Текст книги "Билет туда и обратно"

Альберт Иванов
Билет туда и обратно
Рассказ

Теперь Виталий жил в Москве. В той самой, куда раньше ходил из его подмосковного городка знаменитый «Литер». Почему так назывался поезд, Виталий и сейчас не знал, хотя и окончил университет. «Литер» отправлялся в столицу два или три раза, или один раз в день. Пассажиры собирались за час до отправления, как приходят в кинотеатр задолго до сеанса потолкаться в фойе, встретить знакомых, постоять в очереди буфета.

Тогда не было электровозов, как сейчас, покрытых обтекаемыми листами. Паровоз устрашал своей голой анатомией: стальными суставами и мышцами, венами трубок, могучим клокотаньем железного пуза в пупках заклепок, мощным дыханием, черным дымом, искрами, хулиганскими свистками и громким криком. В паровозе было что-то восторженное. Вагоны же выглядели наивными: маленькие деревянные домики на колесах, они снялись с места, испуганно едут куда-то, у них такое выражение, словно они жалеют и хотят вернуться. Над крышами – коротенькие трубы вентиляции с железными шляпками – игрушечные башенки, поставленные рядком, и вагонные фонари – тоже наивные, такие носили гномы в руке, только вместо тусклой лампочки за стеклом у них были яркие свечи. И, наверное, поэтому пузатые паровозы всегда вели вагончики этак снисходительно, точно мама-утка своих утят.

Когда «Литер», крича, подходил к станции, Виталий пугался и затыкал уши. Он прятался за чумазыми акациями и с жутким восхищением глядел на яростный паровоз, закрывающий полнеба. Паровоз пил воду, отдувался, пассажиры брали вагончики на абордаж, паровоз сердито пыхтел, потому что любил бегать, а не стоять. Виталику казалось, что паровозу гораздо интересней гонять без пассажиров, с пустыми вагонами.

…Теперь у Виталия был сын. Пятилетний Вовка не боялся электровозов, их даже кошки не боялись. Бездомный кот гулял по перрону и всего на метр отошел от края, когда прибыла электричка. Они сошли на станции, и Вовка сказала:

– Я метро боюсь, там на меня выскакивает и шумит! – Он обычно затыкал уши в метро.

Станция очень изменилась, все новое. Этот провинциальный модерн кольнул Виталия, и он порадовался, что вырвался в большой мир Москвы с работой в газете и двухкомнатной квартирой в получасе езды от центра.

У ворот станции торговали орехами. Виталий купил Вовке стакан и ссыпал себе в карман, потому что в карманчик сына орехи не вмещались. Виталий вспомнил, как ходил с дядей Мишкой в Шиловский лес, как нагибал высокие и прямые удочки орешника, покрытые пышными кустиками листьев. Орехи прятались в зубчатых шероховатых гнездах. Когда из них выжимаешь зубами твердый плод, кисло, как от щавеля, становится во рту.

Дядя Мишка собирал орехи в мешок, ковылял на протезе по буеракам и волочил мешок по земле; однажды мешок с орехами вытрясли у них лесники, они дежурили на дороге при выходе из леса и говорили, что им «дадены» такие права. Дядя Мишка ругался, кричал, что на фронте воевал, но люди из лесничества были неумолимы. То ли они обманывали и забирали себе, то ли им спустили сверху невыполнимый план по сбору – неизвестно.

– Я здесь родился, – сказал Виталий сыну.

– В этом доме? – показал Вовка.

– Нет, в городе.

– А почему не в Москве? – Вовка считал, что все родились в Москве, раз он там родился.

– Не знаю, – засмеялся Виталий.

В город по-прежнему вела булыжная дорога вдоль железнодорожных путей, за ними тянулись строгие заборы складов, а за складами вспыхивала на солнце Ока. Она текла мимо песчаного берега, заросшего ивняком; посредине реки работал ковшами земснаряд, издали похожий на огромную гусеницу.

– А почему на камне буквы? – зорко высмотрел сын.

Виталий любил разбивать камни: что там внутри? Камни изъедены внутри ржой впадин, как червивые яблоки, но чистые срезы сочно сверкают кристаллами. Самые крупные притаились поглубже, внутри, разожгли в них свои крошечные, бездымные костры, а отбей ножом, они матово гаснут и превращаются в обычный крупный песок. Только когда они спаяны вместе, их пронизывает внутренний свет, потому что лучи солнца не могут пройти камень насквозь и возвращаются назад сотнями искр…

Почему на камне буквы?.. На булыгах мостовой встречались странные буквы, римские цифры, загадочные даты. Мальчишки с Виталием выворачивали эти камни в поисках клада и ничего не находили. Надо всего лишь навсего вырасти, чтобы понять: дорогу мостили и могильными камнями. Недаром центральный парк города имел в народе такое странное название «ЖИМ» – живых и мертвых; там раньше было кладбище».

Другое кладбище простиралось неподалеку от станции, оно было разбито на кварталы, квадраты и ряды. В 25-м квартале, 3-м квадрате, во 2-м ряду за ржавой изгородью покоились бабушка и мать Виталия. Отец умер гораздо раньше, еще в сорок седьмом. Виталий был тогда у отчима в Германии, пришло известие, и мать ничего не сказала. Отец похоронен где-то на этом же кладбище, но узнать не у кого, в списках не значится, а отчим, военный инженер, живет на Урале с другой женой.

На кресте бабушкиной могилы, мамы дяди Мишки, висел большой блестящий елочный шарик. Виталий заплакал, Вовка насупился. Они отогнули проволоку на дверце загородки и начали вырывать густой бурьян…

– Надо было бабушкам цветы купить, – строго заметил Вовка.

– Забыл, – виновато ответил Виталий. Нет у него больше никого, кроме жены и маленького Вовки. И еще дяди Мишки, который до сих пор живет на другом конце города в Доме инвалидов № 1. Дядя Мишка постоянно присылает на праздники неграмотные открытки, и этот елочный шарик повесил наверняка он.

Они завинтили проволоку на дверце и пошли к выходу, пробираясь по узким тропкам. На многих могилах лежали красные яблоки, одно яблоко было надето на пику загородки.

– А почему яблоки? – Вовка остановился возле новенького обелиска и потянул Виталия за руку.

На обелиске висела доска, золотая надпись сообщала, что парню было двадцать лет, он «погиб при исполнении служебных обязанностей на острове Даманском». Рядом на прутьях решетки – еще одна доска со стихами о том, как он хорошо учился в школе, как его любили друзья, как пошел в пограничники… Их написала мать погибшего.

Возле входа на кладбище стояли две старушки в черных платочках, Виталий выгреб из кармана мелочь.

– За помин души… – зачастили старушки, крестясь. – Кого помянуть?

– Бабушек и пограничника, – жалостно сказал Вовка, увидал бабочку и погнался за ней.

– Почему яблоки везде?.. – спросил Виталий.

– Яблочный Спас, – сказали старушки. – Птичкам поклевать.

Виталий и Вовка шли в город, Вовка держал за крыло белую бабочку, она билась, он выпустил ее, бабочка полетела над самой землей, на пальцах у Вовки осталась меловая пыльца.

– Ты вон там родился? – спросил Вовка.

Далеко, в поле, зашли белые пятиэтажные домики, от них тянулись к зелени города тонкие бетонные столбы, похожие на карандаши, вероятно, троллейбусная линия.

– Там раньше свалка была, – сказал Виталий.

Виталий и дядя Мишка целыми днями «промышляли» на свалках. Тогда пищевых отходов не было – ни прокисших каш, ни огрызков хлеба, ни шмотьев желтой капусты, ни картофельных очисток. Свалки были другие… Среди обрезков резины и ржавого железа попадались матовые, мягкие на зуб, обрывки свинцового кабеля, латунные, в плешинах копоти, крышки кастрюль, податливая оловянная проволока, громко свистящие патронные гильзы с оспинкой от бойка на капсюле, медные многожильные провода в черной обмотке – тесно подогнанные на срезе золотистые точки, и много всего подходящего. Железом не баловались, железо надо сдавать в утиль машинами, чтоб получить. А цветные металлы – ценность, их на спине донести можно, и за них дают!.. Бывали и попутные находки, для себя: щербатые вилки, сточенные почти до самой спинки ножи, клещи с разинутой пастью – намертво винт заело, медицинские скальпели, шестерни, непонятные детали – ума не дашь!.. И подшипники!

Подшипники куда хочешь годятся: и на самокат, и просто так – выбить шарики из обоймы, а потом в руке носить или в кармане – приятно.

Кладоискатели, первопроходцы! Где ты прошел, другим делать нечего.

– Ищи, ищи, авось чего и найдешь – как же! – говорил дядя Мишка.

Свалки были разные: городские, дворовые, овражные, заводские, «развалюхи» – в развалинах, загородные… Городские – те всем известны, дворовые – и подавно, возле предприятий – каждый день новенькое, дежурить надо, а высыпят, кидайся всем скопом: кто что захватит; овражные – туда отовсюду свозят, только рыться долго, объем работ большой, валят с машин вместе с редкостями землю и камень; в развалинах – много всего, достать трудно, – из стен провода хорошие торчат, из груд битого кирпича, точно маленькие удавы, высовывают свои обрубки свинцовые кабели; а вот загородные свалки – лучше всего! – но тележка нужна. Километров пятнадцать от города.

– Вон там, Вовка, самолетная свалка была! – Виталий поднял сына и посадил на плечо. – Вон там, на горизонте…

Самая замечательная свалка – самолетная!.. Бесчисленная стая хищных птиц с переломанными крыльями, продырявленными головами, отсеченными хвостами, перебитыми лапами… Они прочерчены дырками очередей, отверстия – гладкие снаружи, как горлышко гожей бутылки, и зазубренные изнутри, будто вскрытая консервная банка. Самолеты стояли, лежали, сидели – угрюмые, злые, тоскливые… И лишь один, отбившийся от стаи, уныло распластался на земле поодаль от всех, не в силах проползти к своим какую-то сотню метров.

Самолеты оживали, когда налетал ветер, они звенели, гремели, качали пропеллерами…

Виталик залезал на спину самолета, глядел на африканские копья пропеллеров, поднятые над стаей, и ему слышалось, как нарастает зуд моторов, сначала одного, затем подхватывали другие одиночки, и вот начинала кричать вся стая, пытаясь подняться в воздух, но земля уже не могла оттолкнуть их от себя, они срослись с нею, словно пустили корни. И лишь иногда какой-нибудь полуразобранный «кукурузник», более легкий на подъем, чем массивные бомбардировщики, вдруг заваливался на бок, как сухостойное дерево.

Все часы, компасы и другие хитрые приборы давно сняты, вырезан плексиглас – и редко у кого из мальчишек нет в сарае завала самолетных частей. По краям стаи самолеты уже ободраны, и ветер позванивает клочьями обшивки. А там, в глубине стаи, стучали молотки – листы дюраля с металлическим всхлипом падали наземь. И потом двигались, точно сами собой, в город; листы огромные, и мальчишек за ними не видно. Повизгивали тележки, из-под колес бежала сухая пыль. Тянулось это с утра до вечера, и стая молча смотрела вслед. Но когда темнело, пусто становилось вокруг, мальчишки сматывались по домам – здесь было страшней, чем на кладбище. Виталий и дядя Мишка поспешно толкали тележку, нагруженную дюралем, Виталий оглядывался, и если видел вдали над полем огонек пролетающего самолета, то почему-то верилось, что кому-то из стаи удалось уйти. В кабине, в черной паутине арматуры, свистит ночной мрак, штурвалы держат неведомый курс, покачиваются израненные крылья, опираясь на плотный несущийся воздух, а к утру самолет возвращается назад и становится бок о бок с товарищами, потому что нельзя навсегда уйти из стаи.

– Тебя мальчишки любили? – спросил Вовка отца.

«Нет, никто не любил меня, Вовка, кроме двух кривоногих пацанов Ануровых… Два брата акробата», – как он их называл. Они жили здесь на бугре.

Тут, на месте этого типового универмага, раньше стояла огромная церковь. Когда-то отец Ануровых был священником, а сразу после войны стал бригадиром «копачей» на кладбище, так как не мог устроиться по специальности. Все церкви в городе были разрушены во время войны и после, уцелела только одна, где он и жил в полуподвале. В церкви помещался склад: мешки с пшеницей, кучи семечек на полу и всякие пустые ящики по углам. Пасмурный зал церкви пересекали солнечные лучи, похожие на длинные столбы прожекторов, в их свете метались, безуспешно пытаясь вывернуться, ослепленные пылинки. Высокие окна за железными виньетками решеток не были застеклены, с улицы всегда тянуло прохладой, и здесь, даже в безветренные солнечные дни, гуляли юркие сквозняки. Большой купол церкви висел так высоко, что чудилось – облака плывут сквозь его обнаженный деревянный скелет. Снаружи каменные карнизы поросли травой, а из-за погнутого креста, позванивающего обрывками цепей, выглядывало тонкое деревце, летом оно оживало, а осенью, как и положено, пускало желтые самолетики листьев по ветру.

Белые ступени у входов были изъедены выемками от бесчисленных ног… Ступени вели к темным дубовым дверям, двери подпоясаны засовом, застегнутым на тяжелый замок, и обиты железными узорами, доски рассохлись, дали трещины, кое-где из них торчали осколки бомб. Вокруг церкви ковыляла дорожка осыпавшейся штукатурки, и стены пестрели морковными пятнами голых кирпичей. Церковь была большая, и двор – большой, и ограда – большая, протяженная, с двумя воротами. Во дворе стояла обшарпанная часовенка под ржавым шлемом луковки, в желтых крапинках бывшей позолоты – тут находилась уборная. На часовенку выходило три оконца, пробитых в толстом фундаменте храма. Перед ними на гряде рос лук. Виталик наклонялся и заглядывал в открытое окошко. В полуподвале на белых стенах и струганых досках пола лежали четкие треугольники и квадраты солнца. Они – того же цвета, что стены и пол, но во много раз ярче, словно там прошлись для пробы особенно чистой краской. Отец Ануров сращивал гвоздями сломанную ножку табуретки и тихонька напевал: «Я маленькая балерина, всегда нема…»

– «И знает мокрая подушка…» Они во дворе, – говорил он, увидев Виталика, – «в тиши ночей».

Виталик огибал церковь. В зарослях бурьяна лежали каменные плиты, они как бы не касались земли, поддерживаемые на весу согнутой травой. Со всех сторон под плиты можно было свободно просунуть карандаш. У западного входа сидели на корточках Санька и Витька Ануровы, играли «в ножички» вилкой. Витьке обычно везло, он снова и снова отрезал в свою пользу порядочный сектор в очерченном круге. Санька еле умещался в оставшемся пятачке, он стоял на одной ноге и угрюмо смотрел, как выигрывает младший брат. Вот опять втыкается вилка, опять отрезана полоска земли возле самой пятки. Санька становится на цыпочки, балансирует, размахивая руками, и валится на траву за черту. Витька три раза с оттяжкой кидает «росписью» вилку, и все три раза она вонзается по ручку в малюсенький островок.

– Два-один! Давай по-новой! – ликующе кричит Витька и снова делит круг поровну.

– Айда на реку, – говорит Виталик.

– Мы только что, – отвечает младший, прищурив глаз.

– Когда ружье подаришь? – деловито спрашивает старший.

Мать Виталика недавно развелась, она вышла замуж за военного инженера, он служит в Германии. Виталику ружье духовое прислал и десять коробочек с хвостатыми пульками!

– Инженер приедет, – хвастался Виталик, – ящик ружей привезет. Вам насовсем дам. Два!

Ануровы прекращают игру и с удовольствием слушают. Интересно, верили они Виталику?.. «Каждому по ружью! Каждому по овчарке – щенку с черным небом! Каждому по биноклю «Цейс-Йена»! Виталик-то себе верил, слишком уж часто обещал он всем чудеса, привык.

Нынешний Виталий уже не помнил, когда это началось, но хорошо помнил, что действовало наповал. Он, Виталик, сразу оказывался в центре внимания, у мальчишек разгорались глаза, и ему было так приятно обещать то, о чем мечтал сам. Иногда ребята, устав ждать обещанное, начинали кричать:

– У меня твоих овчарок полон сарай!.. У меня твоих ружей – не сосчитать!.. У меня на твои бинокли шей не хватает!

Тогда Виталик клялся и горячо обещал что-нибудь новое: кортики, кинжалы, сабли… Входил в раж, и все зачарованно притихали.

Он наделял их сокровищами:

– Вот приедет инженер и привезет! Почтой нельзя!

– Овчарок нельзя, – кивали ребята. – А всякое оружие?

– И подавно нельзя. Посылки на границе проверяют.

Даже известный всей улице пятнадцатилетний хулиган Корелов слушал развесив уши.

– Мне много не надо, – говорил он Виталику с глазу на глаз. – Ты у него пистолет попроси.

– Я могу и автомат, – загорался Виталик. – Отчим для меня что хочешь! Он ко мне подмазывается, чтоб отцом называл!

– И обойму запасную для пистолета, – бубнил Горелов свое. – А про овчарок не загибай. Не привезет вдруг, мы тебя бить будем. Дошло?

– Ага, – тускнел Виталик и снова распалялся: – Привезет! В багажном вагоне!

– Ну, гляди, – предупреждал Горелов.

– Он письмо прислал, – важно сообщил Виталик Ануровым. – Велел скоро ждать. Он меня в Германию увезет, ему еще год с лишним служить.

– Посылки нам слать будешь? – живо спрашивал Санька.

– Каждый день, – с готовностью отвечал Виталик.

– Ты нам лучше барахло шли, – советовал Санька, – его на базаре толкнуть можно, за деньги чего хошь купим. А продукты в дороге испортиться могут.

– Шоколад не испортится, – спорил Витька. – И крупа не испортится, в сухое завернутая. А лучше: хлеб, сало, сахар…

Обсуждали долго, перебирали все. Потом зазывали к себе на обед. По картошине, по соленой скользкой вобле и стакану кипятку с сахарином…

Ануровы часто приглашали Виталика к себе обедать или ужинать. Однажды он так прямо и спросил:

– Чего вы меня всегда есть зовете?

– А мы думали, и ты нас к себе позовешь, – признался младший Витька.

Виталик их, конечно, разок позвал. Они были разочарованы – та же еда: картошка, селедка, блинцы на воде. Кисель им, правда, понравился. Густой, как студень.

– Ты их больше не води, – приказала бабушка. – Сами перебиваемся.

– Они ж меня водят… – слабо защищался Виталик.

– А ты откажись. Не ходи и не объедай.

Он их больше не водил, но они его водили к себе по-прежнему. Уважали. Может, помнили, как он им дважды приносил немецкие помадки, гладкие, точно желуди. Отчим прислал как-то в посылке.

– Виталька в Германию едет! – говорил своему отцу Витька.

– В какое место? – оживлялся тот.

– В Тюрингию, – гордо объявлял Виталик.

Отец Ануров водил пальцем по огромной карте, приклеенной к стене вместо обоев.

– Вот она, – с удовлетворением произносил он. – Значит, и семьям можно?

– Можно, – рассказывал Виталик. – Не поверите, у всех, даже в деревне, у всех – паркет! А тротуары плитками вымощены!

– Сволочи! – в сердцах восклицал отец Ануров. – Столько лет грабили.

Ребята молчали, не хотели его заводить.

Вся их сознательная жизнь пала на вчерашнюю войну, другого они не знали.

Посылок из Германии Виталик так и не прислал Ануровым, хотя ему там давали карманные деньги. А Санька с Витькой ждали и ходили на почту… Из Германии он им тоже ничего не привез. Не мог же он им отдать свой охотничий кинжал в ножнах, свинцовых раскрашенных индейцев, фарфоровых рыцарей, фонарик, компас, запасное духовое ружье, кованые рыболовные крючки, леску, складное удилище, открытки и марки.

«Простите меня, Ануровы»…

… – Ты вот в этом доме родился? – опять спросил Вовка и показал.

– Да нет, это же школа, Вовка!

Трехэтажная кирпичная школа стояла на прежнем месте, на горе, неподалеку от нового универмага. Раньше гора была еще выше и круче, а сейчас словно осела; по утрам на гору карабкались пацаны, волоча за собой санки, их втыкали в сугробы возле школьного крыльца они торчали дремучим частоколом, их заметало колючими снежными вихрями, но санки терпеливо дожидались своих хозяев. Они оживали на переменах, когда крикливые ватаги высыпали на крыльцо. Санки мчались вниз под гору, по ледяной дорожке, а после уроков разбегались во все стороны по домам, оставляя за калитками и воротами длинные следы.

А утром снова выходила на крыльцо уборщица и звонила в колокольчик. Пять раз за их первую смену раздавалось в коридоре громкое раздраженное бряканье – на урок, четыре раза – тихонький ласковый перезвон: перемена. И последний – ликующий колокол: домой! «Звонок на урок – для учеников, – любили повторять учителя. – Звонок с урока – для преподавателей». Потому, видимо, и звонила уборщица тихо, объявляя перемену, что звонок этот для учителей, а с перемены – громко, чтобы слышали все.

Занятия кончались, уборщица убирала классы, со скрежетом передвигая парты с места на место… А еще, трижды в неделю, она колола дрова. Дрова привозила заснеженная лошадь, на подбородке у нее были сосульки, лошадь переступала с ноги на ногу, у лошадей тоже мерзнут ноги. Уроки сразу прекращались, все сгружали оледенелые чурбаны и складывали в школьном сарае. Уборщица закрывала его на замок, белый от мороза, – хочешь, прикоснись языком! – звонила в колокольчик: быстрей, быстрей – звон, звон – разбегайся по классам. За окнами резко щелкали полозья, они приклеились от долгого стояния ко льду, лошадь трогала с места, полозья скрипели. Лошадь бежала резво, чтобы согреться, и на заснеженной ее спине появлялись проталины, будто на косогоре весной…

– А это твой дом? – снова упорно спросил Вовка.

– Мой. Это мой дом. Я тут родился.

Дом все еще стоял под горой, напротив школы. Двухэтажный, из толстых источенных бревен. По ночам, когда стояла громкая тишина, Виталику казалось, что он слышит, как безостановочно грызут дом разные древесные жучки, личинки и короеды. Из пазов, словно из щелей рассохшейся баржи, лохматилась пакля. Дом был сплошь деревянный. И даже крыша сложена из дранки, блекло-серой от дождей, жары и снега…

Сейчас крыша дома сияет новеньким оцинкованным железом, а бревна покрашены толстым слоем бурой краски. На кирпичной завалинке сидит мальчонка – Вовкин одногодок. Он грызет капустную кочерыжку и гоняет прутиком жучков-солдатиков, красными живыми плешинами застилающих кирпичи на солнце.

Рядом с домом – массивная колонка. Хриплая струйка воды, по-старому тоненько, висит под ржавым носиком, вот она отрывается целиком и исчезает в ведре, как выпавшая из рук веревка.

– Зайдем в твой дом, – теребит Виталия за руку Вовка. – Посмотрим.

– А чего смотреть? – Виталию не хочется заходить в дом, он боится встретить пацанов-соседей, ставших большими, хотя жизнь, наверное, разбросала их по белу свету.

«Почему меня не любили пацаны? – мучительно думал он. – Никто, кроме Ануровых…» Даже в футбол его принимали играть только со своим мячом, и то старались как-нибудь избавиться:

– Не подводи команду, посиди пока.

Он долго сидел в стороне, глотая слезы обиды, потом, улучив момент, хватал мяч и уносил домой, а вдогонку неслось:

– Выйди попробуй!

Почему пацаны не любили его?.. Когда мать развелась с отцом, тот снял комнату возле станции, поближе к железнодорожной школе, где работал завучем. Раз в неделю мать заставляла Виталика навещать отца – он плохо себя чувствовал, у него бывали приступы – сердце больное. До станции – пять километров, скучно ходить. «Пошли со мной, ребята». – «А что за это дашь?» – «Мед, сало…» – «Ну, тогда пошли». Если бы позвал кто другой, они ведь не торговались бы! Почему они ходили с ним на станцию только из-за сала?

– Чем тебя угостить, сынок? – спрашивал отец.

– А чем хочешь, – отвечал Виталик. Ему неловко, но в душе он наслаждается своей властью над отцом.

В дверях торчит хозяйка, она чуть постарше мамы. Хозяйке интересно. Отец двигает на этажерке тетради, криво смотрит на хозяйку.

– Я пошла, – мягко говорит она.

Он поспешно закрывает за ней дверь на крючок, затем снимает крючок.

– Вот мед у меня, – глаза отца сияют.

– Давай, – грубо говорит Виталик и берет баночку.

– Ты тут, – просит съесть отец. Он знает, что ребята ждут Виталика с добычей.

Виталик съедает комковатый мед, пахнущий липовым чаем, и вылизывает баночку пальцем.

– А больше ничего нет?

– Нет, – виновато улыбается отец. – Хотя сальце… – шарит он в столе.

Виталик завертывает кусок белого сала с толстой желтой кожурой в газету и кладет в карман.

– Мама как?

– Мама хорошо. И бабушка хорошо, – нехотя отвечает Виталик.

– А дядя Мишка?

– Он в женскую баню повадился смотреть, – оживает Виталик. – Станет на приступку у окна и глазеет. А позавчера оступился и вместе с рамой туда, к ним. Визгу!

Они смеются. Им сразу становится легче.

– Женщины его кипятком из шаек! – рассказывает Виталик. – Хотели протез оторвать!.. Мама его весь вечер из милиции выручала, ему же на дежурство ночное.

Они сидят на кровати. Отец несмело обнимает его за плечо.

– Выручила?

– Отпустили. Сказали: хоть инвалид, боец войны, а не хулигань. А он сказал: больше не буду, и ушел склад сторожить.

– А как там?.. – отец не договаривает, но и без того ясно.

– Инженер написал, приедет скоро, с мамой законно поженятся, – говорит Виталик.

Отец отворачивается и часто вздрагивает плечами.

– Ну вот… – злится Виталик и встает. – Я к тебе больше ходить не буду.

Отец хрипит носом в платок.

– Я буду ходить, – мнется у двери Виталик. – Я пойду, меня пацаны ждут.

Отец целует его мокрыми губами в лоб. Виталик вырывается и убегает… Он бежит по узкой пристанционной улочке, здесь даже заборы сколочены из противоснеговых щитов; угольная пыль, закопченные стены, паровозные гудки.

Мальчишки объедают желтые цветы акаций в парке. Виталик торжественно показывает сало.

– Питнемся? – облизываются ребята.

Тут же садятся на траву и пилят сало осколком стекла, скрипит соль.

– Отец говорит, всегда что-нибудь давать будет, – хвалится Виталик, – если я ходить буду. Я у него мед ел!

…Если бы все вернуть назад… если бы начать жизнь сначала… Папа, дорогой папа, я люблю тебя, прости.

– Долго еще идти? – нетерпеливо спросил Вовка.

– Скоро. Сейчас спустимся к реке, перейдем через мост, а там в роще на берегу – дом инвалидов.

– А дядя Мишка ждет нас?

– Не называй его так. Он тебе дедушка. Дедушка Миша, понял?

– А тебе – дядя?

– Ага.

– А он любит тебя?

– Он меня очень любит. Он меня защищал, когда хулиганы лупили. Как замахнется палкой, все разбегаются!

– А почему тебя лупили?

«Почему меня лупили мальчишки?.. Ты помнишь?» …Полуторки, подымая пыль, въезжают на мост, вскрикивают доски и поочередно оседают понтоны… По берегу вдоль косого забора, крадучись, вышагивают мальчишки, они ловят мух, резким взмахом руки загребая в кулак. Осторожно разжимают палец за пальцем, берут муху за твердую головку и, оторвав крылья, засовывают в спичечный коробок. Виталий поймал с десяток злых, сине-черных, и даже на ощупь слышит, как они яростно шуршат в коробке. Доски забора – шершавые и занозистые, поэтому поймать мух – не просто. Их надо ловко хватать на взлете, чуть-чуть не касаясь ладонью досок…

За оградой, среди зарослей сирени стоит амбар, через открытые двери виднеются залитые солнцем колеса телег, они похожи на огромные обсосанные дольки лимона. Двор засыпан белыми, желтыми, коричневыми щепками, лежат ошкуренные бревна, сверкает циркулярная пила, а в осевших кучах опилок ковыряются тощие послевоенные куры, – все это прерывисто мелькает в щелях забора, когда идешь к мосту. На мосту сладко пахнет бензином, дегтем и горячей резиной. В понтонах гулко булькает ржавая вода. На каждом понтоне сидят, свесив ноги, мальчишки, к пальцу привязана белая нитка, течение водит крохотный тонкий крючок с мухой, и зеленые уклейки стаями шныряют у насадки. Изредка проплывают важные голавлики, они держатся настороженно и сразу исчезают, как только на мост вступает машина.

Ходуном ходят понтоны, вода то смачивает подошвы ног, то проваливается вниз; водоросли, покрывающие днища, взмахивают волосами и распускают их по течению. Снова все успокаивается, водоросли прячутся, река тихонько хлюпает о понтоны. Нитка дергает палец, рывок – и узкая уклея, вспыхнув зеркальным бобком, послушно выходит из стайки, пляшет в воздухе, бьется в руках, оставляя на ладонях липкие чешуйки, и, продетая спичкой сквозь жабры, повисает на низке, вздрагивая хвостом…

Виталик вдруг видит шнур, привязанный за кольцо понтона, и тянет на себя. Шнур выбирается тяжело, отвечая глухими рывками. Вот показываются крючки с наживкой, а потом, держа свинцовую бляху на весу, появляется широкий лещ. Он идет боком, натягивая поводок, и пучит глаза. Виталик ошеломленно смотрит на него, страшным голосом шипит сзади Санька: «Кореловский перемет!» По мосту разносится топот ног; Виталик, выпустив шнур, прямо в одежде кидается в воду и плывет к берегу, удирая от расплаты; привязанная к пальцу нитка с крючком волочится следом, путая чужие лески; весь мост разорался истошными криками, нитка лопнула; Виталик на четвереньках – на песок, и вверх по лестнице, домой. Оглянулся… Все собрались вокруг Корелова, рассматривая леща. Не сорвался лещ! Пронесло!..

Виталик возвращается.

– Я нечаянно, – плаксиво говорит он широкой спине Корелова. – Я нечаянно…

– За нечаянно бьют отчаянно! – обернувшись, сверкнул зубами Корелов. – Чужое цапаешь!

– Ведь не ушел же… – мямлит Виталик, замерев от страха. – Я тебе свой мяч дам на десять дней!

– Иди, – снисходительно говорит Корелов.

Виталик расхваливает леща, задабривая Корелова. Лещ ходит плашмя в ржавой луже на дне понтона, плещется и нервно делает круги.

– Вчера тоже взял, – гордо заявляет Корелов. – Кило потянет!

– Полтора! – заглядывает ему в глаза Виталик.

– А может, – охотно соглашается Корелов, – большой ширины. На, – он неожиданно протягивает Виталику окурок. – Вон о пятку пацана загаси.

Виталик берет папиросу, послушно идет к пацану, он живет с ним в одном доме, дверь в дверь. Пацан сидит на корточках, насаживает червяка. Как же его звали?

Виталик оборачивается. Корелов мрачно глядит на него. От чинарика струится дымок. Была не была!

– А-а!!! – истошно взывает пацан, пританцовывая на одной ноге, и бросается за Виталиком.

– Гад! – Корелов сгребает Виталика и толкает к пацану. – Людей жечь!.. Вломи ему как следует.

– Ты ж сам сказал! – вопит Виталик, уворачиваясь от пацана.

– А ты и рад? А если б я тебе сказал повеситься?.. – Корелов презрительно сплевывает в воду. – Бей его!

Загудел буксир, стали разводить мост, Виталик бешено промчался и прыгнул с одной половины моста на другую. Пацан не успевает, полоса воды между ними становится шире, пацан стоит с раскрытым дрожащим ртом, и кажется, что не буксир, а он голосит на всю речку.

Виталий и маленький Вовка шли по старому понтонному мосту, мальчишки ловили рыбу складными бамбуковыми удочками, с кольцами, у многих были катушки с большим запасом прозрачной жилки. Раньше такой не было. А рядом с понтонным высился гигантский бетонный остов нового моста, гудели краны, шипела сварка, монтажники в ребристых касках укладывали арматуру. Рыба не клевала… Раньше такого тоже не было.

– Я есть хочу, – сказал Вовка.

– В доме инвалидов поедим. Там буфет. Дядя Мишка пишет, что булочки там покупает и кефир.

…Дядя Мишка всегда защищал его. Бывало, не даст Виталик пацанам свой волейбольный мяч, раскричатся они под окнами:

– Выйди попробуй!