Текст книги "Рембрандт"

Невеста

Дрезденский портрет Саскии, относящийся к 1633 году, представляет собою нечто замечательное. Вот иллюстрация к высказанной нами мысли. Продолжительный смех не идет к еврейскому лицу, на котором только черты имманентного спокойствия на своём месте. Еврей может задуматься, оживленно говорить, он может улыбнуться. Но уже и улыбка его имеет только налетный характер. Точно также невыносим и плач сколько-нибудь длительный на еврейском лице. Еврей может прослезиться, может погрузиться лицом в горестные чувства. Но радоваться он может только скопом, народной грудой, а не для самого себя и не для своего дела. В еврее нет ничего дионисического и ничего демонического. Он сух сухостью пустыни – ничего нет в нём распятого, развороченного, хаотического и опьяненного. Весь в клубке, весь собранный в компактную единицу, он ходит всегда цельным существом, с напряженным волевым и интеллектуально апперцептивным механизмом. Такова же и еврейская женщина. Но апперцепция вся замкнута в иные естественные пределы её природного органического назначения. Она мать или будущая мать. Представить себе еврейку в некоем сумасшедшем разгуле, с маскою разнузданной мэнады, с искривленным смехом лицом – довольно трудно. Обломок древней друидессы продолжает жить в ней в постоянных стеснениях и путах вечно сменяющегося гражданско-правового быта, у себя дома и в изгнании. Еврейский смех поэтому короткий, летучий и секундный, да и то со вздохом. А у еврейской женщины со смехом вообще ничего не выходит, потому что он сам по себе текуч и волнист, она же стационарна и неподвижна в своей апперцептивности. Какой-то гигантской иголкой она приколота к своему субботнему молитвеннику, серьезная и сосредоточенная, и отшпилиться от него и расшпилиться в профанном веселье она фатально не может.

Обратимся к названному портрету. Впечатление от него ужасное, почти отталкивающее. Взято художником трехчетвертное контрпостное движение головы, со склонением её в бок, в преувеличенно грубой кокетливой позе. Не хватает только загнутой полукругом руки, с ладонью над глазами, и мы получили бы сантиментально условную форму танцевального заигрывания. Этот поворот явно навязан Саскии. Полуоткрытый гримасою смеха рот, как бы с испорченными зубами, прищуренные искусственною улыбкою глаза, вся фактура лица, дряблая и почти старческая, изрытая впадинами и вместе припухлая – всё это особенно неприятно на портрете молодой девушки. В прищуренных глазах намеченная улыбка производит угнетающее впечатление: сделано художником какое то насилие над живою и свободною стихией смеха, закрепощенного в одной точке и отравленного приливом глубокой апперцепции. От столкновения двух таких полярно-противоположных течений лицо разложилось и приняло форму улыбающейся утопленницы. При этом нежная красная бархатная шляпа, с высоким страусовым пером, драгоценная серьга в грубо написанном ухе, жемчужная нить на массивной шее, платье с широким вырезом из светлой материи в сборках и вышивках, чудовищно грубая рука, прислоненная к бюсту – заполняют и заканчивают безотрадное общее впечатление. Саския ещё только была невестою Рембрандта. Может быть, художник, вообще лишенный чувства женской красоты, и идеализировал по-своему изображаемое лицо. На других портретах Саския куда приятнее в эстетическом отношении. Но на этом портрете, под гипнозом Гальса, прелестная девушка оказалась обезображенной именно потому, что допущен неестественный с еврейским смехом эксперимент. Сам Рембрандт, как мы уже видели, тоже проигрывал в своих смеющихся автопортретах юного и старого возраста. Но здесь расовая склонность к серьезному встретилась с габимным духом Голландии XVII века, и в результате получилось отталкивающее художественное фиаско. Трудно понять, как мог такой великий живописец санкционировать этот истинный аборт по отношению к женщине, привлекательной и притом любимой.

Берем другой портрет Саскии из Кассельской галереи. Девушка представлена необычайно величественною, вельможною невестою, в богатом одеянии с драгоценностями на шее, в волосах, на руках и в ушах. Красная бархатная шляпа, с широким белым пером, расшитый драгоценными узорами и золотом голубой воротник, с жемчужной цепью, красное бархатное платье, с наброшенным на него плащом на меховой обивке – всё это создает необычайное праздничное впечатление. Богатый воротник наводит на мысль о египетских принцессах, о дочерях фараонов. Но и весь облик тому не противоречит. У евреев нет органического контраста с египтянами, в этом узле хамитическая и семитическая кровь, переливаясь одна в другую, дала поразительную смесь. Одеваясь по-субботнему, еврейская женщина пеленает каждый клочечек своего тела. Одно примажет, другое умильно пригладит, с третьего смахнет пылинку. И всё это она делает с оттенком благочестия, с какою-то бенедикциею в душе. Молитвенная устремленность и драгоценный убор: вот она смесь двух элементов, еврейского и египетского, в семито-кушитской женщине. В этой Саскии всё расписано, всё изваяно, всё снято по древнееврейскому, даже бронхидскому мотиву. Но ткани, блеск и сверканье внешних уборов дают фиоритуру иного расового корня.

Перед глазами подлинная невеста, как её представляет себе в своих благочестивых метаниях еврей. Глаз серьезен и устремлен спокойно вперед – не слишком далеко, тут же возле себя. Не на метафизических высотах ищет еврей своего бога, но, в отличие от неоарийских народностей, видит и находит его тут же, у себя за столом. Не приходится также искать его ни в каких фимиамах спекулирующей или богословствующей мысли. Голос его слышен в базарном шуме, среди торговых сделок и у домашнего очага. Вот почему и еврейский женский глаз не витает ни в каких туманах. Шпилечкою целомудрия он прикреплен к заповедной ткани бытия. Так смотрит еврейская девушка – близко, горячо, серьезно и зорко. Саския стоит перед нами настоящею невестою, не самою Субботою, а её святейшим пятничным кануном. Стоит ровная, прямая – светонастроенною и готовою к святодейственному закланию. Как мог Рембрандт, написавший дрезденскую карикатуру, дать такой глубокий и возвышенный образ новой Суламифи. Всё поет в этой девушке. Если не права наша гипотеза, если Саския не еврейка, то кто же она на расовой палитре веков и народов? Конечно, это не простая голландка Амстердама, или Гарлема, так хорошо нам известная по многочисленным, почти неисчислимым изображениям художников и по впечатлениям личного знакомства с жизнью и бытом страны. Но если бы даже и отпала этнологическая часть нашей гипотезы, то пребывает в полной силе всё остальное: вся интеллектуальная и вся моральная характеристика живописной кисти Рембрандта. Невеста стоит перед нашими глазами чисто еврейская и остается такою навсегда. Еврейство стало куда шире своего расового объема. Содержание его давно перелилось через края географические и исторические. Среди христиан много евреев по духу и складу, а среди евреев немало почти подлинных христиан. Оттого так легко и оперируем мы с нашим предположением, прилагая общечеловеческие черты к той или другой индивидуальности. В науке существуют так называемые рабочие гипотезы, отбрасываемые после того, как они отслужили свои службы на поле того или иного частного исследования. Такою рабочею гипотезою может оказаться и моё предположение, что Рембрандт и Саския были еврейскими уроженцами. [Оно] не вносит в исследование никакого смятения: только бы рабочая перчатка оправдала себя по возможности шире и глубже.

Подобно тому, как Рафаэль создал тип Мадонны, вошедший в сознание католических народов, так Рембрандт в кассельском портрете дал нам прототип Невесты. Мадонна сочетает в себе девушку с женщиною. Еврейская же невеста являет собою только девушку, только Канун Субботы, без диалектической смуты в душе. Сейчас невеста свята, завтра она будет опять свята, но иною святостью. В духе иудейского разума всё ясно, всё осязаемо, всё различаемо, здесь – на земле. Вот на какие верхи может взобраться художник, не плывущий против течения своей души, а попутно с ним в поцелуйном доверии к нему и в союзе с ним. Ещё одна дорогая черточка. Кассельская Невеста ни единым штрихом не выдает некоторой хотя бы и отдаленной сексуальной возбужденности. Эта сторона существа её дана ещё только в потенции. Это девушка, в полном смысле слова, монада и больше ничего.

25 июня 1924 года

Boccabacciata[62]62
  «Рот» (итал.). – Прим. ред.


[Закрыть]

Два других портрета 1633 года представляют собою нечто исключительно замечательное, и в художественном, и в психологическом отношении. Если перед нами только что была девушка – невеста, которая ещё не испытала мужского поцелуя, то теперь мы имеем перед собою два женских лица, в которых что-то уже тронулось. Три стадии переживает лицо женщины: допоцелуйную, поцелуйную и после поцелуйную. Девушка ещё не испытала никакого поцелуя, ни физического, ни мысленного, ни наяву, ни во сне. В свой допоцелуйный период женщина подобна реке, скованной льдом. Каждая девушка является тогда обособленным организмом, участвующим в стихии жизни, но с нею не сливающимся. Речка покрыта льдом. Под льдом она живет, течет, в ней плавают рыбы и собираются водоросли. Но вся жизнь эта пропекает вне интимного контакта с окружающею средою. Речка течет, не оплодотворяя неба испарениями. Воздух кругом не насыщается её влагою. Но вот луч весеннего солнца пригрел лед, и он заколебался, утончился, задвигался. Кое-где образовались трещинки и пробежали расселины. Становится опасно ходить. Вот перед нами девушка в поцелуйную эпоху её бытия. И тут сразу же обозначаются две расы, в их существенных контрастных чертах. Поцелуй по отношению к еврейской девушке является всегда некоторым насилием. Это gcwalt act[63]63
  «Акт насилия» (голл.). – Прим. ред.


[Закрыть] в глубочайшем смысле слов. Если об этом узнают родные, мать или отец, то в семье поднимется суматоха. Тронут электрический колокольчик, который зазвенел на весь дом. Всё, что делается в этой области у настоящих евреев, делается необычайно серьезно, с оттенком сакраментальности. Поцелуй это приданое, которое накапливается для законного обладателя, а не разбрасывается по сторонам. Сама еврейская девушка бережет поцелуй для брачной постели. Такова целомудренная еврейская девушка. Говоря о двух расах, я разумею при этом только чистый средний тип: и там, и здесь исключений очень много. Новоарийская девушка в этом отношении совсем, совсем иная. Она какая-то поцелуйная в своём беспоцелуйном бытии. Поцелуй физический, даже ещё не состоявшийся, ей имманентен. Мысленно она всегда с поцелуями, полная амуреточных огней. Поцелуй не покидает её ни в мечтах, ни в грезах и надо видеть её ласкающеюся к подруге. Она влезает в каждую её пору: то вливается, то выливается из неё в играющей струе смеха, веселья, шепота, объятий и ласк. Еврейская же девушка тяжеловата и грузна. Она не въедчива, не агрессивна, физический поцелуй до брака она воспринимает, как покушение, с пассивностью жертвы, а не с упоением природно-имманентной вакханки. Она будет целоваться потом, после венца, выйдя из-под темного и торжественного балдахина, с тяжестью всей своей натуры, с простотою земли, пьющей воду небесных стихий. Поцелуй еврейки всегда функционален. Он никогда не бывает оторван от космического существа эротики и потому он совершенно лишен игривости и кокетливости, того бесстыдства, которое входит в состав сложного сексуального переживания. Оттого такое громадное различие между женщинами обоих типов. Река очистилась от льда, вода её течет свободно и беспрепятственно. Но и тут нежнейшие тонкости, штрихи и оттенки, едва-едва уловимые в отдельных случаях. Европейская женщина наклонна к роману. Она постоянно передрыгивается через окружающие границы, ощущая тесноту в своих лойальных берегах. Не такова еврейская женщина. Она чтит свой берег и держится в нём с приверженностью друидессы. Своему мужу она также верна, как верна субботе. В еврейской семье слишком мало конфликтных историй, чтобы по канве её быта вышивать затейливые романы в русском или французском стиле. Нельзя и представить себе еврейского Мопассана, как нельзя представить себе еврейской женщины, идущей на базар и попадающей к своему другу. Но и Анна Каренина вещь абсолютно невозможная в еврейском быту – не потому только, что обстановка жизни у евреев совсем иная, а потому, что здесь мы имеем дело с другою психикою, с другими коренными влечениями, с иными расовыми инстинктами. В еврействе всё служит роду, а не личной утехе. Всё тут давит своею необходимостью – жизненною и вечною, настолько давит, что не раз еврейская женщина находила облегчение в европейском романе. Но и мужчина – еврей тоже знает такую реакцию. Он невольно ищет себе отрад среди габимных женщин, которые и легки, и беззаботны и склонны играть в красоту и любовь, безо всякой оглядки по сторонам.

Переходим к портретам Рембрандта. Один из них находится в коллекции лорда Эльджина. Перед нами настоящая габимная невеста. Это лицо испытало уже сладости поцелуя. Вы смотрите на него, и чувствуете, что поры открылись, лед тронулся, лоно вод пришло в движение. Оно широкое и мягкое, сияющее светом внутреннего излучения. Все на этом лице распахнуто и приоткрыто в благочестивом ожидании, навстречу летящему ветерку. Слышится веяние прохладного воздуха. Черты раздвинулись в благолепной свободе. Стулья и кресло стоят в комнате чинно по стенам, красиво и холодно. Но вот для гостя они передвинуты и частью собраны в комфортабельную группу. Такова и Саския на этом портрете. Лицо её стало шире обыкновенного, развернулось в новой эволюции, потому что оно теперь свободнее. Поцелуй всё переместил и всё переродил. Один поцелуй для еврейской девушки означает больше, чем сотни поцелуев для европейской дамы. Этим поцелуем она как бы втягивается в беспроездное какое-то ущелье нового существования на земле. Смотришь на замечательный портрет, и видишь реальную карьеру молодой женщины, полной соков и сил, на первых её шагах. Жениховство должно было естественно окончиться по отношению к девушке быстрым браком: такие существа – не объект легкого романа, а силою своего элементарного темперамента они неудержимо влекут к прочному и вечному соединению. Саския одета просто и великолепно. Лоб слегка с начесом нежно атласных, пушисто вьющихся волос, ровный и высокий, отличный от чудесных арийских женских лбов, слегка закругленных. Газовая фата облекает волосы, спускаясь волнисто по плечам на спину. Белый плиссированный воротник украшен жемчужною нитью и окаймляет темное платье с шитым корсажем. В ухе серьга. Круглые и расширенные глаза смотрят в приятном ожидании – серьезные, мягкие и женственно умиленные в семитическом вкусе и духе. Такова Саския на этом портрете: добротная, чистая и славная, приготовленная для брачного пиршества. Нельзя сказать, чтобы она была красивая. Для впечатления красоты не хватает каких-то острых линий, всё слишком мягко и расплывчато. Но симпатичности сколько угодно, развинчивающих токов здоровой и нормальной чувственности мы ощущаем в изобилии.

Портрет из филадельфийской коллекции останавливает на себе особенное внимание. Это максимум красоты, которую может дать своею кистью Рембрандт. Голова в кружевном покрывале, расшитом с восточною роскошью и великолепием, в многоэтажных складках. Из-под этого покрывала волосы Саскии выбиваются пушистою волною, белокурым расплывающимся дымком. Высокий белый воротник, необычайно нарядный и шитый, выделяет рельефно темное платье, с бегущей по груди цепью ожерелья. Всё лицо в раме чудесного покрывала, повернутое вправо, с глядящими на зрителя глазами, при легком наклоне. Глаза большие-большие, исполненные всё того же благочестиво страстного женского ожидания. Та же полнота и едва-едва намечающийся двойной подбородок, от которого пошли бы старушечьи складки, если бы Саския не умерла во цвете лет. Если Рембрандт создал, как мы говорили выше, тип еврейской невесты, то он же, как никто другой в мире, показал нам лицо еврейской девушки, обласканной и потревоженной первым поцелуем. Лед, в самом деле, дрогнул, и мы это видим во всей увертюрной музыке вдруг раскрывшейся физиономии. Именно физиономия сменила закованное лицо. Что-то бродит, что-то течет, что-то вдыхает и выдыхает в здоровом ритме здорового естества. Это патетическая минута в жизни девушки, на которую взглянула вожделеющая страсть, и в жизни Рембрандта минута эта отразилась бликом безыменного радостного сияния. Рассматриваемый портрет является чудесным дополнением предшествующего. Позволительно фантазировать на эту тему – так сочно и так многострунно искусство Рембрандта, что невольно хочется вложить как можно больше конкретного в него содержания. Изображен, по-видимому, один и тот же момент настроения. Но критический глаз видит разделяющее пространство между отдельными её частицами, оттенки секундных бездн, летучих раздумий в жизни психологического мгновения. В первом случае перед нами Boccabaciata. Лицо открыто для поцелуя: оно кажется влажным от чьих-то губ. Во втором изображении лицо вдруг замкнулось и задумалось, переживая испытанную сладость и ожидая её завершения. Вот что может дать великий художник одним простым перемещением черт, изменением световых эффектов и ресурсами живописного контрпоста.

26 июня 1924 года

Функциональный поцелуй

К 1633 году относится изображение нескольких флор с обликом Саскии, не представляющих ни большого художественного, ни иконографического значения. Растительного элемента в женской природе Рембрандт не прозревал с достаточною ясностью. Бывают виды праздничных хлебов, например, русская пасхальная баба, украшаемых цветами, обычно, грубыми бумажными розами. Конечно, ничего от флоры в таких декоративных затеях нет. Наш пример преувеличен в целях наглядности, но нельзя не признать, что упомянутые изображения, в самом деле, лишены той мягкой поэтичности, воздушности и гибкости, без которых нельзя себе и вообразить никакого растительного очарования. Кроме того, присутствующий в этих портретах мифологический элемент тоже не соответствует общему характеру творчества Рембрандта, как мы это увидим впоследствии. Отметим лишь попутно, что если флоры эти не дают впечатления античности, то вина здесь не только в художнике, но и в самом объекте. Еврейская женщина мало пластична в корнях своего существа. Человеческое преобладает в ней над космическим. Оттого по сравнению с женщинами других европейских народов она производит в целом впечатление иногда несколько безотрадное в эстетическом отношении. Но смотря на лицо Саскии в картине Рембрандта, так и рисуешь себе еврейский маскарад, на который она явилась бы в костюме Флоры. И хотя Саския вся усыпана цветами, она тем не менее остается тяжеловесно сознательным созданием, плохо сочетающимся с сонною красотою дремлющих растений полей и садов. Мы имеем Флоры двух годов: 1633-го и 1634 года, когда Саския была уже женою Рембрандта. Наша эрмитажная Флора кажется особенно несообразною; в ней уже настолько выражен серьезный материнский элемент, что цветы представляются чрезмерно искусственными и ничем не оправданными. Личико пухлое, почти надутое, проигрывающее от неудачного туалета и убора. Гениальный Рембрандт был лишен того, что мы называем вкусом в декорировании женской красоты. Замечательная вещь, если в картине цветов не особенно много, лицо начинает постепенно выигрывать, и впечатление пасхальной бабы, или неудачного маскарада, исчезает. Так на парижском портрете Саския уже не шокирует, хотя и можно пожалеть о присутствии на голове нескольких цветов. Глазам, обращенным слегка вправо, придано мечтательно задумчивое выражение, и это сообщает лицу в картине необходимый приоритет. Оно не подавлено орнаментом растительности, с которою природа еврейской женщины плохо спрягается. Черту эту следует запомнить. Насколько полна растительной поэзии женщина французская! Это всегда цветущая роза Европы. Даже махровая, даже поблекшая и облетевшая, она все ещё хранит свою богатую ароматность. Не менее пленяет нас и гордая английская линия стройностью и тонкостью своего стана. Английская женщина при этом и сладострастна, как никакая другая женщина в мире. В строго обтянутом туалете, облитая своим платьем даже в эпоху французского рококо, она красивою змеею обвивает всё, к чему прикоснется. Русский полевой цветок, лишенный садовой культуры, берет свежею поэтичностью и чистою прелестью своих природных очертаний. Он душист и разнообразен. Тут и ландыш, и фиалка, и знойный подсолнечник, и мак, и васильки. Все эти цветочки имеют каждый в отдельности свою натуру и вместе с тем то общее, что все они растут свободно, не направляемые регулирующею рукою садовника. Характер полевых цветов имеют и северо-германские женщины. Вспоминаешь незабудку, скромные лютики, но и некоторые садовые, цветки, особенно вроде резеды, скромной и пахучей, или такого кустового цветка, как сирень. Садовая культура весьма коснулась южно-германской женщины, в частности, австрийской, соперничающей с французской и сочетающей латинскую грацию с тевтонской сантиментальностью. Итальянская женщина представляет собою вид дикого цветка, сильно пахнущего и очень материального. Она источает из себя пряный аромат. Что касается, наконец, испанской женщины, то этот желтый страстный цветок достаточно известен и не нуждается в характеристике.

Обращаясь к еврейской женщине, мы думаем, скорее, о колосьях ржи, которыми хотелось бы украсить пленительную Руфь. Таким колосом, спелым и слегка гнущимся вперед, представляется нам и Саския в своей тяжелой и плодоносной грации. Но это уже злак, а не цветок, для общественной среды, для питания человечества, а не для услаждения его теми или иными поверхностными утехами. Еврейская женщина – это просто хлеб, насущный и необходимый. Ещё и ещё раз повторяю, что, говоря «еврейка», мы имеем в виду женщину еврейского типа не в узко этнологическом смысле слова, но в общечеловеческом значении представляемых ею свойств духа. И тут, в этом пункте, еврейская женщина, пусть и лишенная некоторых эстетических очарований, имеет примат перед всеми другими женщинами мира. Каждая европейская женщина должна время от времени становиться еврейкою, снять кружевные мантильи, юбки с воланами из валансьен, собрать завитые волосы, выпростанные из всех своих призрачных великолепий, взять ребенка на руки или подойти к плите, или вечером обнаженным колосом лечь в постель. Женский мир во всём свете постоянно иудаизируется в своём стремлении исполнить своё природное назначение. Вот почему Флоры Рембрандта так плохо ему удались: тут он бесконечно уступает творцу primaria[64]64
  «Первичное» (итал., лат.). – Прим. ред.


[Закрыть] и всему сонму итальянских художников раннего и позднего ренессанса.

Но что такое колос, с наливающимся в нём зерном? Это есть нечто, прежде всего, функционирующее. Выше мы подробно разобрали прославленную дрезденскую картину дуэтного кутежа, где Саския представлена на коленях у Рембрандта. Картина кажется поверхностною, декламационною и лишенною очарования, потому что художником в ней нарушен принцип естественного функционирования, свойственного еврейской женщине. Еврейский женский поцелуй – поцелуй функциональный и хлебный. Это не поцелуй гетеры или вакханки. На лондонской картине, из Букингемского дворца, где Саския примеряет серьгу перед зеркалом, натуральность не нарушена и потому впечатление от неё глубоко и значительно. Всё деловито, серьезно, всё функционирует в духе расы, в психологической полноте почти иератического момента. Картина субботняя, несмотря на туалетное зеркало. Но вот перед нами два замечательных портрета, связанных между собою преемством годов и настроений. Один из них, из коллекции графа Мейера, представляет изумительный pendant[65]65
  «Соответствующее другому, равное чему-либо» (фр.). – Прим. ред.


[Закрыть] вышеразобранному портрету из собрания лорда Эльджина. Там Саския представлена девушкой поцелуйного периода, во всей влаге первой ласки. Здесь она перед нами в первых обнажениях своих от льда девственности. Это уже настоящая женщина, с функционирующими поцелуями, с горячими супружескими объятиями и ласками. В этой женщине всё одновременно и иератично, и сексуально, в старом типе священных храмовых поцелуев. Нельзя себе представить большего разоблачения секретов иудаизма, чем этот гениальный портрет. Это женщина честного не оскверненного ложа, наливающийся колос человечества, – восставшая, чтобы лечь в подвижническом чувстве будущей матери. За семь лет супружества Саския имела пятеро детей. Она тяжко и добросовестно носила бремя супружества, почти не выходя из благословенного состояния. С точки зрения европейской габимы, такая участь достойна пренебрежительного сожаления, направляемого и к мужу и к жене. Самое состояние беременности европейская женщина стыдливо скрывает, и нередко им шокируется даже и сам муж. Ничего подобного не знает еврейская семья. Иметь как можно больше детей – это и есть настоящее небесное благословение. Воспроизводясь, колос умножается, и чем урожайнее, тем лучше. Еврей ближе и вечной правде, чем новоарийские народности, с их эротическим и социально-экономическим мальтузианством. Очень хорошо, когда в еврейской семье чувствуется много-много хлеба. Детишки растут, как колосики, всё выше и выше, чтобы образовать впоследствии золотое волнующееся поле. Поле колосится беспрепятственно во всякую погоду и при всеобщем одобрении. А еврейская Саския не устает в своих хлебных поцелуях.

27 июня 1924 года