Текст книги "Сыновья Беки"

5

Утро выдалось яркое, солнечное, не то что накануне.

Осеннее солнце греет не щедро. На еще не опавших листьях, на тыквенной ботве сверкают капли росы. Они похожи на бусинки. Местами, куда не проникают лучи, стелется белый иней. Крыша дома Соси белая на затененной стороне.

Во дворе Беки много мужчин. Некоторых Хусен и не видел никогда. Он знает: они понесут отца на кладбище. Когда в доме напротив умерла старуха, там тоже было много людей.

Сегодня Хусен совсем не плачет. Вчера, когда Беки на арбе везли домой, он плакал сильно. И ночью плакал, пока не уснул. А нани как рыдала вчера! Стояла посреди двора, рвала на себе волосы, и плакала, и кричала.

– О, чтоб захлебнулся своей кровью Саад! О дяла, есть ли ты в небе? А если есть, то отчего не видишь всего этого, отчего не караешь зверя?

Шаши и жена Гойберда Хажар пытались увести Каину в дом.

– Ты же раздетая, простудишься, – уговаривали они.

– Ну и пусть, я не хочу жить, – отвечала Кайпа, вырываясь.

– У тебя дети, их надо вырастить.

– О, чтоб твою семью постигло такое же горе, Саад! – не переставая твердила Кайпа.

Сегодня мать сидит среди женщин. Медленно раскачиваясь, она что-то говорит, успокаивает родившегося вчера мальчика, что лежит у нее на руках. Хусен не слышит голоса матери. Видно, устала от плача или охрипла.

Женщины плачут. Иногда они ненадолго затихают. Но стоит появиться в воротах еще какой-нибудь женщине, и все вместе начинают плакать с новой силой.

Старики сидят на длинных досках, что тянутся во дворе из конца в конец. Под доски для опоры подложены большие камни.

Хусен видел, как рано утром, когда еще не рассвело, эти доски носили со двора Соси. Удивительно, как это Кабират позволила взять их.

Старики сидят, опершись подбородками на свои палки, и тихо переговариваются, пока не появится еще кто-нибудь с выражением соболезнования. Тогда все воздевают руки к небу и молятся.

«И чего они молятся, – удивляется Хусен, – может, просят, чтобы дяла дади оживил? Но ведь мертвые, говорят, не оживают? Надо было вчера молиться, чтобы Саад не убивал дади! А теперь какой толк от молитв!»

Мальчик не знает, что мужчины молят всевышнего быть милостивым к Беки, ведь он ушел из жизни, так и не разогнув спины от тяжести мирских невзгод.

Не знает Хусен, о чем молят мужчины. Но твердо верит в то, что все они любили его отца. Вон какие грустные сидят, головы поникли. Потому, наверно, и Борз не лает на них, лежит за сараем, свернувшись клубком, и молчит. Такого еще с ним не бывало.

Двое мужчин подошли к большой акации, что растет у самого плетня, и стали рубить ее под корень.

Хусен хотел посмотреть, как будет падать дерево, но тут вдруг услышал рев бычка из сарая. Его удивило, почему бычок дома. Почему Хасан, как всегда, не отогнал его в стадо, ведь встал-то он раньше всех?

Мальчик уже направился к сараю выгонять бычка, когда какой-то незнакомый мужчина вывел его навстречу Хусену. За бычком шел Хасан. Хусен подбежал к брату и тревожно спросил:

– Хасан, куда он ведет нашего бычка?

– Резать ведет, – ответил Хасан, не глядя на него.

– А зачем резать?

– Так надо. Отстань!

Но Хусен не ушел. Бычку связали ноги и повалили на землю, и мужчина, тот, что вывел его из сарая, большим кинжалом резанул несчастному горло.

Хусен еле сдерживал слезы. Борз, лежавший неподалеку, поднялся, постоял, поглядел на происходящее и снова улегся чуть подальше.

Никто не обратил внимания ни на Борза, ни на готового разреветься Хусена. Все обернулись на голос женщины, с плачем входившей в эту минуту в ворота. И Хусен тоже.

Это была дяци[17]17
  Дяци – тетка по отцу.


[Закрыть] из Ачалуков. Сестра Беки.

– О, умереть бы мне! Зачем жить, когда тебя нет! – кричала она, быстро семеня по двору. – Ты никому не делал ничего плохого, не только человека, лошади никогда не обидел. За что же с тобой так жестоко расправились?

Хусен побежал навстречу дяци, но она не видела его, никого не видела, только била себя обеими ладонями по лицу, рыдала и причитала.

Все другие женщины тоже снова заплакали. И Хусен не сдержался, разве сдержишься, когда все так жалобно и горько плачут. Вон даже Исмаал и тот утирает глаза, а ведь он взрослый!

Долго сидел Хусен в сарае, на яслях, и плакал. И некому здесь было увидеть его слезы, приласкать и утешить, сказать, как говорят в таких случаях: «Ты же мужчина! А разве мужчины плачут?» Только старый мерин своими сточенными за долгую жизнь зубами с трудом перетирал кукурузные стебли. И не было ему никакого дела ни до Хусена, ни до тех, кто горевал там – во дворе и в доме.

А Хусен плакал и думал… Не о том, как они теперь станут жить, как будут завидовать всем детям, у которых есть отцы. Он был еще так мал, когда не думают о будущем. Сейчас Хусен не мог примириться с мыслью, что, прежде чем зайдет солнце, люди унесут отца, убитого рукой жестокого злодея, унесут навсегда! Это Хусен знал и понимал… А как он просился вчера в поле с отцом! Как ему хотелось быть вместе с ним! Может, тогда не случилось бы той страшной беды? Мальчик не знает, как бы он уберег отца, просто думает: вдруг при нем не убили бы!..

Хусен вышел из сарая. Неподалеку стоял Тархан и изо всех сил надувал бычий пузырь. Тут же, за спиной у него, нетерпеливо подпрыгивал Мажи, сын Гойберда. Пузырь надувался все больше и больше, скоро он был уже величиной с тыкву.

– Дай, теперь я… – протянул руку Мажи.

– Иди отсюда, косой.

У Мажи и правда один глаз косил, особенно когда он смотрел прямо перед собой. Оттого и дразнили его. И не только косым называли, но и плешивым, но это те, кто знал, что у него лишай на голове, а знали об этом немногие. Потому что и зимой и летом Мажи ходил в шапке. Хажар чего только не делала по совету соседок, ничего не помогло, а везти Мажи к врачам в Моздок или Назрань им не по карману. Может, еще и оттого не пропадал лишай, что голова у Мажи все время была мокрая под жаркой овчинной шапкой.

– Дай мне, – не отставал Мажи от Тархана.

Но тот убежал. Высоко, как флаг, поднял в руке большой пузырь и вприпрыжку понесся к своему двору. Скоро оттуда донеслась барабанная дробь. Это Тархан отбивал ее на пузыре. Но Мажи тотчас забыл о пузыре. Его уже привлекало мясо. Разрубленная на части туша бычка была разложена на плетне. Хасан и Рашид, старший брат Мажи, разносили куски мяса соседям – таков обычай.

Как только Мажи получил долю, предназначенную их дому, он, почти не касаясь земли, одним махом умчался домой. Но не прошло и пяти минут, как он снова был тут и кружил вокруг котла, в котором варилось мясо, в надежде, что и здесь ему перепадет кусок. Мажи просительно глядел на старика, что готовил варево. Тот изредка посматривал на мальчишку, не гнал, не сердился, только сказал:

– Зря ты здесь стоишь, мясо еще не сварилось.

Мажи чувствует, старик не злой, а значит, можно надеяться, даст мяса, потому и уходить не хочется, да возле котла к тому же и теплее – на Мажи одна рубашонка и латаные-перелатаные штаны, и ноги у него босые, а на дворе холодно.

Хусен смотрит, как очищают от коры брусья, напиленные из акаций. Он знает: под ними будет лежать в могиле отец.

Работают два-три человека, а Соси, заложив руки за пояс, наблюдает за ними. Он недавно вернулся из Владикавказа и сразу пришел на похороны. Все что-нибудь делают, а он только стоит и наблюдает.

– Хороши брусья. Сто лет продержатся, – сказал, распрямляясь и растирая спину, Гойберд.

«А что будет через сто лет? – подумал Хусен. – Тогда я уже вырасту большой, поставлю другие брусья, толще этих. Когда ставить буду, тогда и дади увижу?»

– Бедняга Беки. Собирался из этой акации новые столбы для ворот сладить, – тяжело вздохнул Гойберд.

– Да, плохое дело вышло, – сказал Соси, – но и Беки не должен был забывать, кто он есть.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил чернобородый мужчина, один из тех, что обтесывали брусья.

– Недаром ведь говорится: не замахивайся занозой от ярма, помни, что тебя самого могут ударить ярмом.

Гойберд нахмурился:

– Не говори лишнего, Соси. Все произошло не по вине Беки. Он человек справедливый и смирный.

– Но не убил же его Саад так – ни за что ни про что? – стоял на своем Соси. – Мне еще не приходилось слышать, чтобы человека убили без причины.

– Тебя не было дома, и ты не знаешь, как все получилось, а потому лучше не говори об этом.

– Хоть я и не был дома, а стоило мне въехать в село, люди все рассказали.

– Тем более тогда не пойму я, в чем ты видишь вину Беки?… – С этими словами Гойберд вбил топор в брус, присел на корточки и вопросительно уставился на Соси.

Хусен посмотрел на Гойберда, и ему показались вдруг непомерно большими нос его и сильно выдающийся подбородок, будто нарочно вытянутый кем-то.

– Если тебе рассказали все, как было, то ты, наверное, знаешь, что Беки просил Саада только об одном: не пускать на поле овец, пока он не уберет кукурузу, – продолжал Гойберд, – разве он не имел на это права?

– Смотря как он об этом просил, – не унимался Соси.

Чернобородый опять перебил их:

– Хотел бы я знать, как бы ты говорил с тем, кто пустил овец в твои посевы!

– Одно дело, если бы овцы зашли на мою землю! Да я-то, может, и в этом случае ничего не сказал бы. А тут другое: овцы Саада и земля Саада. Кто может запретить ему пускать их на свою землю?

Хусен подумал, что чернобородый вот-вот ударит Соси, такое злое и багровое было у него лицо.

– Не его эта земля, – сказал он.

– Сейчас она принадлежит ему, он платит за нее Мазаю.

– Недолго осталось! – процедил чернобородый. – Скоро ни Мазай, ни Угром и ни Саад – никто не будет владеть ею!

– Разреши узнать, чья же она будет, – не без ехидства спросил Соси, – уж не тебе ли ее подарят?

– Народ заберет землю себе.

– Смотри, какой ты прыткий. Не попасть бы тебе за такие речи в Сибирь. В прошлом году вон смельчаками вроде тебя заполнили тюрьмы Владикавказа и Грозного, а потом, говорят, их расстреливали в Петербурге, на самой большой площади города. – И невдомек было Соси, что незнакомец тоже успел побывать в Сибири за участие в одной из стачек в Грозном и лишь недавно бежал оттуда.

Вот уже больше двух месяцев скрывается он от властей. Несколько раз ночью пробирался в родное село Кескем повидать жену и мать-старуху и еще до свету уходил снова в лес, чтобы власти не сцапали. Чего доброго, а доносчик всегда найдется.

Человек этот – двоюродный брат Беки по материнской линии. Дауд его имя. Вчера ночью он пришел проведать брата. За все это время впервые решился, думал не задерживаться, часок-другой побыть и еще затемно уйти. Да вот беда какая приключилась: попал на безвременные похороны. И будь что будет! Дауд не мог уйти из дому Беки, не похоронив его. Да здесь не так опасно. Никто не знает его, кроме двух-трех родственников из Кескема, но те не выдадут. Они тоже делают вид, что не знают Дауда, не разговаривают с ним.

Дауд и сам все больше молчал, старался остаться незамеченным. В стороне от людей рубил акацию, потом пилил брусья, очищал их и, если бы не этот Соси, рта бы не раскрыл. Его болтовня злит Дауда, но сейчас не до ссор: покойник в доме, да и остерегаться надо.

На минуту все примолкли. И Соси как-то даже виновато пробурчал:

– Я ведь просто хотел сказать: будь Беки посдержанней, не случилось бы такого. Что вот теперь семья будет делать?

– Не беспокойся, тебе не придется о его семье заботиться. У них есть родственники.

– Это хорошо, что есть. А ты кем им приходишься?

– Зятем прихожусь.

– Что-то я тебя не знаю… Ты из каких мест?

– Из Бердыкеля.[18]18
  Бердыкель – в дословном переводе «из-под обрыва».


[Закрыть]

– Где такое село? Я не слыхал о нем, – пожал плечами Соси.

– В Чечне оно, – ответил за Дауда Гойберд.

Соси недоверчиво посмотрел на человека, который ему чем-то не нравился. Сказал, из Чечни, а сам вон как разговаривает – на чистейшем ингушском языке.

Дауд, перехватив испытующий взгляд Соси, мысленно ругал себя за то, что ввязался с ним в спор. Чего доброго, еще заподозрит, начнет докапываться… По всему видно, душонка у него продажная.

– Сдержанность, она никому не мешает, – пробормотал Гойберд себе под нос, – теперь вот на Сааде кровь.

– Саад – человек богатый, ему ничего не стоит расплатиться за кровь.

Дауд из-под сведенных бровей покосился на Соси.

– На этот раз он может богатством и не отделаться: у Беки растут сыновья, да и родственники, слава всевышнему, есть. Два сына у него, Хасан и Хусен… и третий вон вчера родился.

– А у него еще имени нет, – сказал Хусен, стоявший тут же рядом.

– У кого нет имени? – улыбнулся Дауд, повернувшись к мальчику.

– У того, у маленького нашего!

– Нет, говоришь, имени? Ну что же, надо дать ему имя. А ну-ка подойди ко мне.

Отложив топор, Дауд обнял мальчика.

– Какое же имя тебе больше нравится?

– Не знаю, – пожал плечами Хусен.

– Давай назовем его Султаном?

– Давай, – согласился Хусен.

– Ну вот и ладно. Будет вас теперь три брата: Хасан, Хусен и Султан, – с какой-то особой нежностью в голосе сказал Дауд. – Правда, хорошие имена?

– Очень хорошие, – подтвердил Гойберд, – и дети хорошие.

– А как тебя зовут, Хасан или Хусен? – спросил Дауд.

Сыновья Беки были совсем маленькими, когда он видел их в последний раз.

– Хусен.

– Пусть будет долгой твоя жизнь, мой мальчик! – Дауд полез в карман и достал гривенник. – На, держи. Купишь себе в лавке красных лошадок и конфет.

Мажи, а с ним и сестра его Зали стояли неподалеку от котла. И никакая сила не могла заставить Мажи отойти от него, пока он не отведает вареного мяса. Даже когда Хусен показал ему гривенник и позвал с собой в лавку, Мажи даже не повернулся в его сторону. Один глаз его был нацелен на котел, а другой, как обычно, смотрел в сторону.

Хусен направился к воротам.

6

К дому Соси приближался маленького роста полный человек в красной черкеске. На поясе у него висели кобура и кинжал в серебряных ножнах. Это старшина Ази, Хусен хорошо его знает. У него такие большущие, торчащие рыжие усы, и такой он толстый – ни с кем не спутаешь.

Едва старшина скрылся за воротами, оттуда опрометью выскочил Тархан. Не замечая Хусена, он пробежал к ним во двор и через минуту уже возвращался с отцом.

– Зайдем в дом, – сказал Соси, приглашая Ази.

Мальчик больше ничего не услышал. А разговор в доме был вот какой.

– Что там на похоронах? – спросил Ази.

– Похороны как похороны, – пожал плечами хозяин дома. – Женщины плачут…

– Ну, женщины, известное дело, всегда голосят на похоронах…

Ази пристально посмотрел на Соси. Не станет же он рассказывать, что получил от пристава приказание наблюдать за похоронами. Пристав не считает их обычными. Ведь богатый убил бедного. Пристав, видать, не столько за Саада боится, сколь за Мазая да за Угрома.

– Как бы эта голь перекатная не озверела, – сказал он старшине, – ты последи за ними. Не дай бог, разорят помещичьи хозяйства.

Ази ни слова не проронил в защиту своих односельчан. Скажи пристав и о нем такие злые слова, он бы все одно ничего не возразил. Сам-то наместник царский в Тифлисе, до него далеко. А этот здесь, рядом, и власть вся у него в руках, кого хочешь арестовать может, наказать…

Стоит сагопшинцам еще издали увидеть фаэтон, пристава или услыхать звон колокольчиков – улицы тотчас пустеют. Даже мужчины расходятся по своим дворам.

– Все сдэлаю, как нада, гаспадын пирстоп, – отчаянно коверкая русские слова, ответил старшина, вытянувшись при этом, как на смотру перед генералом.

– Если что случится, я из тебя кишки выпущу, – сказал пристав, ткнув указательным пальцем в живот Ази.

– Панымаю, господин пирстоп.

– И еще одно. Из тех, что были в прошлом году арестованы в Грозном во время беспорядков, бежал один ингуш…

– Панымаю, гаспадын пирстоп…

– «Пирстоп, пирстоп»! – вдруг заорал пристав и, подойдя к Ази, плюнул ему в лицо. – Зверь, не знающий человеческого языка! Что это за пирстоп?

Ази стоял как вкопанный, не решаясь стереть плевок. Пристав, немного успокоившись, продолжал:

– Так вот, этого человека…

– Если придет в село, арестую и приведу к вам! – поспешил выказать свою понятливость старшина.

– «Арестую и приведу к вам»! – передразнил пристав. – Уж не думаешь ли ты, что он самолично встанет перед тобой: на, мол, хватай меня, арестовывай? А если он будет вооружен до зубов, как настоящий абрек? Не хвались прежде времени. Лучше смотри в оба. Вот и на похоронах много будет разного люда, увидишь кого подозрительного, доложи мне.

– Будет сдэлано, гаспадын… – Ази осекся, не зная, как же ему теперь говорить.

Потому-то и рыщет теперь старшина, словно ищейка, следит за каждым человеком, прислушивается к разговорам. Но Ази знает и то, что на похороны ему идти бесполезно. При нем люди замолкают, ничего не узнаешь.

Вот Соси – другое дело. Его не станут бояться. А уж Соси сделает все, что велит Ази. Пусть только не сделает, старшина обложит его таким налогом – дух вон. Не посмотрит, что между ними родство.

– …Женщины пусть себе плачут, – снова заговорил Ази. – А люди, о чем люди говорят?

– Да о чем же еще? Ни за что, говорят, убили. Добрый, говорят, Беки человек был, смирный…

– Чего же он в ссору с Саадом ввязался, если смирный был?…

– Об зтом и я говорил.

Ази вообще-то понимал, что опасения пристава, как бы сагопшинцы не взбунтовались из-за убийства Беки, напрасны. И помещичьим хозяйствам они ничего не сделают.

Из поколения в поколение велось у ингушей: мстили только убийце и его родственникам. А помещики тут ни при чем. Хоть начисто их разгроми, Беки этим не будет отмщен. Кому нужна чужая вражда, если своей хватает.

Еще и потому никто не решится притронуться к помещичьему добру, что охраняется оно вооруженными стражниками. Попадись им на мушку – пристрелят на месте, а не пристрелят, так арестуют и упекут в Сибирь.

«Богатства помещиков – что вещь в сундуке за тремя замками», – часто говорил Ази.

«Однако кто его знает, всякое может случиться, – думал он сейчас, – неспроста ведь пирстоп так беспокоится, может, слыхал о чем?…»

– Там об Угроме да о Мазае никаких разговоров не ведут? – спросил Ази.

– Да нет вроде. Они-то ни при чем! Человека ведь убил Саад.

– Ничего ты не понимаешь, – махнул рукой старшина. – Саад убил его из-за земли, а земля чья? Смекаешь?

Вдруг брови у Соси полезли вверх:

– Припомнился мне один разговор!

– Какой разговор? – резко повернулся к нему Ази.

– Человек там был. Скоро, говорит, всю землю народ себе отберет.

– Что за человек?

– Не знаю. Не здешний он.

– Откуда, не спросил?

– Сказал, из Бердыкеля. Есть, говорят, такое село в Чечне.

«Уж не тот ли это беглец, о котором пирстоп говорил? – подумал старшина. – Но тот ингуш, а этот из Чечни…»

– Он чеченец?

Соси пожал плечами.

– Да оно вроде бы и так. Из Чечни ведь. А только говорит он на ингушском языке…

– Не скрывается ли от властей? – перебил его Ази.

– Кто его знает. Может, кровники у него в Ингушетии, оттого и живет в Чечне? Уж больно он лихой! Не спасет, говорит, Саада никакое богатство. Не сам ли он мстить собирается? Хотя какой из голодранца мститель. И все-таки надо, пожалуй, предупредить Саада.

Ази слушал Соси, а сам думал: «Оно конечно, трудно и сказать, тот ли это человек, которого разыскивают, но для покоя лучше его убрать. Да и у Саада одним кровником станет меньше, тоже в долгу передо мной не останется. Он и без того много сделал для меня: не раз за свой стол сажал, а был случай, приехали ко мне почетные гости, Саад дал мне барана. Саад – человек нужный!»

Ази хлопнул себя по коленям и сказал вслух:

– Как бы мне посмотреть на этого человека?

Сквозь плетень, что разделяет дворы Беки и Соси, хорошо все видно.

– Вон тот! Усатый, с черной бородкой, – тихо шепчет на ухо старшине Соси. – Видишь, он стоит рядом с Гойбердом, руки у него скрещены на груди?…

Ази кивает головой.

Дауд и не подозревает, что ищейка кружит вокруг него. И Хусен ничего не слыхал. Откуда ему было знать, зачем старшина пришел к Соси. Не знал он, конечно, и того, что Дауд скрывается от властей. Зажав в ладошке гривенник, Хусен вприпрыжку бежал к лавке.

7

Ингуши, как и все мусульмане, умершего, по обычаю, хоронят как можно скорее. И все время, пока он еще остается дома, не затихает плач женщин. А дома покойника держат ровно столько, сколько понадобится времени, чтобы обмыть его и завернуть в саван.

Беки приготовили в последний путь очень быстро. Еще и полдень не наступил, когда его уже выносили из дому.

Женщины плакали. Хусен увидел, как мужчины подняли погребальные носилки. На носилках под синим сатиновым одеялом в белом саване лежал отец. Женщины рыдали, сестра Беки не отрывалась от носилок. Душу раздирал полный неизбывной печали голос Кайпы.

– На кого ты нас оставляешь? Возьми и меня с собой! – кричала она.

У Хусена сдавило горло. Он всхлипнул, потом горько заплакал.

А один из толпы вдруг запел тоненьким жалобным голоском:

– Ла иллаха илла лаха…

Мужчины подтянули ему. Это был зикар – религиозное погребальное песнопение.

Хусен машинально шел за всеми, когда вдруг у самых ворот ему на плечо легла чья-то большая сильная рука. Мальчик поднял голову, это был Дауд.

– Нам с тобой придется остаться дома, – сказал он. – Нельзя всем уходить, и здесь надо кому-то быть.

Хусен ничего не ответил, но послушно остановился. Глаза его не отрывались от процессии. Поверх людских голов плыло синее сатиновое одеяло, а под ним лежал отец…

Позади всех шел парень из тайпа Беки. Он нес медный кумган, полный воды. Рядом с ним шагал Хасан. У него в руках тоже был какой-то белый узелок. «Что это он несет? – подумал Хусен. И вдруг вспомнил: – А, это сахар, его потом всем раздавать будут».

Вот вышел из своих ворот Соси. Он догнал процессию и присоединился к ней.

– Идем домой, – потянул Хусена Дауд.

В опустевшем дворе воцарилась странная тишина, почти мертвенная. На досках сидели только два старика.

Рядом с ними стоял молодой человек из тайпа Беки. Зовут его Эса.

Женщины уже не кричали, только украдкой утирали глаза.

Издалека еще слышался зикар:

– Ла иллаха илла лаха, ла иллаха илла ла…

Но и зикар постепенно затихал. Скоро его и вовсе не стало слышно.

Дауд, а с ним и Хусен подошли к старикам. В дом идти мальчику не хотелось – там полно женщин. К котлу подойдешь, старик станет угощать мясом, а Хусену сейчас ничего не хотелось. И Мажи куда-то вдруг подевался. К нему домой пойти нельзя. Дауд сказал, что им надо быть здесь. Вот Хусен и ходит за Даудом, ждет, не понадобится ли ему зачем.

Старики тихо переговаривались. Тот, что с длинной белой как снег бородой, рассуждал о смертности всех людей и о том, что прожившему на этом свете в беде и горе все воздастся в другом мире.

– Уж чего-чего, а радостей при жизни у бедняги Беки было немного, – сказал Эса.

– Оно и к лучшему. На том свете ему это зачтется.

– Каких бы милостей не сулили человеку на том свете, а каждый почему-то стремится к лучшей доле здесь, на земле! – сказал Дауд. – Вот богачи, например. По-твоему, старец, выходит, что им и помышлять не приходится о милостях в загробном мире. Но, как видишь, никого из них это не смущает, только и делают, что богатеют да радуются.

Старик, не глядя на Дауда, бил своей кизиловой палкой по абрикосовой косточке, что лежала перед ним на земле, да так упорно бил, будто хотел вколотить ее в землю. Но сказанного Даудом он мимо ушей не пропустил, только ему не пристало спорить и обижаться. Его дело – терпеливо разъяснять людям великую мудрость Корана.

– Джай[19]19
  Джай – здесь: религиозная книга.


[Закрыть] учит нас, создавая свое благополучие на земле, не думать о смерти, но при этом служить всевышнему так, будто до смерти остался всего один день, – сказал белобородый старик. – Тому, кто не забывает бога, нечего бояться загробной жизни.

– И все-таки по доброй воле никто не спешит отправиться на тот свет, – усмехнулся Дауд.

– Не спешит. Это верно… Слышите крики петухов?

Все насторожились. И правда, в разных концах села, словно стараясь перекричать один другого, изо всех сил надрывались петухи.

– Когда на могилу выливают кумган воды, первая капля ее попадает в нос покойнику… – продолжал мудрствовать белобородый.

– Хвала всевышнему. Сила его велика! – молитвенно вскинув руки, проговорил до того помалкивавший второй старец.

– И… тогда он взывает к людям: «Не оставляйте меня!» И этот его крик слышат только птицы. Вот почему так громко кричат петухи! – степенно закончил свою речь белобородый.

– Эх, жизнь! – вырвалось у Эсы. – Всех нас ждет такой день.

– Что верно, то верно. День этот не минует никого, а потому человек должен быть терпеливым и сдержанным, должен помнить, что все беды и горести ниспосланы ему всевышним для испытания его веры.

Старик машинально все еще бил своей палкой по земле, но косточка уже давно ушла вглубь и исчезла из глаз.

Дауду хотелось возразить белобородому. Он-то теперь знал, наслушался по тюрьмам о том, как такие старцы мешают людям понять, что никогда им не расстаться со своей бедностью, со своими невзгодами, если будут ждать милостей только от всевышнего. «Мудрецы» эти есть в каждом селе. Они туманят мозги беднякам, а стоит кому-нибудь не согласиться с ними, обвинят в богохульстве. Многое еще мог бы сказать Дауд. Но уж кому-кому, а ему сейчас и впрямь надо быть сдержанным. Доносчик везде сыщется, даже там, где, казалось бы, и не ждешь. В последние годы царю живется ох как неспокойно, а потому очень уж много у него развелось ищеек.

Хусен ничего не видел, не слышал. Он думал об отце, который, видать, все еще просит не оставлять его – ведь петухи-то не умолкают!

Но вот среди петушиного гомона прорезались отдаленные людские голоса – звуки зикара.

– Уже возвращаются, – сказал Эса.

А петухи все кричали.

«Неужели люди оставили там дади одного, не взяли с собой? – лихорадочно ломал голову Хусен. – И почему только петухи слышат его крик?»

На улице раздался конский топот. Вслед за тем показались казаки. Двое во главе со старшиной Ази завернули во двор Беки, а двое других, обогнув двор Гойберда, выехали на другую улицу.

Дауд стоял внешне безразличный ко всему. Испуганные старики суетливо поднялись со своих мест. У белобородого нижняя челюсть так дрожала, что казалось, будто он непрерывно шепчет молитву и перебирает при этом четки.

Не произнеся ритуального приветствия «салам алейкум», Ази в упор уставился на Дауда.

– Не двигайся с места! Двор окружен! – скомандовал он.

– Здесь ничего такого не произошло, чтобы надо было окружать двор, – спокойно сказал Дауд.

– Не разговаривать! А ну, подойди поближе!

Ази разговаривал смело. Ведь рядом были казаки.

– Руки вверх! – рявкнул один из казаков и, повернувшись к своему напарнику, добавил: – Обыскать!

Тот спешился и подошел к Дауду. Рывком он сорвал с него пояс с кинжалом, после чего ощупал с ног до головы, но, ничего не найдя, спросил:

– Где твое оружие?

– Человек я мирный, ни с кем не враждую, зачем мне оружие! – ответил Дауд.

Вообще-то у Дауда была винтовка, но вчера, придя сюда, он на всякий случай завернул патронташ с винтовкой в мешок и закопал в сарае.

– А ну, связать ему руки, – скомандовал верховой казак. – Узнаем, какой ты мирный человек.

– И еще узнаем, из-под какого ты обрыва, – уже по-ингушски добавил Ази.

При этих словах Дауд невольно вздрогнул. Он вспомнил свой разговор с Соси. Только ему Дауд говорил про Бердыкель.

Значит, Соси – доносчик! Правда, и Гойберд был там, только он на такое не способен. Ах мерзавец этот Соси!

Когда Дауд, уже связанный, шел под конвоем казаков, Ази сказал:

– Из-за Суламбека, сына Гаравожа, пирстоп душу из меня тянет, теперь вот тебя нелегкая принесла!

– Пристав тянет, да вытянуть не может душу твою, а я ее вытрясу из тебя. И не только из тебя, еще из этой продажной суки, что живет вон в том дворе, – кивнул Дауд в сторону дома Соси.

– Ну, это мы еще посмотрим. А сейчас давай поторапливайся, там тебя ждут.

– И ты жди меня! Не забывай! Я еще вернусь за вашими душами…

Свесившись с седла, казак плетью стеганул Дауда по голове.

– Молчать!

Дауд обернулся, увидел в воротах Хусена.

– Хусен! Я вернусь! Скоро! Казак ударил еще раз.

– Сволочь, тебе же приказали молчать!

Дауд больше ничего не говорил. Казаки заторопили его. Впрочем, если он даже и сказал что-нибудь, все равно не услышать было из-за приближающегося зикара.

Улицы в Сагопши прямые, как натянутые нити. И главная улица, пересекающая все село, тоже прямая. Толпу, что возвращается с похорон, было видно еще издалека.

Казаки с Даудом свернули в другую сторону. Может, побоялись встречи с таким множеством людей?…

С кладбища возвращались еще быстрее, чем туда шли. И зикар звучал теперь уже совсем непротяжно, а очень даже отрывисто, торопливо как-то…

– Ла иллах, улилах, ла иллах, улилах… – выкрикивали люди и прихлопывали в ладоши.

Впереди толпы отдельно шли двое. Они особенно истово хлопали в ладоши и словно пританцовывали.

Так все вошли во двор. И оттого, что в доме уже было тесно, туда не заходили, сомкнулись в кружок и прямо тут, во дворе, еще продолжали песнопение.

Скоро люди разошлись, но вечером опять пришли. Только теперь их было не так много и все поместились в доме. Два-три старика уселись на нарах, а остальные расположились в кружок прямо на полу – кто на войлоке, кто на циновке – и снова начали зикар.

Хусена постепенно совсем сморило, и он еле слышал голоса и даже почти не почувствовал, когда мать на руках вынесла его в сени и уложила на шубу Беки.

…Посреди двора стоял белый петух. Хусен хлопнул в ладоши, и петух взлетел на плетень и… закукарекал. Ему отозвался другой, со двора Соси, потом еще и еще. Скоро пели петухи во всем Сагопши. И в этом крике Хусен вдруг услышал голос отца: «Не оставляйте меня!» Кто-то подошел и положил руку на плечо Хусену. Мальчик поднял голову.

«Тебя отпустили?» – спросил он обрадованно, увидев Дауда.

«Конечно отпустили, я же ни в чем не виноват. Идем, идем за дади. Приведем его домой».

Они быстро поднимаются вверх по улице. И скоро перед ними как из-под земли вырастает Беки.

«Ты шел за мной! – говорит он, поглаживая Хусена по голове. – Молодец, сынок!»

«Дади, ты насовсем домой?»

«Насовсем, мой мальчик, насовсем».

Потом Беки стал складывать кости бычка, а Дауд помогал ему. Вот скелет уже готов, оставалось только натянуть на него шкуру, когда Хусен вспомнил о пузыре, который унес Тархан. Со двора Соси слышится барабанный бой. Это Тархан бьет в надутый пузырь. Хусен пошел к ним во двор. Едва завидя его, Тархан отбежал подальше, остановился, поднял над собой пузырь и закричал:

«На, возьми! Слышишь? Возьми…»

Но стоило Хусену чуть приблизиться к нему, он опять отбегал. И вот Тархан уже стоит на краю какого-то обрыва, высокого и такого крутого и ровного, будто срезанного единым ударом сабли.

Делать нечего, Хусен стал карабкаться. Нелегкая это задача. Цепляясь за что попало, Хусен с трудом поднимается вверх, туда, где стоит Тархан и помахивает пузырем. Вот уже совсем близко к цели, и вдруг откуда ни возьмись путь Хусену преградил огромный валун, похожий на лошадиную голову. Мальчик, как кошка, уцепился за выступ и подтянул ноги, хотел упереться во что-нибудь, но не нашел опоры и повис в воздухе. В страхе закричал и… проснулся.