Текст книги "Незалеченные раны. Как травмированные люди становятся теми, кто причиняет боль"

Глава 3
Травмированный человек в мире

Мы начали работать с Анной, когда ей было 33 года. Она хотела пойти на психотерапию, чтобы получить поддержку после завершения тяжелых отношений. «Мне кажется, я разваливаюсь», – сказала она и плотно сжала губы. Я внимательно на нее посмотрела. Она выглядела собранной, но выкручивала салфетку руками с побелевшими костяшками. По ее предплечьям шли кольца старых шрамов, которые свидетельствовали о больших трудностях с управлением эмоциями, об истории самоповреждений, которые помогали ей успокоиться. На руке был один свежий яркий шрам. Анна заметила, что я его рассматриваю.

«Я пыталась перестать, но мне не становилось лучше, – сказала она. – Я хотела умереть». Она начала плакать. Тихие всхлипывания перешли в рыдания, от которых все ее тело сотрясалось. Со временем Анна рассказала мне свою историю, и мы начали понимать, почему завершение отношений оказалось для нее настолько стрессовым, что ее собственная жизнь лишилась смысла и ценности.

Мы поговорили о ее отстраненной сдержанной матери, которая всегда была занята своими делами. В раннем детстве Анну часто оставляли одну, хотя она умоляла, чтобы ее любили и замечали. Она рассказала мне о своем злом отце и приступах ярости, в которые он впадал. Он кричал на Анну, называл ее отвратительной и говорил, что никто никогда ее не полюбит. Она призналась, что до сих пор слышит его голос и приходит в ужас каждый раз, когда партнер отстраняется от нее или отталкивает ее. Анна сказала, что она не может выбросить голос отца из своего внутреннего мира. Он замолкал, когда все было спокойно, но снова появлялся, как только Анне причинял боль партнер или близкий друг. Маленькое пристыженное «я», которое когда‑то было столь ненавидимым, поднимало голову. Анна предпочитала находиться в изоляции и часто воздерживалась от контактов с другими людьми, чтобы не быть отвергнутой, но из‑за этого чувствовала болезненное одиночество.

Мир травмированного человека может характеризоваться путаницей и фрагментацией.

Это связано с набором глубинных защитных механизмов, которые должны стать щитом от осознания травмы и причиненного ею вреда. Но защитные механизмы отгораживают человека не только от травмы, но и от положительного опыта – мы не можем построить стену, чтобы защититься от солнца, одновременно не лишив себя естественного света и красивого вида. Анна знала об этом: она ненавидела чувствовать себя уязвимой и изо всех сил старалась держать людей на расстоянии вытянутой руки, предпочитая поверхностные отношения. Хотя в некоторых случаях это защищало ее от того, чтобы быть отвергнутой, она не получала достаточно социальной поддержки и часто чувствовала себя изолированной. Анна стыдилась этого и только делала громче интернализированный осуждающий голос своего отца. Когда она все же вступала в отношения, ей было трудно сближаться с людьми. Она очень хотела этого, но все же предпочитала держать их на расстоянии и совершала поступки, которые были чуть ли не самосаботажем. По ее словам, внутри нее была дыра, и никакие действия ее партнеров не могли ее заполнить.

«Мне всегда нравилось уходить первой, – однажды сказала она. – В таком случае мне хотя бы не нужно ждать, когда уйдут они».

Эта динамика сближения и отталкивания присутствовала и в нашей совместной работе. Находясь в моем кабинете, Анна сначала сближалась со мной, а затем либо снова возводила стены вокруг себя, либо резко завершала сеанс. Через некоторое время она просто исчезла после сеанса, не оплатив внушительный долг. Она игнорировала мои попытки связаться с ней, чтобы убедить ее заплатить и вернуться на психотерапию.

Это было похоже на самосаботаж, который присутствовал в других ее отношениях.

Мир травмированного человека характеризуется не только защитными механизмами, но и всевозможными социокультурными трудностями, такими как болезненные модели мышления, слишком сильные чувства, всепоглощающая злость и ряд компенсаторных механизмов, которые помогают управлять этими неприятными чувствами или притуплять их. Эти компенсаторные механизмы могут быть саморазрушительными, например намеренное причинение самоповреждений или употребление алкоголя/наркотиков. Некоторые жертвы предпочитают полностью блокировать эмоции, и иногда они успешно делают это годами, используя различные диссоциативные механизмы. Однако человеку сложно функционировать в мире с его стрессорами, не управляя своими эмоциями, и травмированные люди, прибегающие к защитному блокированию эмоций, часто замечают, что они просто соматизируют эмоции или что блокирование, обычно спровоцированное стрессом, приводит к катастрофическим последствиям. Некоторые люди практически не обладают эмоциональным контролем и срываются на окружающих каждый раз при возникновении сильных эмоций. Они чувствуют себя беспомощными, когда их переполняют сложные чувства. Люди могут наказывать себя за несоответствие строгим стандартам, которые они сами установили, и корить окружающих за те же грехи.

Мир травмированного человека характеризуется глубинным чувством стыда и собственной дефективности, а также либо чрезмерной компенсацией всего этого, либо, как ни странно, полной беспомощностью и принятием собственной неполноценности. Очень распространены дезорганизация образа жизни и проблемы со здоровьем, в их основе лежат многочисленные сложные биологические механизмы, искажения мышления, выученное поведение (например, погружение в работу и полное игнорирование физической потребности в отдыхе и упражнениях) и сложные модели поведения. Вообще, мир травмированного человека часто кажется ошеломляющим. В нем практически отсутствуют определенность и структурированность. Люди кажутся опасными, а отношения – слишком сложными. Что самое важное, многие жертвы не доверяют никому, а меньше всего – самим себе.

Травмированный разум: травма меняет наше мышление

Все люди рождаются с особой способностью и областью мозга, которые отличают нас от других животных. Эта часть мозга – префронтальная кора, и она очень хорошо развита у людей, благодаря чему мы можем размышлять (в том числе о прошлом и будущем), планировать, организовывать и принимать сложные решения. Это одни из простых когнитивных функций, которыми мы обладаем. Однако те же способности, которые дают нам потрясающие преимущества, также могут вызывать большие трудности (например, тревога о потере работы или размышления о расставании с партнером). Многие наши мысли основаны на привычных моделях мышления, или эвристиках (когнитивные упрощения, к которым мы прибегаем, чтобы облегчить обработку информации, например «темные переулки всегда опасны»), и это создает значительные трудности для жертв, чьи модели мышления часто основаны на травматических событиях.

С нейробиологической точки зрения травмированный мозг [1] уникален. Ему сложно понимать и систематизировать угрозы, он слишком сосредоточен на распознавании опасности, ему трудно модулировать информацию от органов чувств, вызывающую эмоции, и формировать воспоминания.

Внимание и концентрация внимания часто страдают, как и исполнительные функции (мышление, планирование и отложенное удовольствие, например). Некоторые травмированные люди подвергались внутриутробному воздействию алкоголя/наркотиков или приобрели травмы мозга, что только усугубляет вышеупомянутые проблемы. Хронически травмированное тело с трудом регулирует уровень физиологического возбуждения (т. е. постоянно остается в режиме повышенной опасности), а также характеризуется высоким уровнем гормонов стресса, которые влияют на различные и биологические процессы, включая частоту сердечных сокращений и артериальное давление. Тело и мозг работают в тандеме, и люди, пережившие комплексные травмы, часто несут на себе тяжелый физиологический груз и множество психологических проблем, уходящих корнями в биологические процессы, которые происходят во время получения травмы.

Говоря о мыслях, мы на самом деле подразумеваем нейронные паттерны, или мозговую активность. Мысли состоят из двух элементов: содержание и форма. Содержание – это то, о чем мы думаем (например, что произошло сегодня на работе), а форма – это то, как мы думаем (например, размышляем о проблемах, ожидаем худшего, сосредотачиваемся на положительных моментах, делаем поспешные выводы или придерживаемся черно‑белого или негибкого мышления). И форма, и содержание временами могут быть проблемными, но больше всего неприятностей они доставляют вместе. У жертв, сосредоточенных на угрозах, часто развиваются модели мышления, основанные на идентификации опасности и реагировании на потерю и отвержение. Со временем эти модели становятся характерологическими, как и защитные механизмы, о которых шла речь ранее. Понять эти модели необходимо, поскольку существует тесная связь между эмоциями, мыслями и поведением, и такие модели могут привести к проблемам с психическим здоровьем.

К этим моделям относятся:

Катастрофизация

Травмированный человек часто ожидает худшего и сосредотачивается именно на таком исходе, игнорируя другие, более позитивные варианты. Суть в том, что жертва ожидает катастрофы и позволяет своим мыслям закручиваться по мрачной спирали, преувеличивая последствия потенциальной трагедии и вероятность того, что она произойдет. Вот пример такого мышления: «Интересно, почему начальница попросила меня встретиться с ней сегодня днем? Наверное, она считает, что я плохо работаю. Возможно, меня уволят. Если это произойдет, я не смогу выплачивать ипотеку. Как мне жить без крыши над головой?» Люди, пережившие травму, очень внимательны к тому, что может пойти не так.

Черно‑белое мышление

Черно‑белое мышление связано с крайностями. Все или ничего. Люди либо хорошие, либо плохие. Этот тип мышления не подразумевает никаких оттенков серого. Приведем несколько примеров: «Если он зол, он опасен», «Если у меня не получится с первой попытки, я неудачник», «Все мужчины плохие». Такие крайности могут выполнять защитную функцию, уберегая жертву от дальнейшего вреда. Если людей и ситуации можно быстро и четко категоризировать, тогда жертва сможет избежать потенциальной опасности.

Черно‑белое мышление характерно не только для травмированных людей. Сегодня оно глубоко внедрилось в общество, поскольку мы имеем доступ к большому объему информации, обретаем уверенность в своих взглядах и нетерпимо относимся ко взглядам, отличным от наших.

«Следует»

У всех нас есть определенные руководящие принципы, которых мы придерживаемся, выстраивая курс своей жизни. Проблемы могут возникнуть в том случае, если они превращаются в строгие правила или многочисленные «следует», которые не допускают никаких отклонений. Такое бывает, когда отношенческая травма связана с жестким контролем над жертвой или установкой недостижимых стандартов поведения. Эти «следует» могут быть направлены на нас самих («Мне следует всегда все контролировать», «Мне следует всегда держать дом в чистоте») или на других людей («Моим друзьям следует всегда быть рядом и поддерживать меня», «Моему партнеру следует всегда отвечать на мои звонки»).

Эмоциональные умозаключения

Эмоциональные умозаключения подразумевают выражение сначала чувства, а затем основанного на нем умозаключения (например, «Я испытываю тревогу, следовательно, это опасная ситуация»). Что вполне естественно, для людей, переживших травму, характерны повышенная тревожность, чувство стыда, ощущение безнадежности и уныние. Иногда этот эмоциональный опыт влияет на то, как они видят мир. Не нужно забывать, что иногда чувства – это просто привычки, а не отражение реальности, и эти чувства могут влиять на наше мышление (и наоборот).

Негативная фильтрация

Это очень распространенная модель мышления, и с эволюционной точки зрения она довольно полезна. Она подразумевает отсеивание всех положительных моментов и сосредоточение исключительно на отрицательных. Она может усилиться после травмы, потому что травма связана с угрозой. Это адаптивная модель, потому что человеческий мозг настроен на поиск угрозы, чтобы мы продолжали жить и оставались в безопасности. Однако чрезмерная концентрация на негативе может лишить нас возможности видеть хорошее и чувствовать надежду, счастье и радость.

Поспешные выводы

Эта модель мышления подразумевает, что человек делает выводы о будущих событиях или мыслях/чувствах другого человека, не анализируя факты или альтернативные объяснения, например: «Друг не ответил на мой звонок. Должно быть, он рассердился на меня и больше не хочет со мной общаться». Это очень распространенная модель мышления для настроенного на угрозу травмированного разума, который так остро реагирует на любые риски и потери в межличностных отношениях.

Мы с Анной рассмотрели эти модели мышления и пришли к выводу, что они все проявлялись у нее в разное время. Это очень распространенное явление среди людей, переживших комплексные травмы. Она часто прибегала к катастрофизации и предполагала, что произойдет худшее, из‑за чего она не могла выбраться из огромного водоворота тревоги. Кроме того, она установила очень высокие стандарты для самой себя и наказывала себя порезами в случае любого «провала» (это ее слово, не мое). Она принимала решения, основываясь исключительно на своих чувствах (например, она чувствовала, что отдаляется от партнера, и сразу разрывала отношения, не оценив ситуацию). Такие эмоциональные умозаключения привели ее к изоляции. Во время нашей совместной работы мы стали обращать внимание на эти модели по мере их проявления и развивать более гибкие способы мышления.

Модели поведения

Помимо трудностей с формами и привычками мышления (т. е. с тем, как человек мыслит), у жертв обычно присутствуют убеждения о мире и о них самих (т. е. что они думают), которые часто проявляются в виде сиюминутных поступков, связанных с межличностными отношениями, работой и самовосприятием.

Поступки людей тесно связаны с тем, о чем они думают и что чувствуют, и большинство действий (даже тех, которые кажутся случайными) характеризуют восприятие мира и реакцию на него.

Лишь немногие поступки действительно случайны, и размышления о функции поведения (т. е. что человек пытается этим донести) и мотивах, лежащих в его основе, являются неотъемлемой частью психотерапии. Внешний хаос часто отражает внутренний [2], и типичные модели поведения, обусловленные травмами, включают самосаботаж и навязчивое повторение (т. е. человек делает выбор, который непреднамеренно повторяет первоначальную травму). При анализе последствий отношенческих травм важно понимать некоторые из этих моделей.

Самосаботаж

Говоря простым языком, самосаботаж – это подрывание собственных целей, желаний и успехов. Он включает проблемы с достижением целей, установление недостижимых целей (появляется петля обратной связи негативных эмоций и низкой самоэффективности), трудности с планированием или решением проблем, саморазрушительные действия, противоречащие установленной цели, неполное выполнение плана, преждевременный отказ от цели и избегание успеха. Что касается Анны, ее поведение в конце нашей совместной работы (уход без предупреждения и неоплата счета) можно рассматривать как акт самосаботажа. Он помог ей уйти, и она, вероятно, рассуждала так: «Ахона, должно быть, сердится на меня, и я не могу к ней вернуться». Она вела себя таким же образом в других отношениях и с горечью замечала, что одна ее часть стремилась к близости (и психологическим изменениям), а другая хотела оставить все как есть.

Хотя большинство из нас занимается самосаботажем в разное время и разными способами (например, мы планируем пойти в тренажерный зал, но отказываемся встать с постели вовремя), он особенно распространен среди людей с комплексными травмами, которые имеют выученную беспомощность, низкую самооценку и самоэффективность, а также не могут планировать и модулировать реалистичные действия. Самоэффективность – это наша уверенность в своей способности справиться с определенной ситуацией или изменить свою жизнь. Это одна из важнейших психологических компетенций, которые мы можем развить, поскольку она лежит в основе нашего убеждения о том, что мы способны изменить свою жизнь, научиться новому и освоить лучшие модели поведения. При низкой самоэффективности у нас наверняка будет присутствовать выученная беспомощность, и мы даже не станем размышлять о том, чтобы что‑то изменить, потому что мы не уверены в успехе.

Трудности с управлением эмоциями могут лежать в основе следующих проблем: нетерпимость к дискомфорту, глубинный страх успеха и перемен, а также нежелание нарушить шаткое равновесие. Однако поведение, которое может показаться самосаботирующим, имеет свои преимущества. Например, выражение гнева жестокими способами грозит негативными последствиями, однако оно также может помочь человеку обрести более высокий статус среди сверстников, избежать опасности или поверить, что он способен изменить свой мир (если в повседневной жизни слишком мало возможностей продемонстрировать это).

В случае некоторых жертв насилие произошло одновременно с другими невероятно сложными обстоятельствами (например отбывание родителями наказания в тюрьме или употребление ими наркотиков), из‑за чего их жизнь стала хаотичной и сложной. Самосаботирующее поведение иногда является не столько саботажем, сколько неспособностью по‑другому относиться к миру. Слово «саботаж» подразумевает определенный выбор, но важно удостовериться, что мы не говорим о выборе в тех ситуациях, где его не было.

Навязчивое повторение

Возможно, это одна из самых вредных посттравматических моделей поведения из тех, с которыми мне довелось работать. Она плохо изучена, и существует множество заблуждений о том, почему жертвы оказываются в ситуациях, настолько похожих на первоначальную травму. Каждый раз, когда травматическое событие повторяется, оно укрепляет первоначальные реакции и провоцирует новые, что только усугубляет проблемы жертвы. При изучении навязчивого повторения большинство людей (профессионалы и непрофессионалы в равной степени) склонны винить жертву в неправильном выборе. Иногда люди придерживаются подхода «вот бедняга», пренебрегая способностью жертвы принимать решения, или злятся и называют виктимблеймингом[8]8
   Виктимблейминг – термин, обозначающий перекладывание на жертву насилия (физического, эмоционального, сексуального) ответственность за произошедшее. – Примеч. ред.


[Закрыть] любые попытки побудить человека задуматься, как сделанный им выбор способствовал получению травматического опыта. К сожалению, отказ замечать происходящее из страха боли или оскорблений может привести к тому, что модель поведения никогда не изменится. Важно, чтобы сострадание было сбалансировано с желанием меняться и исцеляться, и это возможно только при условии ясного взгляда на ситуацию. Чтобы добиться успеха, я пытаюсь найти равновесие: понять закономерности, которые лежат в основе навязчивого повторения, но при этом никого не осуждать и проявлять сочувствие.

Навязчивое повторение может проявляться по‑разному, но оно часто касается межличностных отношений. Люди замечают, что они вступают в интимные отношения, похожие на ранние проблемные отношения с родителем или партнером. Так было у Анны, и она рассказывала, что большинство ее партнеров были холодными и отрешенными, как ее мать. Они часто заставляли ее добиваться их любви. Иногда навязчивое повторение случается на работе, когда люди подвергаются травле, а также в кругу семьи или друзей. В некоторых случаях ревиктимизация может принять форму хаотичного образа жизни, когда трудности с отношениями, работой и домом катятся снежным комом и одна проблема провоцирует другую.

Я хорошо знакома с этой моделью поведения. В детстве я столкнулась с рядом трудностей, из‑за которых чувствовала себя одинокой и неполноценной. В подростковом возрасте я испытывала сильную потребность влиться в окружение и очень стыдилась того, кто я. Меня заставляли мириться с абьюзивным поведением и брать на себя родительские обязанности, что очень сильно на меня повлияло. У меня не было радара жестокого обращения, и в попытке стать частью коллектива я вступила в сложные отношения и провела некоторое время в группе, характеризовавшейся религиозным контролем и насилием.

По завершении абьюзивных отношений, чтобы справиться с подавленностью, тревожностью и травмами, я начала ходить к психологу. Я отчаянно нуждалась в заботе и крепкой привязанности. Я выбрала уверенного в себе и авторитарного психолога, но со временем мне стало очевидно, что некоторые ее убеждения меня не устраивают. На первом сеансе она спросила, исповедовали ли мои родители восточную религию. «Да, они индуисты», – ответила я, тогда еще не осознавая, что это был не обычный вступительный вопрос. Она заговорила на такие темы, как одержимость демонами и экзорцизм (убеждение, что демоны вызывают психические заболевания и должны быть изгнаны из людей). Она рассказывала мне о духовных узах и «демонических входных точках» в контексте йоги, восточной религии и секса вне брака. Она часто упоминала о том, что исцеление без Иисуса невозможно. По ее словам, большинство людей, переживших травмы, могут лишь «хромать по жизни» до тех пор, пока они не начнут разрывать «порочные духовные связи», просить Иисуса «забрать части себя» и изгонять демонов. Однажды она пригласила меня к себе в церковь, чтобы послушать выступление человека об этом типе «исцеления». Я была в ужасе и думала, что мне придется изменить свои агностические взгляды, чтобы пройти эту терапию, поскольку в противном случае я бы продолжила страдать. Некоторое время я исповедовала христианство, но оно никогда мне не подходило, особенно вышеупомянутые убеждения. Разумеется, это напомнило мне ранний опыт религиозного насилия, хотя я пришла на психотерапию, чтобы проработать его, а не повторить.

Я испытывала сильную боль, была сбита с толку и чувствовала себя одинокой. Я никому не рассказывала о том, что происходило на психотерапии, до тех пор, пока не ушла от своего психолога. Вы можете поинтересоваться, почему я никому об этом не рассказала или просто не ушла раньше, но ответы на эти вопросы сложны и сосредоточены вокруг привязанности. Я знала, что, если расскажу об этом кому‑нибудь, мне придется взглянуть происходящему в лицо. Игнорировать было проще.

Мне потребовалось два года, чтобы завершить терапию, и, сделав это, я осталась в неорганизованном психологическом состоянии. Проблема, из‑за которой я изначально обратилась к психологу, в основном осталась нерешенной и теперь осложнялась новой травмой привязанности и страхом, пробужденным во мне терапией. Мне было трудно осознать связь между ранними травмами и новыми трудностями, и еще сложнее сепарироваться от своего психолога и противодействовать ей. Хотя она позаботилась обо мне тогда, когда я в этом нуждалась, и все же оказала мне базовую помощь с настроением, она нарушила границы.

Это парадокс отношенческих травм.

Оглядываясь назад, я понимаю, как попытки удовлетворить глубинные потребности, а также отсутствие границ или радара психологической опасности привели меня к таким ситуациям. Моей вины в этом не было: я не могла защититься от того, чего не видела (и я точно не должна была защищаться от медицинского работника), однако для моего восстановления я должна была осознать свою модель поведения и усердно работать над тем, чтобы ее изменить (путем создания более крепких границ и осознания собственных психологических паттернов).

Мой следующий психолог (спустя почти 13 лет мы до сих пор работаем вместе) оказался самоэффективным и понимающим. После нашего первого сеанса у меня были некоторые сомнения, но я считала важным отойти от своей привычки выбирать уверенных людей, обещающих, что они меня «исправят». Она ничего мне не обещала, но была терпеливой и доброй. Она почувствовала мой дистресс и выслушала мою непростую историю (еще она сказала, что не исповедует христианство, что меня успокоило). Мне понадобилось несколько лет, чтобы полностью довериться ей. Первые годы мы прорабатывали мои отношения с прошлым психологом, и я училась верить в то, что меня не предадут таким же образом.

Навязчивое повторение может объясняться различными причинами: неудовлетворенными потребностями, отсутствием четких границ, непониманием признаков абьюзивного поведения и инстинктивным притяжением к знакомым личностям и поведению, даже если они связаны с опасностью. Глубинные убеждения о собственной ценности («Я не заслуживаю лучшего», например) тоже играют важную роль, как и социальный контекст жизни (сфера, в которой мы работаем, партнер и т. д.). Если мы находимся в окружении людей, которые употребляют наркотики и совершают преступления, вероятность оказаться в ситуациях, где мы станем жертвами, повышается. Бывает, мы неосознанно тянемся к динамике, напоминающей пережитый нами абьюз, поскольку мы стремимся добиться лучшего исхода. Мы продолжаем проигрывать травму до тех пор, пока нам не удастся переписать сценарий, изменить свое отношение к людям, причиняющим нам вред, и открыть для себя новую парадигму межличностных отношений.

Что интересно, когда я совершила конкретные шаги, чтобы противостоять своему бывшему психологу, и сообщила о ней регулирующим органам, я обратила внимание и на другие проблемные отношения в своей жизни. Меня перестало тянуть к людям, причиняющим мне вред. Я стала гораздо лучше воспринимать опасное поведение и почувствовала себя сильнее, благодаря чему поверила в свою способность защититься от вреда.

Естественно, я продолжу встречаться с опасными людьми и оказываться в неприятных ситуациях, однако повторного проигрывания вреда, причиненного мне в детстве, а также способности переписать конец сценария оказалось достаточно, чтобы изменить свою привычную реакцию на более сильных людей.