Текст книги "Деревянный хлеб"

Майор

Лысая тетка не пекла и не пекла хлеб…

Санька пришел в монастырь, взобрался на штабель бревен и стал смотреть, как Витька с пацанами играют в футбол. Команды, трое на трое, уже набраны, и Саньку в игру не взяли. От нечего делать он стал обдирать с бревен кору и собирать жирных личинок-короедов в консервную банку. Та еще насадка для рыбалки!

И надо ж было случиться: он невольно расшевелил неустойчивый штабель – нога провалилась, ее намертво зажало между бревнами. Санька завопил. Бревна сжимали ногу так, что, казалось, вот-вот расплющат ее в лепешку.

Пацаны кинулись к нему, пытаясь раздвинуть бревна, но потревоженный штабель осел, и им не хватало силенок. Плохо было бы дело, если бы неизвестно откуда не взялся майор, мамин знакомый. С его помощью пацаны быстро освободили Саньку.

Он потирал омертвевшую ногу и чувствовал, как горячим покалыванием в нее возвращается жизнь.

– Кость цела, – успокаивал его, осматривая, майор.

Ребята, поохав, снова принялись за футбол, а они разговорились.

– Твое счастье – я мимо проходил, – закурил майор «казбечину».

– А зачем вы к маме женихаетесь? – внезапно спросил Санька. – Вы же старый!

Майор поперхнулся дымом.

– Мне всего сорок лет!

– Я и говорю. А маме тридцать.

– Чепуха. Мне в одиннадцать лет тоже казалось: все, кому даже за двадцать, старые. Это сейчас между мной и твоей мамой вроде бы большая разница. А допустим, мне будет пятьдесят, ей – сорок, затем – шестьдесят и пятьдесят, семьдесят и шестьдесят, а? Тогда подходящая пара?

– Тогда, конечно… – удивился столь справедливому подсчету Санька.

– Когда мне семьдесят станет, тебе самому сорок один стукнет.

– Да-а… – вконец растерялся Санька. – Неужели такое случится?

– И будет тебе на год больше, чем мне сейчас, – продолжал майор. – Ты не волнуйся, я сто лет проживу, мне в точности вычислили.

– Кто?

– Кукушка!.. Не смейся. Проверено.

И рассказал такую историю. Еще перед войной поехал он раз на рыболовную базу под Москвой: домик там для рыбаков, лодки с грузами на веревках. В комнате с ним на ночлег устроились еще двое, сидят вечеряют. Те двое, видать, приятели. Один из них особенно не понравился ему. Он его сразу скобарем окрестил, жадиной. У рыболовов так принято: стол общий. Как говорится, что в печи – на стол мечи. А скобарь отгородился, отодвинул свою еду. Ну, стали чай пить, перед скобарем пачка с рафинадом лежит. И тут приходит сосед из другой комнаты, просит: можно у вас сахарком разжиться? Мальчонка, мол, мой простыл, ему бы сладкого чаю на ночь.

Скобарь сразу разворчался: у меня, говорит, все рассчитано, на три дня приехал, надо думать заранее, когда на рыбалку собираешься! А сосед даже заморгал, не понимает: шутит, что ли?.. Выделил ему скобарь один кусочек. Приятелю неудобно стало, под столом ногой скобаря толкает. А у майора, тогда еще лейтенанта, сахару не было, весь бы отдал.

Сосед ничего не взял и ушел. А скобарь смутился, нехорошо получилось, и давай показывать, какой он добрый: и приятелю, и лейтенанту куски в стакан сует, один за другим, штук по шесть набузовал, не чай, а патока, пить противно. Скобарь все тараторит: мне, дескать, не жалко, да только не любит он всяких растяп, которые забывают что-нибудь необходимое захватить и клянчат потом крючки там, грузики, сахар и чай…

Ну, утром разошлись они по своим лодкам. Ловит он, тогда еще лейтенант, у камыша, тихо вокруг, лишь кукушка кукует… И неожиданно слышит рядом чей-то голос: «Кукушка, кукушка, сколько лет жить мне осталось?» А кукушка умолкла и – ни ку-ку… Привстал лейтенант и видит: прямо за камышом в протоке тот самый скобарь на лодке сидит и опять спрашивает: «Кукушка, кукушка, сколь…» – «Да такому, как ты, и дня жалко!» – пробасил в ответ лейтенант вместо кукушки. Представляешь!

А дальше – вытащил скобарь груз-якорь и уплыл на лодке от такого грубого соседства.

Вечером скобарь не вернулся. Ну, задержался, думают. Ночью тоже его нет. Зачем на берегу ночевать, если есть дом рыбака? Забеспокоились, поплыли с фонарями искать. И что же?

Нашли. Видать, начал он с лодки под вечер груз вынимать, а тот илом засосало, нагнулся и стал тянуть. Поднимает и веревку на руку наматывает… Не удержал равновесия и бултых вслед за грузом. Так и утонул.

– Вот какая честная кукушка попалась, – закончил рассказ майор. – А мне она в то утро до ста лет накуковала. Как же ей не верить после всего!

Майор ушел. Вскоре Саньку взяли в игру: одному из пацанов нечаянно подковали ботинком лодыжку, и он вышел из строя. А Санькина нога уже не так болела.

Заявился Пожарин с Рыбой-лоцманом, и вратарь Витька Коршун встал поближе к своей саперной лопатке, отмечающей границу ворот.

– Тоже мне Хомич! – сказал Пожарин, перехватив мяч. – Щас мы тебя испробуем на прочность!

– Испробуем, – поддакнул Рыба-лоцман, потирая всегда потные ладони.

– Нам пора, – спокойно выдернул Витька лопатку, и они с Санькой зашагали к реке.

Остальные пацаны выйти из игры не осмелились. А играть с Пожариным – каторга: он ставил подножки, с размаху толкался плечом, бил по ногам – такого футболиста на стадионе сразу бы дисквалифицировали.

На лестнице у реки они встретили Юрку.

– Сам ты за ЛТ беспокоился, – напустился на него Витька, – а пост покинул?

– За нее пусть Три Поросенка беспокоится. Он ей сейчас помогал какие-то узлы тащить и корзины с редиской и луком. Все на огороде подергала. Наверное, меня боялась. Я слышал, что они на Узловую намылились.

На Узловой – соседней с городом станции – был свой рынок.

Ясно: если у Лысой Тетки хлеб давно, загодя напечен, там его легче продать, никто их не знает и потом найти не сумеет.

…Вечером снова приходил в гости майор. Санька глядел на него теперь совсем другими глазами, размышляя о том, что когда-то майору станет девяносто, а маме, соответственно, восемьдесят. Только он им строго-настрого прикажет, чтобы бабушка жила с ними вместе. Впрочем, бабушку еще надо уговорить, она гордая.

Ему понравилось: майор ни слова не сказал о бревнах, не хвастался, что спас.

Конечно, Саньке не хотелось бы, чтобы мама выходила замуж. Но если этого не избежать, как заявил ему умудренный Витька, когда он с ним посоветовался, – то уж пусть будет майор. Из двух зол выбирают наименьшее. За мамой еще ухаживал тощий лектор из «Общества по распространению политических и научных знаний». Он иногда пил у них чай и рассказывал о выдающихся событиях нудным голосом. И чаю на него не напасешься: за вечер он выдувал, пожалуй, ведро. Впервые Санька попробовал настоящий чай только после войны. До этого считал чаем светлый подслащенный кипяток. Он и не подозревал, что чай бывает темным, и не сразу привык к нему.

Витька Коршун так и сказал Саньке насчет майора и мамы:

– Это им нужно, а не тебе. Они ж взрослые. Чего ты волнуешься? Вот у меня тоже отчим.

Санька и не знал об этом! Все считали, что у Витьки – отец. А он никого не разубеждал. Такой!

– Они, женщины, только говорят, что выходят замуж ради нас, – продолжал Коршун. – Мужчина в семье полезен, а неродной вдвойне. Он тебя всегда от матери защитит, если чего натворишь. Он даже себя виноватым чувствует, что ты не собственный. Свой-то отец выдрал бы тебя за милую душу! Опять же, зарплата в дом. Ругать его будут за всякое, значит, тебе меньше влетит. Лишь бы он не был скнэра – жадина – по-польски.

– Он добрый, – поспешно сказал Санька.

Отец Коршуна был сапером до самой смерти в сорок втором году, а отчим – его фронтовым другом. Он приехал в сорок шестом навестить семью погибшего, влюбился в Витькину мать и так вот – поженились они – увез их в Польшу, где прослужил год.

– Свой отец, понятно, лучше, – загрустил Витька. – Он даже отлупит – не жалко, назавтра забудешь. Да где его взять?

В кино

Своих отечественных фильмов тогда выпускалось мало: несколько в год. Крутили заграничные. Афиши так и объявляли: «Заграничный художественный фильм». Перед началом каждой такой картины обязательно шла вступительная надпись: «Этот фильм взят в качестве трофея в результате разгрома немецко-фашистских войск в 1945 году. В фильме разоблачаются волчьи законы капиталистического общества…» – или «феодального общества», «буржуазного образа жизни» и т.д.

Фильмы не были дублированы, внизу кадров идут субтитры на русском, а герои разговаривали на английском, французском, итальянском, немецком языках… Вероятно, австрийская («заграничная») кинокомедия «Петер» сначала была взята в качестве трофея Германией, прежде чем стала нашим трофеем, а многие американские и английские кинокартины были куплены Германией еще до войны.

Санька записывал в тетрадку названия этих фильмов и, когда вырос и сам уже имел детей, неожиданно обнаружил ее.

Поразительно!

За каких-то три года он просмотрел 153 кинокартины, многие по три-четыре раза. Ковбойские, такие, как «Случай в пустыне», «Путешествие будет опасным», «Мститель из Эльдорадо»; пиратские – «Остров страданий», «Королевские пираты»; о благородных разбойниках – «Приключения Робин Гуда», «Долина гнева»; комедии: «Сестра его дворецкого», «Петер»; исторические – «Мария Стюарт», «Дорога на эшафот», «Башня смерти»; экзотические – двухсерийная «Индийская гробница», четырехсерийный «Тарзан» («Тарзан», «Тарзан ищет Джейн», «Тарзан находит сына», «Приключения Тарзана в Нью-Йорке»); картины, поставленные по романам А. Дюма: «Граф Монте-Кристо», «Расплата», «Три мушкетера», «Железная маска»; шпионские – такие, как «Сети шпионажа»; гангстерские – «Судьба солдата в Америке»; кинокартины ужасов – «Газовый свет»; лирические – «Мост Ватерлоо»; музыкальные, фантастические, фильмы-сказки…

Словом, получил полное кинообразование по разделу зарубежного довоенного кино. По традиции, сохранившейся до наших дней, кинопрокат давал картинам свои названия. И только впоследствии Санька узнал, что «Путешествие будет опасным» – на самом деле, знаменитый «Дилижанс», а «Сети шпионажа» – не менее известный «Танжер»; даже купленный дублированный в пятидесятых годах итальянский фильм «Дайте мужа Анне Заккео» назвали в прокате «Утраченные грезы»… Кинопрокат любит красивые кассовые названия.

Титров перед трофейными фильмами не было; имена и фамилии актеров пацаны знали от взрослых, которые помнили их по довоенному кино. Если сядешь в зале рядом с малолеткой, тот тебя измучает вопросами: «Чего он сказал?.. Он кто?.. А где наши, а где немцы?» Малыши хотели знать: за кого болеть, кому сочувствовать. Война была свежа в памяти.

До войны на центральной улице города находился один кинотеатр «Спартак», а после получилось два. Бомба угодила прямо в зрительный зал, его расчистили от развалин и превратили в «Летний», под открытым небом. Зал со всех сторон зажимали глухие торцы уцелевших домов, холст вешали прямо на стену, а зрители сидели на садовых скамейках, расставленных рядами. Те, кто жил близко, приходили со своими стульями: места не нумерованные, прозевать можно – тогда стой всю картину.

Больше всего на свете пацаны завидовали одному семейству. В стене, что над кинобудкой, где из кирпичей торчали рельсы когдатошнего балкона, жильцы пробили из своей квартиры окно в «зал», положили на рельсы доски и каждый вечер появлялись бесплатно смотреть кино. Они восседали не шелохнувшись, на табуретках в два рядка: позади – четверо взрослых, впереди – три маленькие девочки. Из самого окна тоже кто-то постоянно выглядывал. Вероятно, соседи, родственники или гости, приглашенные на фильм. Если взглянуть из зала вверх, сквозь луч проектора, кажется – люди висят в воздухе над головой. Надо еще видеть, как уходят жильцы, когда сеанс кончается, потому что настил неустойчив и можно запросто загреметь вниз.

Второй «кинотеатр» – тот же самый, точнее, широкий коридор, бывшее фойе. Здесь оборудовали зимний зал. У парадного входа, с колоннами и каменными вазами в глубоких нишах, вертелись барыги, они толкали трехрублевые билеты за пятерку. У них были связи с кассой: иначе откуда у каждого пухлые гармошки билетов, иной раз на целый ряд в пятнадцать мест?! У «Спартака» толпами отирались пацаны. На кино у них денег не было. Три рубля – как-никак! Они прорывались, чуть зазевается контролер; перепиливали напильником крючок у двери запасного выхода во время сеанса; скидывались наиболее пронырливому на билет, и тот открывал своим окна, а если забиты, то форточки в туалете и курилке. Или прошныривали, когда валил поток после фильма. Хотя на выходе тоже стоял контролер, там в сумятице пролезть было легче, незаметней. Тем более не окажешься в пустом зале как белая корона: впускали и выпускали из зала почти одновременно.

При входе, отрывая контроль, предупреждали: сохранять билеты до конца сеанса – с тех пор осталась соответствующая надпись и на нынешних билетах Иной раз на середине картины зажигали свет и начинали гонять зайцев. Пацаны метались по залу, ложились ничком на пол между рядами, резво лазили под стульями либо прятались на дощатой сцене за холстом экрана и оттуда уже не высовывались – плохо, но видно! – лучше не рисковать.

В тот раз показывали «Маугли».

Цветной!

Английский!!

Фильм!!!

Щедрый дар режиссера Александра Корда героической России!

Слава Медведю Балу, одинокому Волку Акеле и Пантере Багире, слава вам, все добрые и благородные звери джунглей, и да сгинут кровожадный Тигр Шер-Хан и подлый Шакал Табаки!

Санька с Юркой пришли на последний сеанс, билеты кончились. Можно было достать у барыг, но они драли по пять рублей.

Бесполезно послонявшись у входа, Санька подошел к Юрке. Он стоял на углу и спрашивал у запаздывающих лишний билетик. Санька потоптался рядом и оглянулся на барыг, надеясь на случай: фильм вот-вот начнется, вдруг позовут и отдадут за цену.

– Пошли домой, – он потерял надежду.

– Куда? – возмутился Юрка и привычно взголосил: – Ли-и-иш-него нету?

Лишнего не было.

– Эй! – неожиданно послышался чей-то свистящий шепот. Из открытой форточки второго этажа, у пожарной лестницы, торчала голова Рыбы-лоцмана. – Мотайте сюда!

С чего это он такой добрый? Но раздумывать было некогда!

Юрка мгновенно шмыгнул за боковую колонну и полез вверх. Санька, тревожно оглядываясь, стал карабкаться за ним. На лицо с лестницы чешуйками сыпалась ржавчина, пронзительно пахло сырой известкой, сейчас как схватят снизу за ноги: «Куда?!» – не приведи какой страх, пронеси!..

Взвизгнула рама, и они очутились в тесной комнатке. Рыба-лоцман сидел в кресле и с опаской рылся в письменном столе. Ой, мама, от страху умру! Милый билетер, появляйся скорей, во всем признаемся!

– Директорский кабинет, – дрожащим голосом пояснил Рыба-лоцман. – Тут билеты должны быть нештампованные. Свободно годятся… Ушел он, ушел! – успокоил он их. – Кино пошел смотреть, а дверь, дурень, не закрыл. А денег здесь все равно нет, они в кассе.

– Так здесь и будем сидеть? – хмыкнул Санька.

– Айда.

Рыба-лоцман высунулся за дверь и махнул рукой. На цыпочках рысью – по пустому коридору, вниз – по ступенькам, тс-с… влево! Складками висит бархатная портьера – вход в зал, под ней – неподвижные боты стоящей билетерши, волнами выплескивает восточная музыка, доносится рык зверей и шелест джунглей: вправо – другой вход, никого… Юркнули в зал, за последний ряд, и притихли как мышки. Слева кто-то взволнованно дышит, стоя на коленях, и шевелится, вытягивая шею. Затем быстренько перебрались на ступеньки у запасного выхода – здесь никто не застил экран впереди. Ниже сидел какой-то дядька и курил, пряча огонек в кулаке.

«Лунный свет померк в устье пещеры: большая квадратная голова и плечи Шер-Хана загородили вход. Табаки визжал позади него: «Господин, господин, он вошел сюда!» – так было написано в книжке «Маугли», которую он читал год назад. А теперь Санька все это видит. Замирает сердце уже не от страха за себя, а за голого маленького Маугли.

– С вас обоих шесть рублей, – прошептал Рыба-лоцман. Вот почему он их провел!

Сошлись на трояке: билетов-то нет. Вдруг шухер начнется и их выставят?!

«Шер-Хан делает нам большую честь, – сказал Отец Волк, но глаза его злобно сверкнули. – Что нужно Шер-Хану?»

– Директор. Он мужик хороший. Никогда не гоняет, – прошептал Рыба-лоцман так, чтобы дядька с папиросой слышал.

Дядька снова уставился на экран.

– А ты у него билеты тыришь, – шепотом поддел его Юрка.

– Я не тырю, – отозвался Рыба. – Не было их. – И в сердцах громко пообещал: – Проведу я вас в следующий раз!

Директор встал, шагнул к ним и, взяв запищавшего Рыбу-лоцмана за ухо, повел к запасному выходу.

Юрку и Саньку он почему-то не тронул, и они благополучно досмотрели фильм. Повезло!

С разобиженным Рыбой они столкнулись на улице.

– А я вашу тетрадочку на колокольне нашел, – вдруг злорадно прошипел он. – С вами Пожарин еще потолкует.

Ужас!

Очевидно, Пожарин приказал ему помалкивать, но он не мог сдержаться. Как же – провел их в кино, а его выставили за дверь.

Драка

– Что теперь будет?.. – протянул Юрка по дороге домой.

– Ничего, – бодрился Санька. – У нас все записи засекречены. Я больше боюсь, что ЛТ ночью хлеб надумает печь.

– Да… – остановился Юрка у ворот своего монастыря. И заспешил: – Ну, пока.

Пожарин подкараулил Саньку в подъезде, когда он, не увидев никого возле дома, надеялся свободно проскочить к себе.

– Приветик, – цепко взял за локоть Пожарин.

– Сейчас заору! Своих позову!

– Я тебя тогда так успею чухнуть – свои не узнают! А поговорим, может, и обойдется.

Санька не стал орать. Пожарин повел его под ручку черным ходом во двор.

– В тетрадочке вашей на колокольне: НП – наблюдательный пункт? ЛТ – Лысая Тетка? – грозно выспрашивал он. – Три П – Три Поросенка? А одно П – это я, Пожарин? Вы что, следите за мной! Зачем? – процедил он. – Кто вам разрешил за мною следить! Что такое ДХ, а?

Вот тебе и «пшепрашем пана»! Лучше бы Витька зашифровал свои записи по-польски. Любой же знает, что НП – наблюдательный пункт, да и дальше можно, при желании, свободно догадаться!..

Пожарин вытолкнул Саньку во двор, где, болтая и посмеиваясь, стояли Рыба-лоцман и несколько пацанов.

– Руки сам марать не буду, потом потолкуем. А сейчас… – Пожарин показал на Рыбу-лоцмана, – стукнешься с ним один на один, до первой крови? Или слабо?

Пацаны возбужденно загалдели, становясь в круг. Такие драки не были редкостью и велись честно.

– Да я его подметкой разотру, – хорохорился Рыба-лоцман, он был покрупнее Саньки.

– Ну, тронь! – стиснул Санька кулаки.

– Ты тронь!

Обычная свара…

Когда Рыба-лоцман заехал ему по голове, Санька убедился, что кулак у него костистый, тяжелый.

И тоже замахал кулаками. Раз, раз, раз!.. Удары!.. Как больно! Лицо Рыбы-лоцмана мельтешило перед глазами. Уже и не так жутко было. Страшно только перед началом драки! И еще когда выдыхаешься и чувствуешь: драке нету конца…

Внезапно кулак у Саньки стал мокрым. А затем: «аа-а!..» – завопил Рыба-лоцман, зажимая рукой нос.

При свете лампочки над подъездом Санька вдруг отчетливо увидел, как между пальцами у противника сочится кровь. Стали хлопать окна, раздались крики:

– Черти! Хулиганье! Опять дерутся!

Пожарин тут же смылся.

Санька, покачиваясь и ощущая избитое тело, вошел в парадное. Лампочка там была давно разбита, и свет той, что висела снаружи, падал нечетким прямоугольником сквозь стекло двери на стену. Саньке отчего-то показалось, что это приклеен какой-то газетный лист, он даже машинально дотронулся пальцем.

Примчались его мать, бабушка, родители Рыбы. Крик, шум, подзатыльники!

– Выкормили бугая! – орали на Санькиных родичи Рыбы. – Вон у него руки по локоть в крови!..

Но все страсти улеглись – не первый, не последний раз, – драчунов развели по комнатам.

Находя следы побоев на своих сыновьях, вновь распахивали двери, вновь кричали в коридор, грозясь вызвать милицию и даже медицинскую экспертизу.

Санька был горд своей победой и упорно молчал на вопрос: «Что вы не поделили?», зная, что так мать и бабушка сами скорее умолкнут, подумав: «Ну, что там могут не поделить мальчишки?»

Наслышанный о его подвиге, заглянул Витька Коршун. Санька уединился с ним за шкафом, где стоял столик для занятий и куда выходила половина широкого окна, и рассказал ему обо всем. Его даже обидело, что Коршун небрежно похвалил за победу в драке: «Силен!» Больше Витьку озаботила тетрадка, попавшая в руки Пожарина, который так быстро расшифровал в ней почти все, кроме ДХ – деревянного хлеба – и наверняка БУСПИНа. Он боялся, что Пожарин вытрясет из тщедушного Юрки тайну.

– Хотя бы завтра утром рвануло, – размечтался он, – пока Юрка спит! Если рванет, он потом молчать будет, на за что не признается!

И словно накаркал…