Текст книги "Апостол истины"

III
Непонятый гений

И вот Галилео в Пизе. Университет представлялся юному Галилею чем-то бесконечно заманчивым, а жизнь в Пизе привлекала своей новизной. Но скоро Галилею пришлось разочароваться в университете. В таинство медицины не мог проникнуть ни один новичок. Всякий студент сначала должен был прослушать курс философии Аристотеля[2]2
  Аристотель – величайший из древнегреческих философов, основатель так называемой школы перипатетиков.


[Закрыть], состоящей из метафизики[3]3
  Метафизика – часть философии, исследующая сверхчувственное бытие, или то, что не может быть предметом наблюдения и опыта, а доступно только умозаключению.


[Закрыть] и математики. В философии в то время царил Аристотель, и учёные слепо подчинялись его взглядам. Никаких рассуждений, никаких новых выводов не терпела тогдашняя наука. Совершенное знание сочинений Аристотеля – вот идеал, к которому стремились тогда все философы. Это слепое следование идеям одного человека возмущало Галилея. Мысль его всегда работала, и на многое он смотрел не так, как последователи Аристотеля. Он привык наблюдать, проверять, а этого-то и не терпели перипатетики, как назывались последователи Аристотеля.

Правда, был в университете один профессор, выделявшийся из среды товарищей, как светлое пятно, – Якопо Маццони. Он следовал учению великого древнегреческого философа Пифагора и его школы и хорошо знал современное ему состояние физики. Галилей стал усердно посещать лекции Маццони, и здесь у него пробудился интерес к математике, к той самой науке, которую отец его считал роскошью, доступной только богатым. Но Маццони не мог вполне удовлетворить любознательного юношу. К тому же Маццони боялся открыто высказывать свои взгляды, которые шли вразрез с общепринятыми мнениями…

Раз как-то в университете был философский диспут[4]4
  Диспут – публичный учёный спор.


[Закрыть]. Один за другим выходили из аудитории разгорячённые спором профессора. Из-за них, как бомба, вылетел в коридор Галилей. Лицо его было красно; жилы налились на лбу; чёрные глаза горели от негодования.

– Я не сумасшедший! – кричал он запальчиво. – Если говорить прямо, смело возражать, проверять и взвешивать было бы сумасшествием – тогда не существовало бы истины!

В коридоре ему загородил дорогу Якопо Маццони.

– Я не могу возражать, – проговорил, задыхаясь, Галилей, – когда я рассуждаю, мне говорят, что я святотатствую!

Маццони виновато улыбнулся. На него смотрели насмешливые глаза товарищей-профессоров.

– Видите ли что, мой молодой друг… – проговорил он с мягкой снисходительностью, – я не назову ваши суждения преступными, но… нельзя быть таким резким, а главное… надо поучиться, больше поучиться…

И он торопливо прошёл мимо, точно боялся, что его заподозрят в ереси совместно с Галилеем.

Юноша простоял несколько минут неподвижно, как окаменелый, потом провёл рукой по густым волосам и с подавленным стоном выбежал из университета.

Как безумный бежал он по улице, не разбирая дороги, пока не очутился на берегу реки. Это была та же знакомая Арно. Её седые волны, как и в дни далёкого детства, рокочут и плещут о берег, точно баюкают бедную исстрадавшуюся душу…

Галилей в изнеможении опустился на прибрежный камень.

– И Маццони с ними… – прошептал он горько, – и Маццони против меня!

Думы унесли его далеко, в родной дом, во Флоренцию. Он вспомнил сцену перед отъездом из Флоренции, когда мать с детским простодушием принесла засаленный кошелёк, в котором копила гроши долгие годы, и гордо высыпала их на стол.

– А что, отец, – сказала она, – вот и я помогу нашему мальчику. Собираешь по зёрнышку, а смотришь – вышла целая мерка!

И отец с довольным видом прибавил к деньгам жены свои жалкие сбережения. Они оба отдавали последнее, они ограбили себя, всю семью, чтобы поднять на ноги старшего сына. Это была громадная жертва…

Горькая складка искривила губы Галилея. Он мрачно посмотрел на реку. От неё поднималась и ползла густая пелена белого тумана.

– Жертвы! – прошептал Галилей, – всюду жертвы! Почему брат мой будет менее образован, чем я? Нет, баста. Ещё несколько дней – и я брошу всё и уйду во Флоренцию. Я готов быть лучше простым ремесленником, чем лжецом…

Он внезапно вспомнил о синьоре Остимусе Ричи, знаменитом математике, который был приятелем его отца. Синьор Ричи состоял преподавателем пажей у великого герцога Тосканского Фердинанда I Медичи и в это время года всегда жил с двором в Пизе. Иногда Галилей заходил к синьору Ричи и теперь почему-то вспомнил о нём. И ему захотелось потолковать с учёным о своих сомнениях.

Опустив голову, побрёл Галилей по направлению к дворцу. Он увидел силуэт громадной старинной башни, наклонённой вперёд так, что казалось, она сейчас упадёт. И тем не менее она не падала. В чём была причина этого явления? Какой секрет был вложен в неё архитектором при постройке?

Раздумывая о башне, Галилей незаметно подошёл к собору. Солнце было низко. Вечер приближался. Чистый серебристый звон колокола разбудил юношу от размышлений. Он поднял голову. Золотой крест на куполе горел огнём в лучах умирающего солнца… Колокол звонил торжественно, мерно, и умиротворяющие звуки этого звона проникали во взволнованную душу Галилея. Из раскрытых дверей церкви неслось тихое стройное пение и волны кадильного дыма, в облаках которого, как звёздочки, слабо трепетали огоньки восковых свечей. Шла вечерня. На Галилея повеяло сразу чем-то мирным, кротким… Он увидел священника в торжественном облачении и фигуры прихожан, склонённые в молитвенном восторге. Дрожащий голос священника расплывался в волнах кадильного дыма:

– Ave Maria…

Галилей стал у колонны с поникшей головой и погрузился в волны звуков и молитв. Но мысли его, помимо воли, были далеко, и душа не могла успокоиться.

– Те Deum… – дрожал на высоких нотах голос священника, и зажигались новые свечи, и новые клубы фимиама ползли кверху и расплывались у самого купола…

Вдруг глаза Галилея остановились на прекрасной бронзовой люстре. Эта люстра была произведением знаменитого итальянского скульптора, флорентинца Бенвенуто Челлини. Но не чудные её формы поразили юношу… Вверху, около сводов, было открыто окно. В него врывался свободный ветер и тихо и плавно раскачивал люстру. Она совершала большие и маленькие колебания в одинаковые промежутки времени, и это наблюдение заинтересовало Галилея. Он не сводил глаз с люстры, и губы его шептали:

– Да ведь это же открытие! Это открытие! Она возвращается на прежнее место через одинаковые промежутки времени! Надо проверить! Надо проверить!

Молящиеся с удивлением смотрели на юношу. С бессвязным бормотаньем отодвинул он скамейку и выскочил из церкви.

Галилей мчался к Ричи, но теперь уже для того, чтобы сообщить учёному о своём открытии.

У дворца его встретил старый важный привратник.

– Вам синьора Ричи? Нельзя… В этот час они занимаются с благородными синьорами, пажами его светлости… Да вам его очень нужно? Ну тогда пройдите наверх и подождите в зале. На уроки пажей его светлости входить никому не позволено.

Галилей уже летел через длинную анфиладу герцогских комнат. За запертыми дверями слышится красивый голос Ричи. Он читает лекцию пажам. Галилей остановился в ожидании и невольно услышал объяснения математика. Геометрическая задача, которую объяснял Ричи, была очень интересна. Но ведь это был тот самый предмет, которым занимался Винченцо Галилей с такою страстью в часы досуга! Отец говорил не то с грустью, не то с досадой:

– Эта штука для богатых, мой Галилео! Это слишком большая роскошь для нас с тобой!

Тогда он послушно уходил от этих кругов, треугольников и квадратов, без сожаления, без интереса, веря словам отца. Он не понимал всей привлекательности её, как слепой не понимает красоты солнца. Теперь он прозрел… Так вот где сокрыто сокровище истины! Оно в руках этого маленького, невзрачного с виду человечка в маске придворного. Так вот что связывало синьора Ричи с отцом – любовь к одной и той же науке!

Послышался звук отодвигаемого стула. Синьор Ричи кончал урок. Сейчас он выйдет из зала и столкнётся со своим тайным слушателем… Что скажет ему Галилей? Он сообщит учёному о своём желании покинуть Пизу… Но теперь это желание в нём как-то ослабло… Явился новый интерес – жажда познания. И вся наука, преподаваемая в университете, даже лекции Маццони – всё поблёкло перед могучей силой Ричи. Нет, он ни за что не уедет теперь из Пизы… Душа Галилея была так полна, что он не хотел никого видеть, и тихо вышел из дворца, избегая встретить даже обаятельного Ричи.

Дома Галилей тотчас же повторил по Эвклиду[5]5
  Эвклид – отец математики; жил почти за 300 лет до Р. X. в Александрии.


[Закрыть] всё слышанное во дворце. Голова его горела. Он нашёл свой настоящий путь…

Кончив с Эвклидом, Галилей стал обдумывать явление, замеченное им в церкви на люстре Челлини, и тут же сделал проверку своего наблюдения. Привязав к нитке шарик из воска, он прицепил нитку к крюку, на который обыкновенно вешал свой плащ, и открыл окно. Ветер качал шарик, и он совершал правильные колебания в одинаковые промежутки времени, точь-в-точь как и люстра Челлини.

Восторженная улыбка появилась на губах Галилея.

– Да, да, – шептал он, в волнении ходя по комнате, – правильные промежутки времени! Да ведь это открытие!

Он пощупал у себя пульс, как будто боялся, что сошёл с ума или умирает и пульс его перестаёт биться. Но пульс бился правильно, через одинаковые промежутки времени, наподобие шарика и люстры Челлини.

Галилей опустился на стул и захохотал радостным детским смехом. Он сделал открытие! Ведь при помощи этих колебательных движений можно определить скорость биения пульса у человека, да и вообще – как они могут быть полезны медицине! Измерение времени! И Галилей, глядя на шарик, заливался звонким, неудержимым смехом.

Квартирная хозяйка с любопытством выглянула из-за двери. Она увидела шарик, и ей показалось, что Галилей сошёл с ума. Призывая силы небесные, она попятилась задом от странного жильца…

С этих пор жизнь Галилея сильно изменилась. Надо сказать, что в то время ещё не имели понятия о наших современных часах с маятником. С незапамятных времён, в глубокой древности, египтяне, евреи и другие народы пользовались часами солнечными и песочными. Но эти часы доставляли много неудобств для ночного измерения времени. Поэтому открытие Галилеем колебательного движения имело громадное значение как для науки, так и для обыденной жизни: на основании колебательных движений маятника впоследствии был устроен механизм часов.

С этого дня Галилей ежедневно сталь ходить во дворец великого герцога Тосканского. Он был неизменным тайным слушателем Ричи. Раз его чуть не выдал слуга, и юному поклоннику Эвклида пришлось отдавать последние крохи, чтобы задобрить этого негодяя. Но вот явилось ещё новое препятствие. Как ни был ясен в своих объяснениях Ричи, но у Галилея явилось много вопросов, в которых он был не в состоянии разобраться. Не помог ему тут даже Эвклид. После долгого раздумья он решил просить разъяснения у самого Ричи.

Выслушав Галилея, Ричи с удивлением спросил:

– Откуда вы это знаете, мой друг? В университете никто не мог передать вам содержание моих лекций.

Галилей смутился. Но лгать он не любил, да лгать было и бесполезно. Он поднял голову и, в упор глядя в глаза учёному, твёрдо сказал:

– Уже около двух месяцев я слушаю вас, синьор, тайком, за той дверью.

Наступило молчание. Галилей ждал, что маленький человечек с ледяной улыбкой встанет, позовёт слугу и с изысканной учтивостью скажет:

– Когда синьор Галилео Галилей придёт в залу, соседнюю с той, где я даю уроки пажам его светлости, то доложите мне немедленно. А вас, синьор, я попрошу не беспокоиться и не утруждать себя…

Но Ричи молчал, и на лице его блуждала обычная неопределённая улыбка. Вдруг он поднял голову, и Галилей не узнал этого бесцветного бледного лица; оно сразу преобразилось: маленькие глазки сияли торжеством, жёлтая кожа вспыхнула румянцем, а протянутые вперёд руки дрожали.

– Так нельзя… – прозвучал дрожащий, растроганный голос Ричи, – не должно подслушивать там, где можно просто слушать… Я буду заниматься с вами отдельно! Такая беспримерная любовь к науке! А эти дур… то есть я хотел сказать, пажи его светлости, – они спят на моих уроках, и я читаю пустым стенам… Как я счастлив! Какого ученика я приобретаю!

И Ричи крепко обнял Галилея. Галилей рассказал ему о своём открытии колебаний маятника. Ричи глубоко задумался и долго бегал взад и вперёд по комнате, теребя жидкую бородку. Наконец он бессвязно пробормотал:

– Это… изумительно! Это изумительно! Ты прав, это клад для медицины! Как обрадуются доктора! Они могут теперь считать биение пульса! Хотел бы я знать, что из тебя выйдет, мой милый!

Растроганный и счастливый Ричи говорил теперь Галилею «ты». На прощание Галилей просил Ричи ни слова не говорить о занятиях математикой его отцу. Ричи смущённо стал теребить свою бороду.

– Да, да, – проговорил он, – пожалуй, Винченцо не позволит тебе заниматься математикой даже со мной. Увлечение этой наукой пугает его. Он будет бояться, что математика тебя оторвёт от медицины. Ступай, мой друг, до свиданья, завтра, у меня… Но всё-таки я не могу лгать перед твоим отцом и всё сообщу ему… Будем надеяться, что он согласится…

Со следующего дня Ричи начал свои уроки с Галилеем. В первый же праздник он поехал во Флоренцию к Винченцо с ходатайством за его сына. В назначенный день Галилей явился во дворец раньше на целый час, чем было назначено. Ричи уклонился от объяснения по поводу поездки во Флоренцию, но обещал студенту заниматься по-прежнему. На самом деле синьор Винченцо согласился на занятия сына математикой, но просил приятеля держать это от Галилея в строжайшем секрете.

– Иначе он обрадуется, – говорил музыкант, – и забросит медицину, а она прибыльное занятие.

Время шло, и юный Галилей поражал Ричи своими успехами. Он до того расчувствовался, что подарил Галилею сочинения Архимеда[6]6
  Архимед – величайший математик древности (род. в 237 г. в Сиракузах, в Сицилии).


[Закрыть]. Галилей давно мечтал иметь произведения великого учёного, и теперь этот подарок привёл его в восторг.

И студент стал дни и ночи просиживать над Архимедом, Эвклидом и другими великими учёными древности. Медицина была заброшена, учебники полетели под стол.

Раз, когда он сидел, углубившись в чтение Архимеда, дверь его комнаты распахнулась, и на пороге показался синьор Винченцо. Музыкант приехал по делам в Пизу и завернул к сыну, о котором до него долетали во Флоренцию далеко не лестные слухи. Увидав перед Галилео листы бумаги с вычислениями и чертежами, он побагровел от гнева и сжал свои увесистые кулаки.

– А! – закричал он, хрипло задыхаясь, – так вот чем занимается мой сын! Геометрия вместо медицины! Великолепно!

Переведя дух, он резко спросил всё время молчавшего Галилео:

– А где же у тебя, великий математик, медицинские сочинения?

Галилей смущённо рылся, не находя нужных книг, и наконец вытащил из-под стола два тома: сочинения Галена и Гиппократа. На обоих лежал толстый слой пыли.

– Хорошо, – сказал оскорблённый синьор Винченцо, – я положу этому конец.

Он резко повернулся на каблуках и почти выбежал на улицу.

На другой день Галилей пошёл на обычный урок к синьору Ричи. Слуга сказал ему сухо:

– Синьор Ричи не принимает.

Галилей ничего не понимал.

– Ты с ума сошёл! – запальчиво крикнул он, – синьор Ричи меня всегда принимает!

И Галилей отстранил слугу, быстро прошёл по лестнице и чуть не ворвался к учителю.

Ричи стоял у окна, упёршись лбом в стекло, и мрачно смотрел на улицу. Он обернулся на шум шагов, и лицо его сразу изменилось. Галилей не узнал этого лица: глаза смотрели сухо и холодно, а губы улыбались тонкой, приторной улыбкой придворного. Прежде чем Галилей успел сказать слово, зазвучал бесстрастный металлический голос Ричи:

– Прошу прощения, но отныне я уже не могу быть к услугам вашей милости. Придворные обязанности отвлекают меня.

Он поклонился, и глаза его смотрели на юношу сухо, почти враждебно. Куда девалось их мягкое, ласковое и восторженное выражение, которое ещё так недавно умел ловить один только Галилео Галилей?

Галилей хотел что-то сказать, но в это время вошёл слуга и доложил:

– Его светлость просит вас пожаловать, и как можно скорее.

Старик сделал небрежный кивок головой и вышел семенящей походкой, подобострастно склонив седую голову…

Галилей вышел из дворца как в тумане. Так вот что сделал с ним отец! Он оторвал его от любимого учителя, лишил возможности заниматься любимой наукой! Было слишком ясно, что он запретил Ричи давать ему уроки. За что?

Галилей уныло вернулся домой, упал на постель и горько, бессильно разрыдался…

И не знал он, что в это же самое время старик Ричи, вернувшись от герцога, неподвижно сидел у окна в своём строгом мрачном кабинете… По лицу его катились тяжёлые, крупные слёзы… И этот храм науки казался ему пустым, почти страшным, как дом, откуда только что вынесли покойника. Его «гениальный мальчик» умер для него навсегда по капризу приятеля, который вчера запретил ему заниматься с сыном, а в случае ослушания грозил пожаловаться герцогу… самому герцогу! При этой угрозе у придворного не хватило храбрости бороться с музыкантом…

Галилей, которому в это время уже минул двадцать один год, свято хранил семейные обычаи и не решился резко идти против отца. Он не сделал вторичной попытки уговорить Ричи продолжать с ним уроки. Но Галилей не мог и бросить любимые занятия. Он стал работать один. Теперь он стал хитрее; на столе его под сочинениями Архимеда и Эвклида всегда лежали раскрытые медицинские сочинения Галена и Гиппократа на случай приезда отца. И когда старик делал набеги к сыну, он всегда видел в руках юноши медицинские книги, и губы Галилео невинно твердили рецепты Галена, этого врача глубокой древности.

– Порошок слоновой кости, лимон, шафран, смарагд, ромашка, рог единорога, золото, серебро, красный коралл, корица… средство всеисцеляющее… всеисцеляющее…

Медицина была тогда в самом зачатке, и мнения Галена и Гиппократа считались неоспоримыми, священными.

– Чудесно, чудесно, – с удовольствием потирая руки, повторял музыкант, – давно бы так! Теперь сразу видно, что из тебя выйдет толк!

А мысли Галилея были в это время далеко от рецептов Галена…

Но старого Винченцо Галилея ожидал впереди тяжёлый удар…

Он всё ждал слышать похвалы своему сыну-медику, но странное дело: Галилео был известен не в области медицины и философии, а в области математики. Даже Ричи как-то сказал Винченцо, что Галилео делает быстрые успехи в этой науке и что даже герцог обратил внимание на даровитого юношу и высказывал желание увидеть его.

– Как же это мальчик мой прославился в математике, – растерянно спрашивал себя синьор Винченцо, – когда он не читал ничего, кроме медицинских книг?

Наконец дело объяснилось. Случилось Винченцо навестить сына. Он застал Галилео за рабочим столом, но увы… Перед ним лежала запрещённая математика.

Жилы налились на лбу старика. Он решительно подошёл к сыну. Но Галилей на этот раз не спрятал запретных книг. Напротив, когда рука отца легла на книгу, он спокойно удержал её.

– Пора нам, батюшка, говорить друг другу правду, – просто сказал он. – Мне надоело обманывать вас. Я давно уже не занимаюсь медициной и не в силах бросить занятий математикой.

Поражённый отец не мог вымолвить ни слова.

А голос сына звучал и ласково, и горячо, и властно:

– Я чувствую, дорогой батюшка, что призван Богом изучать явления природы, и скорее умру, чем брошу свои занятия. Я сделал большие успехи в своей работе. Так не препятствуйте же, не ставьте непреодолимых преград, равносильных смерти! Смотрите, вот!

Он показал отцу на груду бумаг, испещрённых чертежами и вычислениями.

Винченцо был сломлен. Он махнул рукой и, вытирая непрошеные слёзы, поплёлся к двери.

У двери он остановился.

– Я… что же… – прошептал музыкант с растерянной улыбкой, – твоё призвание, говоришь ты? Ну и пусть, бог с тобой… занимайся… Я не сержусь… Я лучше хотел тебе сделать… медицина-то ведь куда прибыльнее…

И, всё так же растерянно улыбаясь, синьор Винченцо, шатаясь, вышел на улицу.

Галилео выбежал вслед за отцом и вернул его. Синьор Винченцо шёл послушно, как ребёнок. Галилео усадил отца на стул и принялся его уговаривать, истощая всё своё красноречие. И они долго сидели вместе, обнявшись. Винченцо плакал и уверял сына, что вполне понимает его, потому что ясно видит его призвание и сам глубоко любит науку, но ещё не может отвыкнуть от мечты о сыне-медике…

О Галилео Галилее заговорили теперь всюду. Юноша, почти мальчик, он написал замечательное сочинение о центре тяжести и устроил особый прибор, так называемые гидравлические весы, для определения удельного веса тел. И в это самое время с ним стряслась беда…

У синьора Винченцо семья разрослась так, что приходилось работать втрое, чтобы кое-как прокормить пятерых детей да ещё шестого содержать в университете. Особенно тяжко приходилось, когда кто-нибудь в доме заболевал или модницы капризничали и отменяли уроки.

И вдруг Винченцо сам заболел и свалился. Когда он поправился, оказалось, что многие из уроков перешли в руки других музыкантов. Дела синьора Винченцо сильно пошатнулись, и он сознался старшему сыну, что не может больше платить за него в университете.

Винченцо решил просить университетское начальство освободить Галилео от платы и выдать ему казённую стипендию на содержание. Он сам понёс прошение к ректору. Глядя в землю, унылым, почти бесстрастным голосом рассказывал он старцу с пергаментно-жёлтым лицом свою тяжёлую повесть борьбы за кусок хлеба. Он восторженно говорил о громадных способностях сына.

Ректор выслушал и сухо сказал, что передаст прошение Винченцо в совет.

Через несколько дней стало известно, что совет отказал Винченцо, потому что сын его недостаточно способен и недостоин пользоваться казённым содержанием. Галилео Галилей не подходил под мерку способных учеников Пизанского университета!

А Винченцо казалось, что сын его озарён божественным даром гения. Когда он шёл из университета после отказа, разводя в недоумении руками, он как будто даже не был огорчён. Он просто недоумевал.

Судьи Галилея видели всю человеческую премудрость в медицине, хотя в то время она не основывалась ни на физиологии, ни на анатомии, ни на химии; она состояла только из описания наружных явлений той или другой болезни, на названии лекарств, и наукой в собственном смысле здесь, что называется, и не пахло. Некоторые видели в Галилее заносчивого юношу, считавшего себя выше самых почтенных толкователей Аристотеля и даже иногда имевшего дерзость не соглашаться с самим Аристотелем! Медициной Галилей пренебрегал, а до его гениальных способностей в области математики никому из его профессоров не было дела.

Согбенная фигура Винченцо Галилея появилась в дверях каморки сына. Он снял потёртый берет, мял его в руках и растерянно улыбался. Несмотря на свой богатырский рост, он казался теперь жалким, беспомощным ребёнком. Несколько минут Винченцо молчал, но потом опустился на стул и разрыдался. Галилео бросился его успокаивать.

– Это я… я виноват… – бормотал сквозь рыданья музыкант, – я растерял уроки… Я не смог содержать тебя, мой Галилео! Отказали! Отказали!

Вдруг глаза Винченцо загорелись гневом. После порыва бессилия наступил порыв ярости.

– Мерзавцы! – заревел он диким голосом и ударил по столу кулаком так, что с него с грохотом полетели книги на пол, – да стоят ли они все вместе одного мизинца моего Галилео? Они говорят, что у моего мальчика нет способностей! Наглая ложь! И когда-нибудь они это поймут! К Ричи, сейчас же к Ричи! Я буду его просить… я ему всё расскажу… я… я… я пойду к самому герцогу!..