей! – в сердцах вы крикнул Беки.

Еще вчера вечером собирался сказать тебе об этом, но поздно домой добрался. Лошадь не шла… Да и я устал порядком, – добавил Исмаал.

Беки уже не слышал ничего. Лицо его стало цвета старого кирпича. Он думал только о своей кукурузе… «Вся семья целое лето спину гнула».

Исмаал ушел, а Беки все стоял как вкопанный, не мог с места сдвинуться. Потом наконец пошел в сарай и вывел лошадь. Оглядел ее, осторожно притронулся к начавшей уже затягиваться ране. Лошадь вздрогнула и отскочила. «А что же с ней будет, если запрячь?» – подумал Беки.

Делать нечего, загнал мерина в сарай, вынес два серпа. Попробовал лезвия большим пальцем, взял старый кинжал, сделал несколько новых зазубрин…

– Ну, жена, дела совсем хороши, – сказал он, входя в комнату.

– Да уж куда лучше. Лошадь не запряжешь, а Мазай того и гляди с земли сгонит, – проговорила Кайпа, хлопотавшая у очага. – Будь они прокляты, и Угром и этот Мазай! Как сармаки,[2]2
  Сармак – чудовище, воплощающее в себе злую силу.


[Закрыть] впились в нас.

– Ну эти – известное дело. А ты смотри, что делает сын Сэдако.

– Сын Сэдако? – резко повернулась Кайпа.

При упоминании этого имени у нее всегда холодело в груди.

– Овец своих пустил в нашу кукурузу.

– О Аллах, этого нам не хватало!

– Исмаал просил его угнать стадо, но Саад только посмеивался.

– В огне бы ему сгореть, проклятому! И за что он навязался на наши головы?

– Буди Хасана, – сказал Беки. – Возьму его в поле. Жать не сможет – будет помогать мне собирать стебли или станет овец гонять, если опять заберутся на делянку. Тебя-то ведь не возьмешь с собой.

Кайпу не только в поле не возьмешь, и по воду послать нельзя – она на сносях.

– А как же с лошадью? – покачала головой жена. – Ее ведь не запряжешь сейчас…

Пожнем серпами да соберем в снопы. Пока и этого хватит. А подживет спина у лошади – свезем кукурузу во двор и обломаем початки.

– Свезти бы! – глубоко вздохнула Кайпа.

– Даст Бог – свезем. Дней пять-шесть поработаем. Тем временем, глядишь, и лошадь поправится.

– Освободиться бы мне, – Кайпа положила руки на живот. – Только его и не хватает в этой жизни.

– Что говоришь-то? Чтоб я больше не слышал таких слов! Поняла? Нужен он на белом свете или нет, не нам знать. На то есть воля Всевышнего.

Кайпа потупилась и молча вышла в другую комнату.

Дом у них был невелик: кухня да комната для гостей. В кухне очаг, а рядом по стенке две полки для посуды. В углу ларь для кукурузной муки, посередине низкий круглый стол.

Гостиную в доме Беки называли просто следующей комнатой. Иначе и не скажешь. Какая уж это гостиная, если туда и гостей не позовешь: от стыда сгоришь. В настоящих гостиных обычно стоят темно-коричневые деревянные кровати и на них горы подушек в белоснежных наволочках, а у Беки что? Вместо кроватей во всю длину стены нары со сложенными на них матрацами, одеялами и подушками, одеяла старые, потертые – уже шерсть вылезает. Нет ни стола, ни стула! Какая уж тут гостиная?

Два сына Беки, Хасан и Хусен, спали прямо на полу. Старший – тринадцати летний Хасан – лежал на спине, раскинувшись словно в танцевальном движении. Хусен спал, тесно прижавшись к брату и упершись головой ему под мышку.

Подошла Кайпа, некоторое время молча постояла над ними, не решаясь будить Хасана.

У сына почти такой же нос, как и у отца, только без горбинки, и подбородок тоже выдается вперед…

– Хасан, вставай, родной! – Кайпа положила руку на его бри тую голову.

Мальчик потянулся, но глаз не раскрыл. Тогда мать потрясла его за плечо. Хасан нехотя поднялся и стал озираться, не понимая, то ли еще вечер, то ли уже раннее утро.

– Вставай, сынок! Собирайся в поле с дади.[3]3
  Дади – папа.


[Закрыть]

Сон как рукой сняло. Мальчик сбросил одеяло. Он уже видел себя на арбе с вожжами в руках. Но, узнав, что придется идти пешком, приуныл. Отец попытался утешить его.

– Мы еще поездим с тобой на арбе, – сказал он, – через недельку лошадь поправится, тогда и поездим, а сейчас собирайся, побыстрее надо в поле попасть. И ты торопись, – добавил Беки, обернувшись к жене.

Отец с сыном еще не позавтракали, когда проснулся Хусен.

– Куда они идут, нани?[4]4
  Нани – мама.


[Закрыть] – спросил мальчик.

– В поле кукурузу убирать.

– И я с ними! – вскочил Хусен.

– Они пешком пойдут. А тебе не в чем. На улице холод, слякоть, а ты босой, простудишься.

Но Хусен не отступал:

– Я пойду в чувяках.

– Развалились они, мой мальчик, твои чувяки.

Еще минута – и Хусен расплакался бы, не подзови его отец.

Не поднимая глаз, мальчик подошел к нему.

– Я обязательно возьму тебя, как только поедем на арбе. Посажу впереди, дам в руки вожжи, и будешь ты править лошадью. До говорились?

Беки погладил сына по голове, но тот все стоял опустив голову и подперев подбородок кулачками. Очень ему было обидно: Хасан-то ведь шел в поле. И младший с завистью глядел, как брат торопливо откусывал сискал,[5]5
  Сискал – хлеб из кукурузной муки.


[Закрыть] запивая его чаем из чами.[6]6
  Чами – глиняная посудина


[Закрыть]

Кайла тоже была грустная, будто провожала она Беки не в поле, а на войну.

– Бога ради, будь посдержанней. Свад способен на любую подлость. Помни о семье, – говорила она, выходя вслед за мужем из дому.

Беки ничего не ответил, только глубоко вздохнул.

Пока отец с братом не скрылись из глаз, Хусен стоял у двери и глядел им вслед, а огненно-рыжий пес Борз проводил их до ворот, вернулся, сел перед Хусеном, помахал ему своим коротким хвостом (ему еще щенком отрезали уши и хвост, чтоб злее был), как бы говоря: «Не горюй, мы ведь будем вместе».

– Иди отсюда! – Хусен оттолкнул пса ногой и вошел в дом.

Борз очень удивился, понурил голову и укоризненно поглядел на дверь, за которой скрылся Хусен. До сих пор маленький друг никогда не бил его…

2

Дождя хоть и не было, а дорогу в степи развезло. Морось сгустившегося тумана осела на дорожную пыль и, смешавшись с ней, образовала что-то вроде вязкого теста. Это месиво липло к ногам и порой просто не давало шагнуть.

Беки часто останавливается и попеременно стряхивает грязь то с одной, то с другой ноги.

Хасан тоже помахивает ногами. Он сначала шел по обочине, по траве, но отец вернул его на дорогу, чтобы чувяки вконец не промокли.

Беки идет молча. Обратится к нему Хасан, коротко ответит и опять, насупив брови, о чем-то все думает, глядя вперед. Мальчик не знает, что тревожит отца, и только удивляется, отчего это, всегда внимательный и веселый, сегодня он мрачен, как пасмурный день.

А Беки мучает мысль, что не чьи-нибудь, а именно Саадовы овцы топчут их кукурузу. Заберись туда другая отара – Беки знал бы, что это нечаянно, не назло.

Из головы у него не шли слова, переданные Исмаалом: «У этого поля хозяина нет». «Ах, мерзавец, – думает Беки, – ему ли не знать, чья это кукуруза. И уж конечно это все Саад. Сами пастухи на такое не пошли бы. Значит, и по сей день – вот уже более десяти лет – этот ослиный брат держит за пазухой камень. Ждал только удобного случая, чтобы сделать подлость».

Кайпа в девушках слыла красавицей. Многие парни заглядывались на нее. Не остался равнодушным и Саад. Задумал он послать к ней сватов, да опоздал. Кайпа, вопреки воле родных, вышла замуж за Беки и стала его женой. Род Беки не провинился перед Саадом, ведь Кайпа еще не была за него засватана, а потому родичи Саада, хоть и прогневались на Беки, шума вокруг этого случая не подняли: знали, что все село обвинит их. Но сам Саад с тех пор смотрел на Беки зверем.

Шли годы. Саад и его старший брат Сейт, которые и раньше не гнушались краденым и брали все, что попадет под руки – будь то теленок, заплутавший в степи, или чужая овца, – стали ходить на разбой за Терек. В одну из таких вылазок, когда они угоняли табун лошадей, в перестрелке убили Сейта.

Саад оказался удачливее. Еще один-два набега – и он твердо встал на ноги: начал помещичьими землями торговать.

Помещик, он ведь не всякому сдаст в аренду землю: с бедняком, которого нужда согнула в три погибели, и разговаривать не пожелает. Вот тут-то и выступил Саад. Взял в аренду около двухсот десятин помещичьей земли и стал клочками сдавать ее безземельным крестьянам. Сам платил помещику по двадцать рублей за десятину, а с односельчан своих драл по тридцать. Так и наживался. И все это знали. Но что было делать людям? Хочешь не хочешь – плати. Без земли пропадешь с голоду.

На все село выделено всего ничего общинной земли, да и то участки с терновым кустарником на склонах и в балках. За эту землю тоже надо было платить, но дешевле. Однако ее давали не каждому. Тем, кто прибыл их других мест, общинной земли не полагалось.

Беки тоже считался некоренным, хотя ему было всего три года, когда наконец многие вайнахи,[7]7
  Вайнахи – чеченцы и ингуши.


[Закрыть] некогда обманом согнанные со своих родных мест, вернулись из Турции.

Вот уже сорок лет прошло с тех пор, а Беки так и остается для властей некоренным жителем и вынужден втридорога арендовать землю. А урожай на ней никудышный.

Лучших своих земель помещики в аренду не сдают. Угрюмов вообще почти не сдает земель. По всей Алханчуртской долине пасутся отары его овец.

Мазаев, тот каждый год сдает большую часть земель.

Есть тут и еще один землевладелец, бывший офицер царской армии ингуш Мочко. Землю, которую он получил в дар от царя, давно уже пашут за плату сагопшинцы, а самого Мочко сельчане не видели ни на его земле, ни в селе. И только посредник с выгодой для себя сдает мочковскую землю крестьянам.

Вот таким-то доходным делом и занимается Саад, и владеет он уже отарой овец в пятьсот-шестьсот голов, не одной доброй лошадью. Дом отстроил с высокой верандой, с деревянным потолком, с двойными рамами. Покрыл его железом.

Двор Сэдако, где раньше стояла глиняная мазанка, стал неузнаваем.

Беки жил по-иному. Бедно жил, но честно. Не только Беки, и отец его, и деды – никто в роду не марал своих рук нечестным делом.

Из рассказов старших Беки знал, что никому из сородичей не жилось лучше, чем ему. Извечно все они маялись без земли. Не в силах справиться с нуждой, оставили свои дома-башни и спустились с гор на плоскость.

Предки Беки были в числе тех тайпов, которые обосновались поначалу в междуречье Фортанги и Сунжи. Но оттуда им пришлось уйти. Царь отдал эти земли казакам.

Не желая возвращаться в горы, люди перебрались за хребет в Алханчуртскую долину и стали селиться там на земли, которые некогда принадлежали кабардинским князьям.

Тогда-то в одной из балок и было положено начало селу Цокалой-Юрт, где жили дед и отец Беки. И уже позже – в шестидесятых годах прошлого века – злая судьбина выгнала их в Турцию, а село опустело.

Беки родился в Турции. Кое-что он смутно помнит сам, а иное знает из рассказов старших. Прячась днем в кустах из страха, как бы не убили за то, что идут они, правоверные мусульмане, в страну христианского царя, люди тайком пробирались на родину.

Когда Беки уставал и не мог уже идти, мать взваливала его на закорки. Была у Беки еще младшая сестренка, грудная. В пути она умерла. Ее-то место и занимал Беки на материнский спине.

Беки хорошо помнит, как, ступив на родную землю, люди плакали и только повторяли: «Родина, милая родина!»

Тогда все были равны! Хозяйство у каждого помещалось в талсах.[8]8
  Талсы – переметная сума.


[Закрыть] Все были равны в своей бедности и беде. Никто не кичился, не враждовал.

Так было и тогда, когда многие из тех, кому посчастливилось вернуться на родную землю, поселились в Сагопши.

Так было! Но не долго! В жизни все меняется. Изменились и сагопшинцы. Кто-то выбивался из сил, безнадежно пытаясь выбраться из нужды, а иной богател, заплывал жиром и уже считал всех других ниже себя. Из таких-то людей был и Саад.

Года три-четыре назад, возвращаясь со свадьбы из Назрани, всадники пустились наперегонки. Конь Исы, сына Новпи, вышел вперед. И подумать только! Иса, чья мать ходит с плошкой по дворам и выпрашивает сыворотку, Иса, у которого нет ни наряда достойного, ни кабардинского седла и уж конечно ни украшенного чеканным серебром кинжала да пояса, ни нагана на боку, – этот голодранец осмелился обогнать Саада, у которого было все, чего недоставало Исе, только прыти да ловкости не хватало. А именно этого-то и не простили ему девушки, сидевшие на тачанке. Подняли они напыщенного гордеца на смех.

– И почему бы тебе не отдать мне своего коня, а самому не сесть вместо меня в тачанку, – съязвила одна из девушек.

Все другие вслед за ней закатились веселым смехом. Саад был опозорен, а Иса с той минуты стал Сааду кровным врагом.

Выехали за село Ачалуки, одолели перевал и, выйдя на равнину, опять пустились наперегонки. Правда, не все, иные попридержали своих коней. И снова мерин Исы пошел первым.

Проскакали с версту, когда Саад вдруг вытащил наган, – через мгновение грянул выстрел. Ехавшие сзади увидели, как Иса, словно подкошенный кукурузный стебель, сначала подался в сторону, затем повалился, зацепившись одной ногой за стремя.

Конь проскакал еще немного, волоча по земле своего сраженного седока.

Саад промчался мимо и только тогда оглянулся. Затем повернул коня, подъехал и как ни в чем не бывало спросил:

– Что с ним?

– А ты разве не догадываешься что? – вопросом на вопрос ответил троюродный брат Саада Кайсан, который в это время укладывал еще теплые руки Исы вдоль туловища.

– Кроме тебя, в этой степи никто не стрелял, – сказал кто-то Сааду.

– Неужто это я попал в него? – с притворным удивлением спросил Саад.

Будь поблизости кто-нибудь из родственников Исы – отмщение свершилось бы на месте. Но у несчастного юноши не было никого, кроме матери, и никто не вступился за него.

– Плохое дело ты совершил, Саад, неправое, – покачал голо вой Кайсан. – Не нужна нам вражда с людьми…

– Да чтоб мне домой не добраться, если я хоть в мыслях думал стрелять в него, – сказал Саад, без стыда глядя на лежащего перед ним Ису, будто тот и не убит, а просто спит у его ног. – Мало ли бывает несчастий от шального выстрела!

Вот как повернул это дело Саад. А в пятницу в мечети Саад и восемнадцать его родственников поклялись на Коране, что он и в мыслях не держал намерения стрелять в Ису и что выстрелил случайно.

Люди все понимали, но что было делать: по обычаю, клятва снимала с виновного ответственность, даже если он лгал. Да и кто решится враждовать с всесильным Саадом из-за безродного Исы.

Однако, если человек убит, даже и случайно, убийца, опять же по обычаю, обязан откупиться.

Понятное дело, что для богатого Саада это ничего не стоило. И он заплатил за Ису положенный куш.

Но на сердце старухи, потерявшей единственного сына, легло такое горе, которого не окупило бы и все состояние Саада.

Беки вспомнил слова, с какими Кайпа проводила его из дому: «Бога ради, будь посдержанней. Саад способен на любую подлость…»

Беки и без нее знает этого негодяя. Он постарается быть сдержанным, но узел, затянутый злом, что причинил ему Саад, не слабеет.

Легко ли пережить такое? Год выдался особенно тяжелый. Чтобы заплатить Сааду за аренду земли, пришлось продать телку-двухлетку. И вдруг Саадовы же овцы топчут его кукурузу!..

За всю свою жизнь Беки никому не причинил зла, и никак он не мог взять в толк, отчего иным людям не живется на свете без того, чтобы не испоганить жизнь другому.

Хасан все посматривает на отца. Густые брови совсем нависли на глаза, и это делает лицо Беки еще мрачнее. И солнце какое-то хмурое. Оно высвечивается сквозь туман, как фарфоровая тарелка. Тарелка эта то светлеет, то опять тускнеет, а тень печали и горя на лице отца не исчезает ни на миг.

Уже порядком идут они по грязи. Хасану успела наскучить дорога. Даже за ящерицами нельзя погоняться, отец не велит:

– Трава мокрая, не только чувяки, но и штаны до самых колен промочишь.

Хасан нашел толстую палку с ржавым кольцом на конце – черенок от вил. Очень он обрадовался находке, и отец ничего не сказал – черенок пригодится в хозяйстве.

Ну а Хасану палка нужна совсем для другого дела. Теперь уж он не просто шел, а разгонялся и, всадив черенок в землю, прыгал. Беки и на это ничего не сказал, только предостерег, чтобы не ушибся.

Наконец добрались они до канавы, что служит границей между владениями Угрюмова и Мазаева. Беки остановился и тяжело вздохнул. Вспомнилось, как летом его корова, отбившись от стада, забралась сюда и как Раас, сторож угрюмовский, отвел ее в поместье. Раас, он такой: чтобы выслужиться перед Угрюмом (так люди прозвали помещика), с радостью отведет в усадьбу корову или лошадь любого из своих односельчан. Надеется на похвалу. А помещик только того и ждет. За каждое «нарушение» дерет с крестьян по три рубля, даже если на земле той не было ни травинки. И пока не уплатишь денег, не отпустит скотину.

Закон у Угрюма свой, и снисхождения не жди. К мольбам бедняков он глух, как стена.

Зато если угрюмовский скот зайдет на крестьянское поле и потопчет посевы, помещик ответа ни перед кем не держит и уж конечно никто не посмеет угнать его корову или лошадь. Да и посмел бы – все одно ничего бы не вышло: вокруг скота Угрюма всегда вьются вооруженные пастухи.

У помещика – сила, а потому и власть и закон на его стороне.

Вот и Саад, богат – так и силен. Потому и отваживается на все, потому и пустил своих овец на делянку Беки.

«О Дяла![9]9
  Дяла – Бог.


[Закрыть] – подумал Беки. – И как это случилось, что, создав всех людей по единому образу и подобию, ты разделил их на бедных и богатых? И настанет ли такое время, когда ты снова сделаешь всех равными?»

Наконец отец и сын добрались до своего поля. То, что увидел Беки, ужаснуло его: стебли кукурузы поломаны, початки обглоданы и овцы все тут же.

– Чтобы вас съели на похоронах вашего хозяина! – крикнул Беки и бросился отгонять овец.

Хасан тоже стал помогать отцу и палкой и криками. Вдруг как из-под земли появился пастух. Видать, крики услыхал. Ни отец, ни сын не заметили, когда он подъехал.

Пастух увидел, как Хасан ударом палки свалил барана, как баран вскочил и побежал уже без одного своего большого скрученного рога.

– Эй, безродный щенок, ты что делаешь! – заорал пастух и, на правив коня прямиком на Хасана, замахнулся кнутом.

– Дади! – закричал испуганный Хасан и застыл на месте. Беки бросился к сыну.

– Попробуй только ударь! – погрозил он на бегу.

Пастух, может, и ударил бы мальчишку, но, увидев, что тот не один, опустил кнут. Ни к чему ему была вражда из-за чужих овец. Он дагестанец и здесь не по доброй воле. Нужда пригнала его на заработки.

На ломаном ингушском языке пастух примирительно сказал:

– Это твой мальчик? Смотри, он искалечил барана – поломал ему рог! Можно ли так бить? Скотина ведь живая!

– Но ты-то не скотина! – задыхаясь от злобы, крикнул Беки. – Отчего же не следишь за овцами, отчего даешь им портить чужое добро?

– Мое дело выполнять приказ. Земля Саада и овцы Саада, а я у него в пастухах.

– Что ж, это он велел тебе чужую кукурузу портить?

– Эй, человек, не кричи. Зачем кричать? Велели здесь пасти, я так и делаю.

– Будь и ты человеком, не губи кукурузу, – взмолился Беки, – уведи овец с моего поля.

Пастух посмотрел на Беки и пожал плечами.

– А как я их уведу?

– Как уведешь?

Беки снова помрачнел, глаза его налились злобой, щеки ввалились.

Вырвав у Хасана палку, он бросился к отаре.

– А вот как уведешь! – крикнул он и ударил первую попавшуюся овцу.

Та в испуге отскочила.

Беки распалился. Запустил палку и подбил еще одну овцу. Она поднялась, попыталась бежать, волоча заднюю ногу, и снова упала. Остальные овцы разбежались в разные стороны.

– Что ты наделал! Ногу ей сломал! Ну, подожди, ослиный брат! – закричал пастух.

Беки поднял палку и бросился к пастуху, но тот рванул поводья. Отъехав немного, обернулся и погрозил кулаком:

– Ну, берегись, вот приедет Саад!..

Беки ничего не ответил и принялся за работу. Хасан с удовольствием орудовал серпом. Но не успел он нарезать и одной охапки стеблей, как отец сказал:

– Оставь это дело, Хасан, следи лучше, чтобы овцы снова не зашли на нашу полосу. Только не бей их, хватит с нас.

Хасан нехотя согласился – отцу не возразишь, хотя самому ему казалось, что лучше бы они вдвоем убирали кукурузу: скорей бы управились, да и пользы больше было бы, чем бегать за овцами.