Текст книги "Деревянный хлеб"

Они размышляют о жизни

Дремучий ивняк петлял узкой полосой вдоль реки, повторяя малейшие ее изгибы. А позади шла степь, разделенная одинокой пыльной дорогой; она заросла лопухами, подорожником, молочаем, васильками, белыми ромашками, желтыми одуванчиками, мелким диким чесноком, зверобоем, полынью, редкой крапивой, репейником с головками нежных цветов, соломенными пуками какой-то высокой выгоревшей травы, длинными кустистыми растениями с метелками, похожими на старый укроп. В степи можно найти загадочные съедобные растения, стебли у них пушистые, в пятнышках, а под плотной шкуркой – белая сердцевина невозможной вкусноты, она так и хрумтит на зубах. Сотни трав и цветов жили в степи, и, верно, нет такого человека, который бы знал все их названия.

Степь уходила в бесконечность, спускаясь отдохнуть во влажные овраги, заросшие горькой бузиной, и затем снова медленным шагом брела сразу во все стороны. Словно лужицы или озерца встречались песчаные плешины с крохотными рифами ракушечника. И если к реке спешил ветер, степь останавливалась, взъерошив растения, и песок стучал колким дождиком по веткам ивняка и прибрежной воде.

Было утро… Они лежали на песке, на том берегу, у понтонного моста. Когда на мост вступала машина, в понтонах хлюпала вода, будто кто-то там бил в ладоши.

Говорили и молчали о жизни и смерти. Даже Тетку забыли. Точнее, не так забыли, как забывают, когда потом приходится вспоминать. Просто отодвинули куда-то в ближний угол своей памяти, чтобы не маячила сейчас перед глазами. Это, наверно, похоже на перестановку мебели в комнате. Раньше перед тобой стоял шкаф, а сейчас – зеркало, и в нем ты прежде всего видишь самого себя, а шкаф – за спиной, в ближнем углу.

– Если меня не убьют, – говорил Юрка, – сам я никогда не умру. Не верю я в это. А если очень-очень не веришь, тебя смерть не возьмет!

– Старики верят, – задумчиво спорил Санька. – Будешь стариком и поверишь. Вот хотел бы ты стать девчонкой?

– Что? – оскорбился Юрка. – А девчонки тут при чем?

– Ну, хотели бы они стать мальчишками?

– Еще б!

– Врут они. Не хотели б! Раз они девчонки, значит, они не могут этого сильно хотеть. Не умеют. Бантики, фантики, куколки… А старики, так они верят, что помрут, потому что они старые, – доказывал Санька. – У них все в мозгу изменяется. Моя бабушка говорит: «Как я плясала молодая! Ни за что не верила, что постарею. И вот, пожалуйста. Скоро на вечный покой». Понял? Я об этом всю ночь думал. Смерть, она не сразу приходит, она в тебе поселяется, когда ты родился, и вместе с тобой растет. Ты растешь, и она растет. А как ты совсем вырастешь, ты и помрешь. Дошло?

– Вырастешь? – недоумевал Юрка, утопая в Санькином словесном омуте.

– А как же! Все старые – очень взрослые, а смерть – это когда ты стал самым взрослым, больше не можешь, больше тебе уж некуда. Вот любая старушка взрослее тебя, значит, она раньше тебя помрет.

– А если от опасной болезни? – озадачился Юрка.

– Ладно, опоментайтесь, панове. Опомнитесь, – угрюмо прервал Коршун. – Когда мы вырастем, таблетки иль порошки изобретут – никто помирать не будет.

– Даже от пули? – восхитился Юрка.

– Ага.

– От пули-то, может быть, – размышлял Юрка. – А от снаряда?

– Цо ты хцешь! Что ты хочешь?! Склеют. Живую врачебную воду придумают.

– А от бомбы? – выпытывал Юрка.

– От бомбы – нет, – расстраивался Санька. – Одна пыль останется.

– А-а, от бомбы пусть, прямое попадение редко бывает, – вдруг повеселел Юрка. – Главное, от пуль и осколков вылечат. Уже и сейчас лечат, если несмертельная рана. А тогда и подавно: старое сердце вынут, и нате вам новое. Пойду я доктором учиться, – загорелся он. – А что? Свой врач! Я для вас что хочешь!

– А может, и их оживят… – Витька смотрел на далекий холм с братской могилой. – Вдруг такая наука будет? По одной косточке всего определят и поставят на ноги: живи. Их в первую очередь, они герои. Скажут: «Живите, дорогие товарищи, на здоровье».

– Но всех на свете умерших оживлять не станут, а по выбору, – твердо сказал Санька. – Моего отца, погибшего на войне. Бабушку и маму, если они… Ну, и нас: меня, тебя и тебя. Всех наших родичей, других хороших людей. А вот Пожарина – нет и жадоб-спекулянтов – нет, они сами за три щеки жрут, а ты – голодай! И всех фашистов – нет! Пусть под землей прут!

– Конечно! Еще бы! – поддержали его друзья. – Драгоценные лекарства на них тратить!

И так приятно было считать себя бессмертным. Они еще совсем молодые, а врачи уже стараются, изобретают, ищут. И обязательно найдут. Сколько уже разных лекарств понапридумано. Ну, хотя б через двадцать лет да найдут! И вообще, если от пуза питаться, можно сто пятьдесят лет прожить – научно доказано. Не вечно же по карточкам хлеб давать будут.

Захлюпали понтоны, машины и телеги пошли чаще, мост колотила беспрерывная дрожь. Солнце накрыло знойным куполом реку, город и поле – от горизонта до горизонта наступил день.

Обмен

Здесь, возле моста, обычно собиралось много пацанов. Свои, дворовые компании, раздельно полеживали на песочке, купались, играли в «отмерного». Это была ТА игра! Что-то взявшая от чехарды, что-то от прыжков через «коня». Проводится черта, и все, присев, прыгают разом с места, как лягушки. Кто неудачно окажется ближе всех, тот и «отмерной». Он становится у черты, согнувшись и крепко уперев руки в колени. С гиком прыгают через него мальчишки, гулко отталкиваясь ладонями от спины, и отмеряют ему новое расстояние по самому дальнему прыжку. Все дальше отходит он… А когда уже невозможно через него перемахнуть – слишком далеко стоит он от начальной черты! – разрешается делать двойной прыжок. Но это лишь в том случае, если «отмерной» согласится. Он имеет право попробовать свои силы и перескочить через кого-нибудь, кто временно займет его место, – одним махом. Не вышло, опять становись – все теперь будут прыгать двойным на законном основании.

Затем снова все останавливаются, совещаются и предлагают тройной прыжок. И так можно до бесконечности.

Ну, конечно, если кому-то не повезет, не сумел перемахнуть, сам теперь становись «отмерным», и игра вспыхнет вновь.

Бывали случаи, когда подбирались такие лихие прыгуны, что как бы загоняли «отмерного» от самой первой черты далеко в степь…

Вот Саньке пришлось быть «отмерным» часа два – чуть в обморок не упал. Спасало лишь то, что ему разрешали разок-другой окунаться в реке.

А какие начинались свары, когда на одну игру сходились разные компании! Пацаны выгораживали своих, жилили, кричали:

– Я тебе дам!

– А я тебе как дам!

– Я тебе еще не так дам, свои не узнают!

– А я тебе так дам, что своих не узнаешь!

Пожарин любил стравливать компании пацанов:

– Эй ты, дай вон тому!

А потом с наслаждением смотрел «кино»: начинается драка, вмешиваются дружки с обеих сторон. Побоище!.. Он хохочет, от восторга хлопая себя по голым коленкам:

– Так его! А его так!

Он, гогоча, с размаху падает на кучу малу, внизу вопят, пищат и воют, пытаясь вырваться.

Вмешиваются взрослые, орут с моста:

– Хулиганье! Шпана! Милиция!

Куча мала распадается, помятые, исцарапанные пацаны разбегаются, расходятся и расползаются, грозят друг другу кулаками, мрачно кричат: «Еще встретимся!», словно не встречаются каждый день на реке, а видятся раз в год.

Как-то Санька нашел в песке финку и подарил Пожарину: хотел подольститься. Лезвие было стальное, тонкое и сгибалось почти колесом. Рукоятка набрана из множества прозрачных плексигласовых женских пуговиц, плотно подогнанных одна к другой; она разноцветно светилась на солнце. Пожарин обрадовался и похвалил: «Ты – молоток!» – молодчина, значит.

Наверно, финку потеряли цыгане в длинных ярких рубахах, подпоясанных узкими ремешками, потому что никто из больших ребят назад не требовал, хотя Пожарин ею хвастался.

Цыгане часто располагались привалом у моста, прежде чем рассосаться по городу. Мужчины начищали сапоги и щелкали кнутами, разгоняя собак, которые сразу сбегались невесть откуда. Женщины, став на корточки у реки и окуная в воду гребни, терпеливо расчесывали свалявшиеся черным войлоком длинные волосы. А замурзанные бесштанные цыганята, выпятив пузо, разгуливали всюду на тонких ногах, покрытых цыпками, и зорко высматривали, что стырить.

Пацаны с ними не связывались, боялись отведать кнута. А вот зачем цыганам кнуты? Санька никогда не видал у них коней. «Они своих баб лупят со скуки, – объяснял Колька Пожарин. – А кони-то у цыган есть, ворованные. Они их далеко оставляют, сюда только приведи. Милиция отымет запросто! Щас коней мало, в деревне коровами пашут, а то и танком».

Проклятая финка… Если бы знать…

… Они возвращались домой по мосту, повыше поднимая босые ноги и осторожно ставя на всю ступню, доски настила – ершистые, занозистые, такую щепочку вгонишь – взвоешь.

У конца моста к вечеру собирались деды и бабки, они безмолвно стояли, как сваи, с ивовыми прутьями и крапивой, терпеливо поджидая малолетних внуков, которым строго-настрого запрещалось ходить так далеко, на тот берег. Старики и старушки с неожиданно молодой резвостью ловили внуков, бросавшихся врассыпную, и радостно драли за то, что они свободно могли утонуть, но, к счастью, не утонули. Сколько раз подслеповатая бабушка хватала вместо Саньки, когда он был еще дошкольником, кого-нибудь вроде похожего и охаживала крапивой по заплясавшим ногам. «Я чужой!» – отбиваясь, вопила жертва. Бабушка растерянно выпускала, и Санька тогда подходил смело, потому что гнев у нее прошел и она теперь не будет на нем вымещать свои страхи. Он поднимался с бабушкой по лестнице, залетая вперед, и виновато улыбался – задабривал. Она карабкалась молча, но, как только останавливалась передохнуть, поносила его всячески: «Ах, чтоб тебе пусто было, мы с ума посходили, а ему байдуже, мать тебе покажет, безотцовщина, штаны дегтем вымазал – стирать не настачишься, Игорек – через два дома – чуть не утонул, еле откачали, и откуда ты на мою голову навратился, рожа твоя немытая, когда же наконец это кончится!» Солнце уходило к закату – тени с каждым шагом удлинялись вниз по ступенькам, словно Санька и бабушка растягивали их за собой, пока не перечеркивали длинными полосами всю лестницу сверху донизу…

У лестницы Санька, Юрка и Витька внезапно увидели Пожарина и высокого усатого дядьку, по прозвищу Три Поросенка. Прозвище он заработал из-за трех поросят, что обитали у него в сарае во дворе. Три Поросенка понавез им гору вкуснющего турнепса, и они целыми днями хрюкали и жевали, неимоверно поправляясь, – с такой-то пищи. Это был тот самый сапожник, который каждую ночь, возвращаясь в казарму, опрокидывал десятки ведер в коридоре, весело добираясь по стенам к своей комнате. Но сейчас он был трезвым, хмурым и почему-то оглядывался.

Ребята поздоровались.

– Привет, – осклабился Пожарин, а Три Поросенка ничего не сказал.

Санька, Юрка и Витька, охваченные одной и той же мыслью, напряженно поднялись на несколько ступенек, еще на несколько, еще… И одновременно обернулись.

Пожарин и сапожник направлялись явно к дому Лысой Тетки.

– Жебы их нагла кров зеляла, злодеи, – процедил Коршун. – Чтоб они задохнулись кровью, воры! Видали? Одна компашка, – протянул он. – Завтра мы…

– Их вон сколько – с Теткой! – прервал его Юрка.

– Слушай, друг, – презрительно заметил Витька. – Нас тоже трое. Придумаем. А не хочешь, как хочешь.

– Конечно-конечно, – заюлил Юра. – Я хочу.

Они остановились возле казармы.

– Завтра в семь ноль-ноль утра общий сбор на макушке твоего замка, – приказал Коршун.

– Чего?

– На колокольне замка.

– А это не замок, это монастырь.

– Все равно крепость. До видзэня, панове.

Вечером Коршун заглянул к Саньке и дал ему новое задание. Оно было непростым, но в случае удачи БУСПИН могла получить большие преимущества.

Витька хорошо озадачил его, и поэтому Санька, подкараулив коридоре Пожарина, знал, что с чего начать.

– Ружье давай, бабушка на тебя грозится!

– «Грозится», – передразнил его Пожарин. – Не мог тогда втихаря взять?!

– Да ты сначала отдай, я дома скажу: вот, вернули. А потом тайком принесу.

– Молоток, – улыбнулся Пожарин.

– Но при одном условии: ты мне в обмен свой бинокль дашь поносить, – с трусливой смелостью попросил Санька.

– Запомни, я свои вещи никому не даю, – заявил Пожарин. – Но тебе дам. Цени! – подчеркнул он. – А поцарапаешь, жить не захочешь.

– Не поцарапаю. Я с ним просто так ходить буду, на шею повешу, даже смотреть в него не стану! – зачастил Санька.

– Идет, – согласился Пожарин.

И меня состоялась…

Когда Санька лег спать и закрыл глаза, он вдруг вспомнил тот разговор на берегу о жизни, смерти и подумал – или теперь ему, давно взрослому, кажется, что он тогда именно так думал? – река, наверно, тоже живая, как люди, собаки и кони. Она движется, бежит, а ночью вроде бы спит, хоть и не останавливается; река впадает в море и умирает, растворяясь в нем, но она не может прерваться и исчезнуть: ведь за ней безотрывно текут ее дети – притоки. И вся Земля, наверно, тоже издавна живая; она кормит деревья, траву и всех-всех нас…

Из открытого окна веяло ветерком, доносились смутные голоса, шаги, и отдаленно всхрюкивали прожорливые чушки в сарае сапожника.

«А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!» – прорывался сквозь дремоту патефонный голос Утесова.

Усталый вечер. Все устало вокруг и отходит на покой.

«Нет, правда, а что, если Земля живая и дышит океанами-легкими, а реки – это вены, а люди – ну, вроде бы микробы?.. Она ведь такая большая, Земля, что даже увидеть ее всю разом невозможно! Вот разве наши микробы подозревают, что мы – это мы, что мы живые? А любопытно, у микробов микробы есть?» – уже совсем засыпая, подумал Санька и улыбнулся, но уже во сне.

Может, он и правда не думал тогда так дословно, но, когда он стал взрослым, ему почему-то казалось, что он помнит все это: и голос Утесова, и шелест шагов на улице, и себя самого – он лежит на кровати у окна, но еще не спит и думает о том, что Земля – живая.

Далекое становится близким

На колокольню Алексеевского монастыря вела головокружительная железная лесенка, снизу похожая на зигзаг молнии. Над головой перекрещивались темные дубовые балки с могучими кольцами, в старые времена державшие гулкие колокола; перезвоны колоколов ребята слышали только раз, когда смотрели фильм «Александр Невский», вновь выпущенный после войны на экраны.

Сквозь люк попадаешь в звонницу, пол сложен из бревен, покрытых досками.

Звонница открыта всем ветрам, четыре сводчатых проема, каждый величиной с ворота, глядят на все четыре стороны света. Звонница плывет в небе…

– Здесь будет наш наблюдательный пункт, – сказал Коршун. Говорил же, согласится Пожарин. Давай бинокль.

Санька снял ремешок с потной шеи и предупредил:

– Если хоть оцарапаешь, жить не захочу. Это не я, это он сказал.

– Гвозди им забивать не будем, – усмехнулся Юрка и тоже потянулся к биноклю: – Дай поглядеть, а?

– Еще успеешь, – Витька забрал бинокль. – Каждый наблюдает за домом Тетки по три часа. Чур, я первый! Вот дневник дежурства, – он достал из-за пазухи тетрадку.

На обложке было красиво выведено красным карандашом: «Дневник дежурств на НП за ЛТ с даха».

– НП – наблюдательный пункт, – обрадованно догадался Юрка.

– ЛТ… ЛТ… – нахмурил лоб Санька. – Лысая Тетка.

– Во-во. Страшило. Страшилище.

– А «дах» что? – спросил Юрка.

– Дах – крыша, по-польски. Можно сказать при всех: «Айда на дах!» И никто не поймет. Дневник будем прятать сюда, под доски. Тайник, ясно? Отдежурил, запиши все самое важное, число, время.

– Часов нет, – заметил Санька.

– На, – Витька протянул ему бинокль и показал, куда глядеть.

Уличные часы показывали 8.35.

– Блеск! – воскликнул Санька.

– А мне? А мне? – заныл Юрка.

– Блеск! – тоже воскликнул он, когда посмотрел на часы.

– И если кто куда ушел, напиши в дневнике, чтоб не искали. Бинокль тоже здесь спрячем.

– Может, не надо? – заволновался Санька. – Стянут.

– А где же мы его брать будем? – удивился Витька. – Вдруг тебя в магазин пошлют или еще что!

– Ладно, – вздохнул Санька. – Только в тряпочку его заворачивайте, а не то стекла заденете.

– Без тебя знаю, – Коршун достал из кармана полотняный мешочек. – Годится?.. Все. Вы свободны. Смените меня, – и он снова посмотрел в бинокль на часы, – в 11.40. – И зачем-то добавил: – Ноль-ноль.

Он направил бинокль на далекий домик у реки.

– Как в микроскоп!.. ЛТ во дворе!.. Даже замок на сарае вижу!.. Теперь вижу Пожарина, – сказал он. – Видел бы он, как за ним в его же бинокль наблюдают, ха-ха-ха…

Санька и Юрка вытягивали шеи.

– Да ты не туда смотришь, – внезапно зашептал Юрка.

– Туда. Я сейчас на дом наш смотрю, – спокойно сказал Коршун. – Пожарин у окна макароны ест. – Затем уточнил: – С постным маслом.

– Дай поглядеть, а? – снова заныл Юрка.

– В свое дежурство наглядишься. Идите, идите отдыхайте.

– Пошли на велике покатаемся, – уныло сказал Саньке Юрка.

У него был настоящий мужской велосипед – по частям собирал на свалках. Сначала нашел раму вместе с шестерней, багажником и одним колесом. Потом – цепь и звонок. Руль выгнул из тонкой трубки. Труднее всего было отыскать второе колесо. Но он все-таки заимел: выменял у Рыбы-лоцмана за шесть подшипников и билет в кино на «Багдадского вора». Жила он, Рыба-лоцман, за ржавое колесо столько взял! А камеры с покрышками и педали подарил Юрке отец в день рождения – купил на толкучке. Вместо седла прикрутили веревкой подушку-думку. Ну а гаек всяких хватало. Велосипед покрасили, спицы выпрямили и почистили наждаком, а цепь продержали неделю в банке с керосином и смазали автолом. Едешь и почти не скрипит. Мощный велосипед – троих может везти запросто: один – на «седле», другой – на багажнике, третий – на поперечной раме.

Спустившись с колокольни и выкатив из склепа велосипед, Санька и Юрка сразу начали ссориться: кто первый погоняет? И решили кататься вдвоем.

– Ты меня возишь, я – тебя, – примирительно сказал хозяин.

И покатили. Санька бойко крутил педали, а Юрка важно восседал на раме. За ними бежали монастырские мальчишки.

– Прокати! Прокати!

Некоторые, самые бойкие, отталкивая друг друга, пытались на ходу оседлать багажник. Санька поднажал, и мальчишки остались позади. Тоненько пела цепь. Улица, весело подпрыгивая, летела навстречу. Поворот, поворот, снова поворот – дзинь-дзинь-дзинь!..

– Родимчик вас забери! – резво отпрыгнула назад, на тротуар какая-то бабка.

Пролетела мимо казарма, и Санька резко затормозил: Юрка чуть не перелетел через руль, велосипед завихлял и остановился.

– Сбесился?! – взвыл хозяин.

Санька больно ткнул его в бок:

– Сам ты… Вон!

В глубину улицы впереди них медленно удалялся на кряхтящем женском велосипеде Три Поросенка, к багажнику у него была привязана пузатая котомка. Сверкнув спицами, он повернул за угол; взвилась шелковая занавесочка с бахромой на заднем колесе его новенького велосипеда – мужские что-то давно уже не «выбрасывали» в продажу – и он исчез.

– Живо за ним! – всколготился Юрка.

И они покатили за сапожником. Он снова свернул за угол.

– Видишь, следы его покрышек в пыли отпечатались. Особый узор, ни с чем не спутаешь, – бубнил Юрка. – Мы идем по следу, как два следопыта Натти Бумпо, или лучше так: я – Бумпо, а ты – Чингачгук, он даже лучше в следах разбирался.

Они тоже свернули за угол. Сапожник ехал вниз по извилистой дороге, ведущей к понтонному мосту.

– Как думаешь, что в котомке?

– Деревянный хлеб. Чего ж еще! – тут же ответил Санька.

– Верно, – сказал Юрка. – Видишь, из котомки углы выпирают.

Дорога шла под гору, одеваясь на повороте булыжным покрытием, и руль так заплясал под руками, как будто Санька стремительно бил ладонями сразу два мячика о землю. Велосипед мчался вниз, и теперь не надо было крутить педали, а только притормаживать, чтобы не врезаться в заборы или, еще хуже, в сапожника.

Три Поросенка не повернул к ЛТ, он поехал к мосту.

– Ясненько, – сказал Юрка. – Видать, с вечера у нее отоварился, а теперь по деревням – торговать. Ты не устал?

– Устал. А что?

– Я просто… – беззаботно заметил Юрка. – Хотел с тобой поменяться. Ты же на подушке сидишь, а я на раме. Все на свете себе отбил. И в голове сотрясенье, не веришь?

– Верю. У тебя в голове ужа давно сотрясенье.

– Ну да! С самого первого поворота, – наивно сказал Юрка.

– Ну нет! С самого первого дня рождения.

– Садись на раму, садись. Я тебя сейчас так прокачу, завоешь!

Санька охотно поменялся местами. Ему только того и надо было. Вот если б одному погонять!.. А так уж лучше сидеть на раме и в ус не дуть.

Юрка со злости дал такую скорость, что почти догнал сапожника. И в городе, и на мосту следовать за ним было совершенно безопасно; люди кругом, движение, но на другом берегу тот погнал через поле по чуть приметной тропинке, и они решили выждать. Только когда разрыв увеличился метров на двести, они тронулись в путь. Саньке приходилось часто слезать, потому что попадались песчаные места и велосипед с двумя седоками начинал буксовать.

В конце концов он пошел пешком, тропинка превратилась в забытую дорогу с коварными колеями, засыпанными пылью.

– Не отставай, – оборачивался Юрка, ловко лавируя по дороге от колеи к колее. – Упустим.

Повезло ему – катается, а ты пыхти пешком по жаре.

Пыльные ловушки кончились, и Санька снова занял место на раме.

Три Поросенка пропал где-то вдали.

– Из-за тебя проворонили! – сокрушался Юрка.

– А ты сильнее педали можешь крутить? – посоветовал Санька. – Как я, сто оборотов в секунду!

Юрка ничего не ответил, он вовсю заработал ногами.

Город позади стал маленьким, холмы под ним будто осели. Издали он выглядел совершенно целым. Санька видел, как на белой колокольне монастыря пронзительно вспыхивает солнечный зайчик от бинокля Коршуна.

Юрка остановился. Здесь поле понижалось, дорожка раздваивалась, словно разорванная пополам на две узкие тропинки, ведущие к двум недалеким деревенькам. Домики скучились вокруг церквушек.

– Упустили, – горестно выдохнул Юрка.

Он соскочил с велосипеда, пробежался по одной тропинке, глядя под ноги. Вернулся по другой… Опустился на четвереньки и так пробежался опять, точно собака приникнув носом к земле.

– Нашел! – внезапно завопил он так громко, что над церквушками обеих деревень взвились суматошные галки. А может, они взвились сами по себе.

Санька присел на корточки рядом с Юркой – на песчаной плешинке, величиной с ладонь, четко отпечатался узорный след велосипеда сапожника.

– А ты говорил! Я как Натти Бумпо! – ликовал Юрка. – Вон туда он уехал, туда!

И друзья снова помчались – к той деревне, что справа.

Дома отступили от церквушки, она стояла на кладбище, среди очень густых деревьев. Саньке всегда было неприятно глядеть на деревья кладбищ. Они там обычно большие, в узлах, как в бородавках, редко встретишь дупло или сухие ветви; все деревья какие-то хищные, жирные, с мясистыми влажными листьями, даже в засуху. А ведь кладбища, слышал Санька от бабушки, располагают в высоких сухих местах.