Текст книги "Антон Павлович Чехов"

Аким Волынский
Антон Павлович Чехов
(Воспоминания и критика о писателе)

1

Легко писать об Антоне Павловиче Чехове. Темная зима смотрит в окно. Утомленною душою, обнаженною от всякой риторики, приятно окунуться на миг в воспоминания о человеке с баском, таком простосердечном на вид, даже не слишком интеллигентном на первый взгляд. В своей свежести и непосредственности Чехов был очень одинок. Если представить себе только, какими людьми он был окружен в Петербурге, куда наезжал от времени до времени откуда-то из провинции! Тут же оговорюсь сразу, что я не знаю биографии А. П. Чехова. Помню только, что жил он где-то на юге, в бедной семье, и что наезды его в северную столицу были связаны с хлопотами по гонорару. Для меня человек этот только образ, – и образ этот я попробую очертить, как вспомнится.

Что-то чудесное предносится моим глазам. Человек говорил медлительным баском, коротко, точно и необычайно трезвенно. Кажется – пустяк, но об этом пустяке я вспоминаю с умилением. Голоса наших ораторов и трибунов тех дней были совсем иные. Я приблизительно имею в виду эпоху «Северного вестника», в период его короткого разгара, сейчас же после разлада А. М. Евреиновой с Н. К. Михайловским и С. Н. Южаковым. Литературный салон того времени находился у камина З. Н. Гиппиус, в доме Д. С. Мережковского. Тут собирались все начинающие таланты, все, что имелось свежего в писательской среде. Сама Гиппиус, со своими причудами женщины-ребенка, с длинными золотистыми волосами, расчесанными в две косы, вся гибкая и русалочная, при исключительной интеллигентности, вносила в салон струйку пряной оживленности. Большая задира и забияка, агрессивно-кокетливая, целомудренно-эротичная, она соблазняла людей разных толков и направлений. То уловляла на минуту начинающего поэта, то барахтался тяжеловесно в ее сетях лев адвокатуры, Александр Иванович Урусов. Впоследствии литературная русалочка обласкивала епископальные черные рясы и заигрывала по-серьезному с В. В. Розановым. Но в то раннее время, о котором я говорю, это была еще кошечка, без когтей Антона Крайнего. За чайным столом у Мережковских развертывалась беседа о любви и о жалости, о символизме и – больше всего, горячее всего – о том, что искусство должно быть оторвано от политики. Тут была и некоторая доля моей личной музы, нашептывающей мне тему моих «Русских критиков». Конечно, в процессе писательской работы тема эта углублялась и расширялась. Книга моя не лишена философского тембра. Но в ту минуту она совпадала с паролем дня, а, может быть, даже и творила его по-своему.

Так или иначе беседы у Мережковских носили довольно бурный характер. Виолончельно говорил С. А. Андреевский, отчеканивая слова, легко и непринужденно. Не было глубины в его речах, все отдавало вычурною банальностью. Когда проносятся большие колесницы идей, то за ними бегут общепонятные глашатаи новых миропониманий, литературные снобы, никого не раздражающие, но приятно утомляющие свою аудиторию, если уж слишком долго говорят. Таким именно оратором на новые темы и был блистательный адвокат С. А. Андреевский. Он мог говорить каллиграфично до бесконечности. Но Мережковский, то хмуро сосредоточенный, то голосисто патетичный, вдруг обрывал плавный поток литературно-адвокатского красноречия каким-нибудь совершенно диким, часто парадоксальным или афористическим окриком. И Андреевский кротко умолкал. Всегда при литературе бывают краснобайствующие адвокаты – сейчас некий Павел Медведев разрабатывает архив Блока и пишет монографию о Демьяне Бедном, – и всегда окрик настоящего писателя повергает их в послушное молчание.

Но за тем же чайным столом раздавался и бархатный голос уже настоящего трибуна, Александра Ивановича Урусова. Это был стилист с тончайшим эстетическим вкусом и театральный критик, умевший сказать валютное слово о подлинных талантах. При этом французскую литературу остроумный флоберист знал в совершенстве. Короткие реплики его за чайным столом вносили в разговор очень заметный элемент общеевропейской культуры. Литературная русалочка пыталась, кажется, обвить Урусова ласкающими словами. Но не выходило ничего. Большая, плотная рыба прорывала нежные сети. Но больше всех витийствовал Николай Максимович Минский, формулируя ясно и тезисно настроение дня. Оригинальное существо представлял собой этот человек. Несомненно, в нем была философская складка. Он мог схватить идею из Платона и пустить ее в современный оборот. Метерлинка он умудрялся сочетать с социал-демократией. Всякую банальность Минский прозревал до конца, и из русских писателей-критиков того времени он был несомненно один из умнейших. Но все, что творилось в душе этого человека, тонуло в странной какой-то нечистоплотности. При большой эротичности не было святости, не было серьезности, никакой торжественности. Это был листок от израильского древа, носимый мутными потоками бегущей современности. Все же говорил он прекрасно, и в словах его была уже не адвокатская, а подлинная литературность и даже философичность. Рядом с Минским амфитрион Мережковский выглядел по-особенному. Опять-таки должен сказать: вполне литератор. Картаво-певучая речь его изливалась в песнопении. Мне лично было неловко слушать его. Мой рационализм не российского происхождения, с других пустынных высот, плохо согласовывался с блестяще-холодною диалектикою пионера декадентства. В рассуждениях Д. С. Мережковского трудно было почувствовать живую ткань и даже костяк мысли. Но общество любило Мережковского и слушало его с удовольствием. Пергаментное лицо его не выдавало никаких душевных бурь и глядело на вас светлыми, до льда холодными глазками.

2

Вот в таком обществе я впервые встретился с А. П. Чеховым. Отчетливо помню, что молодой беллетрист, тогда уже восходивший звездочкой над первыми юмористическими опытами Чехонте, не произносил никаких тирад, держался скромно, спокойно глядя сквозь пенсне на окружающих. Иногда прогудит басок – все прислушиваются. Но нет, ничего, и общий разговор течет по минутному руслу. На Гиппиус Чехов смотрел, как на существо с другой планеты, совершенно ему чуждое. Если русалочка на него и покушалась, то недолго и безуспешно. Через день в доме Мережковских шумно забавлялись, вспоминая провинциального гостя. Мережковский цитировал его отрывочные слова: «У нас лучше, у нас проще. Ситный хлеб, молоко ковшами, бабы грудастные». Таков был отзыв Чехова о банкетах декадентствующей мысли, творившей новую эпоху в литературе.

Об этой эпохе скажу откровенное слово. Все было малосильно, не воленосно, чужеземно и без сколько-нибудь глубоких корней. Любой марксист может спрятать Д. С. Мережковского в карман. Все, что я вспоминаю сейчас из той полосы идейности, наполняет меня тоскою и горечью. Были слова, но слова эти, занесенные ветром в наши болота и равнины из очагов и пожаров Европы, звучали пустозвонно, занимая на миг, иногда даже пленяя, но никогда не волнуя по-настоящему. Никакой морали, ни явной, ни скрытой, в них не было ни следа. По этому поводу никогда не забуду моего бесконечно длинного спора с Мережковским на Сиверской о Ницше. Накануне Л. Я. Пассовер занес мне «Заратустру». Я успел пробежать полкниги, и приехав вечером на общую нашу дачу, захотел поделиться с друзьями полученными впечатлениями. Вышел большой, захвативший нас всех диспут. Мережковский гарцевал на нищенских афоризмах с большим великолепием. Голос его грохотал из холодной души. Мои указания на то, что в умствованиях Ницше, пусть и блистательных по своей литературной форме, пусть даже в некотором роде и биологичных, нет имманентного морального зерна, заложенного в самой природе, Мережковский отбрасывал почти с негодованием. Он с жаром указывал на то, что во мне говорит еврей и что новейшее течение в литературе, в котором он плескался, разводя пену и брызги, мне просто не подсудно. Эту уничтожающую мысль он отстаивал с фанатическим упрямством. И сейчас, переживая памятную ночь, я должен сказать, что как-никак не я, а именно Д. С. Мережковский был эоловой арфой тогдашней России. Какое-то проклятие воистину тяготеет над этой страной. То несет ее отвлеченная философская мысль, чуть ли ни в гегельянских схемах, то маленький дешевый позитивизм, то славянофильская риторика с разными пророками и теургами. Но здравая плодоносная мысль, одновременно и отвлеченно-философская, и морально-эстетическая, никогда еще не находила себе приюта в скифо-сарматских равнинах. Тут всегда одна ценн

...

конец ознакомительного фрагмента