Текст книги "Второй брак Наполеона. Упадок союза"

К тому же, и вопрос был поставлен так, что ответ него был подсказан, или, лучше сказать, предписан ранее. Шампаньи прочел целиком четыре депеши Коленкура, не делая уже тайны из переписки, из которой видно было, что в Петербурге не было оказано императору должного внимания. Во время чтения присутствующие внимательно наблюдали за императором, стараясь прочесть на его лице его мысли. Они ясно понимали, “что у него не было ни желания, ни возможности ждать того дня, когда императрица-мать соблаговолит дать согласие”.[357]357
  Ernouf, стр. 276, по запискам Маре.


[Закрыть] При таких условиях последние сторонники великой княжны принуждены были смолкнуть. Кое-кто из лиц с независимым положением рискнули высказать робкое пожелание в пользу Саксонии, всех же остальных вдруг обуял безграничный энтузиазм к Австрии. Достаточно было, чтобы император отвернулся от России, чтобы все поднялись против нее. Каждый хотел вставить свое слово, каждый старался найти новый довод, прибавить лишнюю причину к тому, что было сказано, чтобы объяснить решенное уже устранение России. Прежде всего сослались на возраст великой княжны, который дал повод для серьезных возражений. Затем темой для бесконечных пересудов послужил вопрос о религии. Требование поселить в Тюльери иноверного священника было сочтено неуместным, шокирующим, “подразумевающим известное его превосходство, чем нация была бы оскорблена”.[358]358
  Шампаньи Коленкуру, 8 февраля 1810 t.


[Закрыть] Потом было высказано, что, кроме этого неприемлемого условия, разве различие религии не составляет само по себе непреодолимого препятствия? “Подруга жизни императора, государыня Франции, исповедовала бы веру, чуждую не только ее супругу, но и всем ее подданным”.[359]359
  Шампаньи Коленкуру, 8 февраля 1810 г.


[Закрыть] Она исполняла бы на глазах своих подданных неведомый им культ узкого формализма, загроможденный мелочными обрядностями; она совершала бы обряды покаяния, которые Франции не известны и понять которых французы не в состоянии. Она, может быть, занесла бы и нам не только свою веру, но и свое суеверие. У нее были бы свои отдельные праздники, другой календарь, что ставило бы ее в постоянное противоречие в французами; она не присутствовала бы на религиозных торжествах, столь дорогих нашей нации и так глубоко проникших в наши нравы; ее пост совпадал бы с днями нашего веселья; она веселилась бы, когда все вокруг нее переживали бы дни покаяния. Говорилось, “как неприлично было бы видеть, что императрица предается удовольствиям масленицы в то время, когда та окончилась бы для всей Франции, и что она не разделяет с императором торжества первого дня нового года!..”.[360]360
  Id.


[Закрыть] Эти и многие другие возражения в таком же роде затянули собрание до поздней ночи. Когда прения были исчерпаны, Наполеон объявил свое решение, закрыл заседание, собранное исключительно для того, чтобы поговорить при торжественной обстановке и составить протокол, и предоставил в достаточной степени подготовленной молве разносить эту важную новость по всем частям города, империи и далеко за пределами Франции.

Когда разъехались члены совета, когда в Тюльери на месте блестящего собрания водворяется тишина и безмолвие, император не отдыхает и не дает отдыху министру иностранных дел. Обеспечив за собой с чисто военной быстротой эрцгерцогиню, он должен подумать о том, как держаться по отношению к России. Как ни был он уязвлен поведением России, он все-таки думал, что австрийский брак не мог служить поводом к политическому разрыву с ней, а тем более к союзу с Веной в полном смысле этого слова. В этом браке он видел только средство расширить, а не изменить свою систему; он хотел улучшить свои отношения к Австрии, обеспечить спокойствие в Германии и в то же время поддерживать с северным двором, правда, не деятельный, но для всех очевидный союз. Обезопасив себя со стороны обеих великих держав континента: России – подобием союза, Австрии – семейными узами, он был бы в состоянии обратиться со всеми своими силами против Англии. Вот как, на первый взгляд, представлялось ему будущее. Мы видим, что желанием его было, насколько возможно, насколько позволял ему горький осадок, таившийся в его душе, поддерживать с Россией добрые отношения, а тем более избегнуть ссоры.

Мы знаем, что Наполеон судил о чувствах русского двора только по подозрениям, что он не получил еще определенного ответа на предложение, связывавшее его известными обязательствами. Понятно, что он задавался мыслью, как отнесется Александр, который все время дает чувствовать, что усердно работает в пользу проекта, к тому факту, что император французов взял свое предложение обратно, не подождав определенного ответа? Не усмотрит ли он в этом поступке недостаток внимания, обязательного между высочайшими союзниками и друзьями? А главное, – не будет ли он поражен тем, что для того, чтобы занять место России, Австрия явилась без особого приглашения, по собственной инициативе, и притом в столь строго определенное время, что императору не пришлось ждать ни одного дня, ни одного часа? Не выведет ли он отсюда заключения, что Наполеон вел переговоры в двух местах, что он одновременно делая предложение обеим сторонам, с целью выбрать ту партию, которая, по зрелом размышлении, будет для него более удобной, нисколько не заботясь о другом дворе, о его чести и достоинстве, столь беззастенчиво выставленных на поругание?

Чтобы предупредить такой взгляд, Наполеон думает представить царю оба дела – отречение от русского брака и соглашение с Австрией, которые в действительности шли одновременно – как события, следующие одно за другим. Он постарается разделить на два периода слишком бурное проявление своей воли. Путем умело распределенных сообщений он сначала даст понять Александру, что смущен прибывшими из Петербурга известиями, что поражен создавшимися препятствиями к браку, что, может быть, помимо своей воли, должен будет отказаться от проекта. Посла этого он сделает паузу, переждет некоторое время; затем сообщит, что, лишенный возможности выполнить самое заветное, самое дорогое свое желание, он вынужден был обратиться к Австрии и подписать с нею брачный договор.

Этот план пришел ему в голову после полудня, когда он поручил Евгению вырвать согласие у Шварценберга. Он тогда же отправил к Шампаньи набросок депеши к Коленкуру, которая должна была иметь характер сообщения, написанного до принятия окончательного решения, и в которой следовало только намекнуть на возможность отказа от проекта брака с великой княжной. Mинистр должен усиленно подчеркнуть обстоятельства первостепенной важности, которые затрудняют осуществление этого проекта; возраст великой княжны, неуверенность относительно ее физического развития. Затем он должен указать на неприятное впечатление, произведенное требованиями России по вопросу о религии, на то, что общественное мнение требует от императора безотлагательного решения; но наиболее тщательно должен он установить то положение, что задержки в ответе возвращают вам полную свободу.[361]361
  Corresp., 16210.


[Закрыть] Император приказал, чтобы это предварительное сообщение, в котором он вежливо откланивался, было отправлено тотчас же и, во всяком случае; “до шести часов”.[362]362
  Id.


[Закрыть] После совета он тотчас же вспомнил о спешной депеше. Ему пришло в голову, не забыл ли Шампаньи в хлопотах и волнениях этого дня предписания о неотложной ее отсылке. Отсюда следующее напоминание, адресованное министру: “Герцог Кадорский, прежде чем вы ляжете спать, прошу вас отправить депешу в Россию в том смысле, как я вам писал. Не говорите ничего о сегодняшнем вечернем заседании”.[363]363
  Id. 16211.


[Закрыть] Завтра вечером, думает он, министр может известить Россию о выборе “австриячки”,[364]364
  Id.


[Закрыть] сопровождая это уведомление подходящими объяснениями. Из предосторожности первая депеша будет помечена задним числом, вторая – более поздним, чем она была действительно написана. Все это делается о целью увеличить видимый промежуток между двумя отправками и вернее скрыть необычайную быстроту совершившейся перемены.

Приняв меры по отношению к России, Наполеон возвращается к Австрии. Не теряя ни минуты, он хочет использовать усердие Шварценберга. Он не допускает и мысли, чтобы наступающий день миновал, не завершившись составлением и подписью брачного контракта. Несмотря на поздний час, Шампаньи получает приказание написать Шверценбергу коротенькую записку с приглашением приехать в министерство на следующий день к двенадцати часам пополудни. Ночь в министерстве иностранных дел заканчивается справками в государственных архивах и в поисках за реликвией печального прошлого: разыскивают брачный контракт Людовика XVI с Марией-Антуанеттой, который можно взять за образец. Как только наступило утро, Шампаньи с отысканным документом в руках отправляется на утренний прием Его Величества. Наполеон одобряет выражения контракта и приказывает воспользоваться ими при составлении нового, но, по возможности, упростив их. У министра хватает времени только на то, чтобы прямо из Тюльери отправиться на свидание с австрийским посланником.[365]365
  Шампаньи Коленкуру, 8 февраля и 17 марта 1810 г.


[Закрыть]

Шварценберг является в назначенный час. Сияя счастьем, он покоряется воле небес и ставит свою подпись на предъявленном ему акте, которому предстоит немедленно отправиться в Вену на утверждение Его Апостолического Величества. Глубоко взволнованному, ошеломленному таким быстрым ходом событий, растерявшемуся до такой степени, что, выставляя число на своих отправках, он ошибается месяцем, Шварценбергу остается только приложить к акту депеши и письма, в которых он в самых трогательных выражениях будет извиняться в том, что выдал замуж дочь своего государя, не имея на то точных полномочий.[366]366
  Документ, опубликованный Helfert'oм, стр. 354 и 358.


[Закрыть] В то время, когда все приходило уже к концу, у подъезда министерства иностранных дел остановилась тяжелая, роскошная карета князя Куракина. Несмотря на жестокие боли, он с величайшим трудом поднялся в министерство. Заболев за два дня до описываемых событий подагрическим приступом, он сидел дома, не желая ничего знать, и, только понукаемый своим правительством, требовавшим сведений по вопросу, который особенно озабочивал Россию, он приехал узнать, в каком положении находится дело о польской конвенции, и утвердил ли ее император. Он не был принят, принужден был изложить свое дело письменно, и то, что его – большого человека – не приняли и без всякого стеснения отослали домой в ту самую минуту, когда французы и австрийцы горячо поздравляли друг друга, еще нагляднее подчеркивало, что нашей дружбе дано другое направление.[367]367
  Куракин Шампаньи, среда 7 февраля, в пять часов. “Вот уже третий день, как я страдаю от припадка подагры в правом колене. Боль, которую я испытываю не дала мне спать эту ночь и не позволяет ходить. Однако, собрав последние силы, я приказал отнесши себя в карету и был у Вашего Превосходительства… К несчастью, я не застал вас дома… Смею вас просить ответить мне, утвердил ли Его Величество конвенцию, которую его посланник в Петербурге только что заключил с графом Румянцевым по делам прежней Польши, или же Его Императорское и Королевское Величество держит ее еще у себя и не сделал распоряжений по этому вопросу. Эта конвенция настолько интересует императора, моего повелителя, что я считаю своим долгом довести до его сведения все, что имеет отношение к ее утверждению.” Archives affaires, étrangères. Russie, 1810.


[Закрыть]

Того же 7-го числа Наполеон принял все зависящие от него меры, чтобы Австрия могла без задержки выполнить свое обещание – выдать за него Марию-Луизу. Он обсудил, как нужно действовать, чтобы бракосочетание по уполномочию, путешествие и передача эрцгерцогини совершились как можно скорее. Его расчеты были таковы: контракт должен прибыть в Вену 13-го, следовательно, утверждение его может сделаться известным в Париже 21-го. Князь Невшательский, назначенный чрезвычайным посланником с тем, чтобы официально просить руки Марии-Луизы, уедет 22-го и, путешествуя на курьерских, прибудет к месту назначения через шесть или семь дней. Брак по уполномочию состоится 2 марта. “Принцесса проведет последние дни карнавала в Вене и отбудет 7-го, в первый день Великого поста. Все должно быть устроено так, чтобы она могла прибыть в Париж около 26-го”.[368]368
  Corresp. 16218.


[Закрыть] Император входит в мельчайшие подробности, приказывает достать в Вене для образца “башмак и платье эрцгерцогини”, чтобы немедленно приступить к изготовлению приданого. Заведывание этим делом поручается принцессе Полине. Затем он определяет имущественную часть императрицы и назначает состав ее двора.[369]369
  Шампаньи – Отто, 7 и 8 февраля 1810 г. Archives des affaires étrangères Vienne, 1810.


[Закрыть] К вечеру он уже все установил, все распределил, все обдумал, – так чтобы решенный накануне брак сделался совершившимся фактом не позднее шести недель, и только одно дело откладывает он на следующий день – приказать навести в Вене справки, касающиеся избранной им принцессы. К счастью, наш вновь назначенный представитель в Австрии, граф Отто, как предусмотрительный человек, по собственной инициатива взял на себя труд удовлетворить вполне возможное любопытство императора. Прибыв к месту назначения 25 января, Отто поспешил представиться эрцгерцогине, и в тот самый час, когда Наполеон, не имея о ней никакого представления, избрал ее супругой, тот на всякий случай отправил необходимые сведения о ее наружности, воспитания и способностях к изящным искусствам. “Я застал ее одну с гувернанткой, – писал он, – но, тем не менее, одетой очень нарядно. Принцессе восемнадцать лет; она большого роста и хорошо сложена, осанка ее благородна, лицо приятное, с кротким, приветливым и внушающим доверие выражением. По-видимому, ей дано тщательное образование: она поет, очень хорошо играет на фортепиано, пишет масляными красками. Я направил разговор на искусство. Она говорила о них очень умно, но – что особенно важно – с той скромностью, которая служит украшением юности”[370]370
  Отто Шампаньи, 6 февраля 1810 г.


[Закрыть].

Когда от Австрии ничего не осталось более желать, т. е. 7-го вечером, оказалось, что двадцать четыре часа с отправки первого курьера в Россию уже прошло. Можно было отправить второго с уведомлением об австрийском браке. Письмо Шампаньи Коленкуру, умышленно помеченное не тем числом, заканчивает серию замечательных событий, совершившихся в дня 6 и 7 февраля, последствия которых должны были так сильно отозваться на будущем.[371]371
  См. приложение I, буква Д. Пользуясь частью документальными данными, частью подробнейшими мемуарами, мы, как нам думается, получили возможность восстановить – час за часом – все, что делалось за эти два решительных дня, и представить события в их последовательности.


[Закрыть]

По заведенному порядку, Шампаньи пишет по указаниям и почти под диктовку императора. Цель письма – объяснить России, избегая всего, что могло бы оскорбить ее, как случилось, что пришли к решению воздержаться от брака с великой княжной и сделать предложение в другом месте. Как видим, письмо вызвано желанием не раздражать России, примирить ее с совершившимся фактом; но таков уже характер Наполеона, и так живо в нем чувство оскорбленной гордости, что на каждом шагу, сквозь мягкие успокоительные фразы письма проглядывает досада, горечь и желание уколоть.

Коленкур должен указать на причины, изложенные вкратце в предшествующей депеше, но придать им более широкий характер. Прежде всего, не нужно скрывать, что медлительность России плохо отвечала нетерпению французов и их государя; но следует приписать эти задержки только императрице-матери. Затем Коленкур должен указать, – как на существенное препятствие, – на возраст великой княжны, и на невозможность допустить в Тюльери иноверного священника; он должен дать понять силу и значение возражений, сделанных по этому поводу в совете и прикрыться мнением самых выдающихся людей Франции. Вообще, сообщение должно иметь отпечаток откровенности и непринужденности, но необходимо придать ему, насколько возможно, вежливую и мягкую форму. Вот, по словам Шампаньи, случай использовать ту неразрывную дружбу, те обаятельные отношения, которые вполне заслуженно упрочили положение посланника при дворе, при котором он аккредитован. Нужно высказать все, но сделать это в самой любезной форме. Пусть укажет он на провинности России, но так, чтобы Александр всегда оставался в стороне и не чувствовал себя лично задетым. Хорошо выразить сожаление о несостоявшемся деле, но не возбраняется дать почувствовать, что, если у России в настоящее время нет уже великой княжны, которая отвечала бы желаниям Франции, то в этом не наша вина, и здесь вполне уместно намекнуть на прошлое поведение императрицы-матери. “Как сожалел император, что поторопились выдать замуж великую княжну Екатерину за принца, который не мог дать ни ей подобающего высокого положения, ни принести пользы России!”

Главное – неустанно следует повторять, что брак с Марией-Луизой нисколько не изменит установившихся отношений с царем, что система Тильзита остается в полной силе, свято и нерушимо, что политический брак между Францией и Россией будет существовать по-прежнему. В инструкции этот пункт подчеркивается в таких преувеличенных выражениях, что уже этим одним ослабляется их ценность. “В результате, – говорится в ней. – брак с эрцгерцогиней ничего не изменит в политике. Вы уполномочены дать по этому поводу самые положительные уверения. Мы склонны думать, что он придаст еще большую силу нашему союзу с Россией; он даст лишний повод стараться укрепить его, и, может быть, к этим политическим узам присоединятся впоследствии и семейные, при заключении которых не возникнут те затруднения, какие встретились в настоящем случае”.

После предписания, что и как следует говорить, в письме даются лично для герцога Виченцы некоторые ценные конфиденциальные сведения, ибо, по мнению Наполеона, они осветят герцогу истинные причины австрийского брака и дадут возможность предугадать его последствия. Тут император высказывается вполне откровенно. Он не скрывает от посланника, что, что бы он ни приказывал сказать императору Александру, он, по справедливости, считает себя вправе жаловаться на него. Он говорит, что не был бы оскорблен откровенно высказанным отказом, тем более, что таковой мог опираться на уважительные причины; но ему непонятно, зачем, вместо того, чтобы дать определенный ответ на вопрос, поставленный с полным доверием, царь прибег к уверткам и окольным путям; что его огорчил и рассердил не самый факт отказа, а употребленный прием. Герцог Кадорский писал Коленкуру: “На деле же – говорю это только для вашего сведения, – император полагает, что имеет основание жаловаться на императора Александра, – не за отказ, а за задержки, – за те отсрочки, из-за которых потеряно столько драгоценного времени, а время следовало ценить даже и в том случае; если бы дело шло только о том, чтобы положить конец теперешней однообразной семейной жизни Его Величества, не говоря уже об исполнении заветного желания миллионов людей и о их спокойствии за будущее. При таких условиях, из внимания к императору, должны были ответить ему в тридцать шесть часов, или по крайней мере, в два дня, каковой срок и был указал в моем первом письме”. Вообще, причиной, обусловившей австрийский брак, следует признать то, что Россия не дала ответа в надлежащий срок, что и пришлось объяснить ее желанием только тянуть дело. Несмотря на побочные причины, которые могли ослабить предпочтение, которое сперва отдавалось русскому браку, он был бы уже свершившимся фактом, если бы в Петербурге отнеслись доброжелательно. В инструкции это говорится слово в слово и затем прибавлено: “Россия не воспользовалась очень важным для нее случаем; не императора вина в том”. Тем не менее, император не хотел, чтобы русские думали, что им удалось провести его своими ухищрениями: поэтому в заключение он приглашает посланника дать им почувствовать с подобающими предосторожностями, что император в совершенстве понял, к чему клонились эти постоянно повторяющиеся отсрочки. “Сделайте, пишет Шампаньи, ваши сообщения в мягких, сдержанных и осторожных, с соответствующими уверениями, выражениях, – их не будут оспаривать. Устраните все, что могло бы оскорбить, но дайте почувствовать, что просьба о следующих одна за другой девятидневных отсрочках, затем разговоры о 20 днях, а потом и полное прекращение разговора о сроке ответа, “должны были приобрести вид уклончивого и двусмысленного поведения, что и понудило к известному решению”.

ЧАСТЬ III. ОТКАЗ РОССИИ

Можно ли сказать, что, истолковывая нерешительность России в смысле отрицательного ответа, усматривая в этом только подготовительный фазис отказа, Наполеон судил правильно? Подтвердится ли это дальнейшим ходом событий или окажется, что он заблуждался? Пришедшее вскоре донесение Коленкура устранило на этот счет всякие сомнения. Курьеры с депешами, отправленные из Парижа 6 и 7 февраля, встретились на пути с третьим курьером, посланным герцогом Виченцы. Он вез ответ России; то был отказ.

В продолжение долгих пятнадцати дней посланник был в неизвестности: вместо исполнения просьбы, он слышал только слова одобрения. Каждый раз, когда можно было приблизиться к царю и говорить с ним, царь уверял его в горячем сочувствии к проекту, говорил о своих надеждах, о своих усилиях, достойных всякой похвалы. “Император Наполеон – говорил он герцогу – может рассчитывать, что я, как и вы, служу ему всем сердцем, всей душой”.[372]372
  Коленкур Шампаньи, 31 января 1810 г.


[Закрыть] Но при этом он признавался, что еще не добился определенного ответа.

Когда же прошел весь январь, и посланник, теряя терпение, в достаточно определенной форме обратился с просьбой не оставлять его в неведении, Александр обещал дать неукоснительно и в кратчайший срок решительный ответ своей матери в том или ином смысле. 4 февраля он сообщил Коленкуру ответ. По его словам, императрица решилась. Она высказала, что не прочь согласиться на брак, но, принимая во внимание слишком юный возраст своей дочери, не ранее, как через два года. Такой ответ был равносилен отказу. И в самом деле, сказать жениху, которому настоятельно необходимо жениться, что ему только чtрез два года дадут предмет его желаний, не значило ли вежливо отказать? Император Александр так и объяснил решение матери, т. е. как отказ; причем, передавая его Коленкуру, счел долгом высказать свой личный неутешительный взгляд. Он выразил желание, чтобы докончили с этим делом и не трудились делать попыток, отныне бесполезных. Он постарался закончить разговор банальными уверениями, теми общепринятыми выражениями сожаления, которыми в подобных случаях обставляется отказ и которые указывают на желание покончить с делом раз навсегда. От 5 февраля посланник писал: “Император настойчиво потребовал ответа. Имею честь дать Вашему Превосходительству отчет в том, что он сказал мне 4 февраля. По мнению императрицы-матери, единственное препятствие к браку – возраст. Печальный пример ее двух старших дочерей сделал то, что она не может согласиться на брак ранее двух лет. Великая княжна Анна, по примеру ее сестер, Марии и Екатерины, не может выйти замуж раньше восемнадцати лет. Императрице нравится идея этого брака, прибавил император, но никакие доводы не могли убедить ее отрешиться от страха подвергнуть опасности жизнь дочери, выдавая ее замуж слишком рано. Император Александр добавил, что императрице, да и вообще никому не известно, что мысль о браке исходила от императора Наполеона; что он, согласно своему обещанию, действовал от своего имени, и, видя, что нельзя изменить решения матери, он не пошел дальше, ибо ни император Наполеон, ни сам он нe созданы, чтобы принимать что-либо из милости; что ради сохранения достоинства обоих Императоров не следует настаивать на деле, которому, может быть, пожелали бы придать значение благодеяния, тогда как, если бы и было благодеяние, то только для юной особы. Привожу Вашему Превосходительству собственные слова Императора. Он сказал, что союз и дружба были искренними и сердечными и без этого; он надеется, что неудавшееся дело ничего не измените для него лично не нужно никакой – новой связи, чтобы быть преданным Его Величеству; он сожалеет, что это дело не устроилось в желаемом направлении и как он сам того желал, ибо брак более всего доказал бы Англии, что союз нерасторжим и что мир в Европе не может быть нарушен. Он прибавил еще, что Его Величество, вероятно, торопится, да и должен торопиться; ибо, объявив Европе, что желает иметь детей, он не может и не должен откладывать дела; он сожалеет, что может предложить ему только пожелания счастья; ввиду же того, что не может дать ему в залог своей дружбы одну из своих сестер, он будет воспитывать своих братьев в духе союза и в создании общих интересов обоих государств”.

Несмотря на полученный в вежливой форме отказ, Коленкур не считал себя побежденным. Он вернулся к своему поручению, умолял Александра поговорить еще раз с императрицей, упросить ее обдумать хорошенько свое решение, попробовать вы нудить ее согласие. “Подогревая – по его выражению – на все лады”[373]373
  Коленкур Шампаньи, 18 февраля 1810 г.


[Закрыть]

, он начал приводить один за другим все уже известные нам доводы и напрягал все силы своего ума, чтобы отыскать новые. Уверенный в уважении и привязанности монарха, он заговорил с ним даже чересчур резко, не отступая ни перед каким средством возбудить его энергию и убедить снова взяться за дело. Он старался затронуть его самолюбие, дошел до того, что стыдил царя, что тот был в таком послушании у своей матери. При этом происходили любопытные сцены, во время которых царь даже не защищался и выслушивал нападки посланника с кротким терпением.

Само собой разумеется, говорил посланник, что русский император желает брака – Александр в знак согласия кивнул головой. Он хочет брака потому, что “это дело выгодно для Россия, что оно успокоит Европу, устрашит Англию, наконец, потому, что оно нравится его народу и отвечает чувствам, с какими он сам относится к императору французов”. Итак! Отчего же у него не хватает характера приказать и показать, наконец, что он хозяин в своем доме! Император всегда говорит, что, не переставая быть почтительным сыном, он особенно ревниво оберегает свободу своих решений в делах политики и внутреннего управления. Разве брак не подлежал бы решению верховного главы государства в том случае, если бы из-за этого мог возникнуть вопрос о войне и мире? “Ведь, ваша мать не может заставить вас объявить войну? – Конечно, нет. – Следовательно, может ли она помешать вам скрепить величайший и полезнейший из когда-либо существовавших союзов? Если это – дело политики, дело полезное, даже выгодное, можете ли вы, как государь, поставить на одну доску неудовольствие вашей матери, которое продержится, может быть, сорок восемь часов, и благо мира? Разве существует такая власть над Вашим Величеством, которая может помешать вам сделать то, что повело бы к всеобщему миру, что составило бы краеугольный камень союза и доставило бы счастье вашему союзнику?. Надо думать, что императрица – сила, гораздо более грозная и могучая, чем Франция и Россия, вместе взятые, если пред ее капризами склоняются интересы той и другой”.

Эти замечания, видимо, ставили Александра в неловкое положение, смущали его, но не могли побудить его переменить тон с матерью. “По его лицу видно, что он думает так же, как и я, писал Коленкур, но его мать внушает ему страх”. Царь старался оправдать ее слабости. “Если бы император Наполеон, – говорил он, – заранее подготовил это дело и дал больше времени, все было бы иначе”. По его словам, поднятый императрицей вопрос о влиянии раннего брака на здоровье, ее вполне естественные опасения за дорогую ей жизнь, дают ей особую силу. Как сын, он может бороться с ее предубеждениями, но разве вправе он разбить ее сердце? Александр продолжал: “Что могу я в моем положении сказать моей матери, оплакивающей двух дочерей, которых она потеряла только потому, что они слишком юными были выданы замуж? Он то жаловался, то раздражался. “Конечно, моя сестра была бы более чем счастлива. Можно ли сравнивать такую судьбу с чем бы то ни было, с кaкой-нибудь из тех глупых партий, какие сделали ее сестры?”

Под конец разговора, с особой энергией напирая на то, что, “как русский и как государь”, он отлично сознает все выгоды этого дела, он просил посланника не настаивать более. Растроганным и почти торжественным тоном, путаясь в словах, но тем не менее, в имеющей вполне определенный смысл фразе, которую он постарался выставить, как проявление своего исключительного к нему доверия, он вкратце повторил о невозможности и бесцельности новой попытки. “Принимая во внимание, – сказал он, – возраст моей сестры и упорный характер моей матери – повторяю, что говорю вам это с полным сознанием того, к чему обязывают меня достоинство и величие трона, к чему обязывают меня сверх того доверие и дружба императора Наполеона; говорю вам все это с той откровенностью, с какой я всегда беседую с вами, потому что смотрю на вас, как на друга, имеющего слишком много такта, чтобы не придать моей откровенности того значения, какое должен иметь в донесениях конфиденциальный разговор государя, – итак, повторяю, что, принимая во внимание помеху в возрасте, я думаю, что обращаться в настоящее время к моей матери с просьбой изменить ее решение значило бы унижать императора и меня”.

На этот раз посланнику пришлось склониться и прекратить свои настояния. Он сообщил в Париж, что до новых приказаний воздержится “от активной деятельности”. Он признавал себя побежденным, считал дело проигранным, извинялся в безуспешном исходе порученного ему дела и просил милостивого снисхождения своего государя. “Конечно, – говорил он, – когда не удается такое важное дело, чувствуешь себя виноватым, но, по совести говоря, не было возможности сделать большего”.

Итак, проницательность Наполеона не обманула его. Еще за два дня до того, как он сам отказался от русского брака, тот уже ускользнул от него. У него не было выбора между двумя принцессами. Еще до того, как он сказал, что останавливает свой выбор на дочери императора Франца, он был уже лишен возможности жениться на сестре Александра. Более продолжительное ожидание только определеннее выяснило бы ему неизбежность того брака, к которому его привела его прозорливость; так или иначе уклончивость России должна была иметь результатом австрийский брак.

Зависел ли отказ исключительно от императрицы, одержавшей верх только благодаря бесхарактерности своего сына? Был ли царь искренен, выражая свои чувства и сожаления? Желал ли он брака и действительно ли ему было тяжело преклониться пред нежеланием и тревогами матери? Или же мать и сын вели игру заодно? Не легко с положительностью ответить на этот вопрос. Чтения и сравнения документов не всегда достаточно, чтобы дать историку то второе зрение, которое позволяет читать в душе человека и открывать сокровенные причины его поступков. Тем не менее, в настоящем случае есть некоторые данные для решения этой задачи. В последний период переговоров Коленкур постарался проникнуть в тайну совещаний, происходивших в Гатчине, и навел справки о позициях, занятых царем и матерью в этом вопросе. Полученные им сведения, которые подтверждаются и из других источников, дают возможность разобраться в мнениях, высказываемых сыном и матерью, которые хотя и спорили, но в результате пришли к полному единению.

Императрица была против брака не только в силу своих предрассудков, главную роль играли не материнские тревоги, не те тысячи возражений, которые присущи осторожной и богобоязненной государыне, – помимо всего этого она ссылалась на аргументы государственного значения. С поразительной проницательностью указала она на вечно слабый пункт наполеоновской политики в его сношениях с Россией: она доказывала, что предложения и уступки императора французов всегда совпадают с просьбой о какой-нибудь услуге. “Император Наполеон, – сказала она, – поддерживает добрые отношения с Россией не потому, чтобы это лежало в основе его политики, не из чувства симпатии к ней, а только потому, что ему временно нужно ее содействие. Настоящий союз – дело случайное и служит только для того, чтобы парализовать Север, пока покоряется Юг”. По ее мнению, если бы Наполеон, хотел упрочить браком свою политическую систему, он подготовил бы события с подобающим вниманием, целым рядом соответствующих поступков, а не действовал бы под влиянием минуты”. Он не причинял бы императору Александру; огорчений по вопросу о поляках. Дружеские речи явились только вместе с разводом; о своих чувствах к России громко заговорили только тогда, когда состоялся развод”. Искренни ли теперешние уверения Наполеона? Не опровергаются ли они некоторыми тайнами поступками, указывающими на его крайнее двуличие?[374]374
  По одному рассказу того времени, Mémoires du comte Oginski, II, 378 – 79, в то самое время, как Наполеон всенародно отвергал в отчете Законодательного Корпуса всякую мысль о восстановлении Польши, он будто бы потихоньку через Дюрока уведомил поляков в Париже, чтобы они не понимали его слов в буквальном смысле. Мы нигде не нашли этого факта, впрочем, вполне соответствовавшего двойной игре, которую Наполеон находил нужным вести между Петербургом и Варшавой. Как бы там ни было, но слух об этом дошел до Александра и произвел на него чрезвычайно неприятное впечатление. Cf. Mémoires de Czartoryiki, II, 223.


[Закрыть] Если бы еще можно было надеяться влиять на него, благодаря браку с великой княжной, и таким образом держать его в руках! Но великая княжна Анна не способна иметь влияние на подобного мужа. “Это – женщина кроткая, чрезвычайно добрая, отличающаяся своими добродетелями, но не умом; у нее не такой характер, как у ее сестры Екатерины, которая, и вдали от своих, и даже при характере императора Наполеона, все-таки сумела бы до известной степени обеспечить за собой счастье или, по крайней мере, подобающее с его стороны внимание и которая могла бы иметь некоторое влияние. Эта же не сумеет доставить ни счастья себе, ни пользы России. Она будет только покорной и добродетельной женой и, пожалуй, скоро надоест”.[375]375
  Коленкур Шампаньи, 18 февраля 1810 г.


[Закрыть] Одним словом, по мнению Марии Федоровны, соглашаясь на столь нежданно явившееся желание Бонапарта, русский императорский дом без пользы пожертвовал бы своим достоинством, судьбой одного из членов своей семьи и необдуманно скомпрометировал бы себя неравным браком.