Текст книги "Второй брак Наполеона. Упадок союза"

Как же он объяснился? С этим знакомит нас донесение о последних его разговорах с Шварценбергом, переданное в Вену этим посланником. Царь не скрыл неудовольствия, которое причинило ему поведение Австрии; он указал, что ответственность за разрыв и вина за нападение лежат, бесспорно, на ней одной, что она сама виновата в том, что он должен принять сторону Франции и исполнить свои обязательства. Установив эти посылки, он вывел из них неожиданное заключение. “Император сказал мне, – писал Шварценберг после разговора, бывшего 15 апреля, – что он намерен дать мне крупное доказательство своего доверия ко мне, ручаясь мне, что из всего, что только может придумать человеческий ум, ничто не будет упущено, чтобы уклониться от необходимости наносить нам вред. Он прибавил, что его положение так странно что, хотя мы и находимся в противных лагерях, все-таки он не может удержаться, чтобы не пожелать нам успеха”[94]94
  Вееr, 351.


[Закрыть]. 20 апреля Александр повторил свои обещания и даже пошел дальше. Он высказал, как дело решенное, что его войска получат приказание избегать, насколько это будет от них зависеть, всякого столкновения и всякого враждебного действия; что, сверх того, их выступление в поход будет задержано, насколько это будет возможно[95]95
  Вееr, 351.


[Закрыть].

Таким образом, не довольствуясь предложением Австрии фиктивной борьбы, в которой взаимно избегалось бы приходить в соприкосновение и наносить друг другу вред, Александр обещал отдалить эту бесполезную демонстрацию. Он обещал нашим врагам, что не намерен стеснять их в их первых действиях и предоставить им использовать свое преимущество. Следует ли из этого, что он ждал только победы эрцгерцога Карла, чтобы обнаружить свою измену, обратиться против императора и нанести последний удар пошатнувшемуся колоссу?

По-видимому, его намерения были не так просты, не так вероломны, а, главное, не так прочно установлены. Глубоко смущенный, сбитый с толку, видя со всех сторон только затруднения и опасности, Александр, благодаря своей нерешительности, дошел в двоедушии до последнего предела. Он желал, чтобы Наполеон был обуздан и укрощен, но при этом он слишком опасался его, чтобы открыто от него отречься и пренебречь его гневом. В глубине души он желал успехов австрийцам, но не настолько верил в их успехи, чтобы открыто высказаться в их пользу. При всем том, он признавал некоторую пользу для себя от союза с Францией, из которого он не извлек еще всех выгод. В результате всего этого он топтался на одном месте, парализованный несовместимыми стремлениями. Он устранялся от событий, не отказываясь, однако, воспользоваться их указаниями. Возможно и то, что он льстил себя надеждой, если борьба будет тянуться с переменным счастьем, властно вмешаться между одинаково изнуренными противниками. Проще говоря, он пытался оставить за собой будущее, а, между тем, делал все, чтобы его скомпрометировать. Прячась за тайный нейтралитет, который не обладал даже заслугой открытого и искреннего воздержания, он лишал себя всякого права на благодарность и на уважение как с той, так и с другой стороны. Он отнимал у себя право поставить условия победителю, кто бы он ни был, отказывался от влияния на результаты войны и осудил себя подчиниться им. Он отдал себя во власть событий, вместо того, чтобы принимать участие в их направлении.

Прежде всего, благодаря медлительности и нерешительности своих действий, он наносит непоправимый вред союзу, не принося действительной пользы европейскому делу; раздражает Наполеона, не спасая Австрии. Ибо не наступило еще время, когда завоеватель должен встретить предел своим победам, и чтобы поставить его в опасное положение, требуется усилие не одного государства. Хотя Австрия хорошо вооружена, полна энтузиазма, воспламенена новыми и более отважными стремлениями, хотя из наших старых полков, рассеянных по Испании, многих не будет на берегах Дуная, но превосходство командования вознаградит неравенство сил, и Наполеон, даже без армии Аустерлица и Иены, будет идти от победы к победе. Он уже в Германии, посреди войск, наэлектризованных его присутствием. Даву, Ланн, Массена – подле него. Несравненные блестящие подвиги, отвлекая наши взоры от двоедушной политики, возвращают на время наш рассказ к изображению героических подвигов в полном значении этого слова.

ГЛАВА III. РУССКОЕ СОДЕЙСТВИЕ

Молниеносные успехи германской армии. – Наполеон в Вене. – Неподвижность русских. – Состав русской армии. – Князь Сергей Голицын. – Причины бездействия русских генералов: ответственность царя и его генералов. – Приводимые предлоги. – Настояния Коленкура; его способы убеждения; сравнение между консервативной Францией и революционной Австрией. – Приказ о походе откладывается на неопределенное время. – Гибельные последствия этой меры для самой России и для союза. – Эрцгерцог Фердинанд в Варшаве. – Понятовский бросается в Галицию. – Восстание в Галиции. – Волнение в пограничных русских губерниях. – Пробуждение польского вопроса. – Беспокойство в Петербурге. – Характер разговоров Румянцева и Александра. – Возражения Коленкура. – Трогательная сцена. – Слова Александра по поводу маршала Ланна. – Впечатление, произведенное на Наполеона бездействием русских. – Достопримечательное письмо от 2 июня 1809 года. – Союз вступает в новую фазу. – Обоюдный недостаток искренности. – Наполеон откладывает решение судьбы Галиции. – Он готовится к решительному сражению. – Появление на сцене русской армии. Ее медлительность. – Взятие Сандомира генералом Суворовым – Негодование Наполеона. – Действия русских в Галиции. – Препирательства поляков и русских. – Ваграм. – Сцены в Кракове. – Состояние умов в Петербурге. – Александр делается более требовательным. – Первая нота по поводу Польши: вопрос поставлен официально. – Цнаймское перемирие. – Задача, которая представляется Наполеону после Ваграма. – Как примирить права, приобретенные поляками, с успокоением, которое необходимо дать России?

I

Бросаясь со всеми своими силами на Баварию, эрцгерцог Карл надеялся захватить нашу армию в момент формирования и привести в полное расстройство. Задуманный смело, план этот выполнен был боязливо. Уже одно присутствие среди войск императора, лишь только это стало известным, смутило и парализовало его противников, заставляя их ежеминутно опасаться какого-нибудь неожиданного, убийственного сюрприза. Наполеон прекрасно воспользовался хладнокровными и умными исполнителями его воли, и под неприятельским огнем, на глазах у колеблющихся и робевших врагов, успел сосредоточить свои силы. По выполнении этой задачи, он сам наносит первый удар австрийцам, и прорывает и расстраивает их линию. Он отрезает их левое крыло от центра, оттесняет его в Абенсберг и Ландсгут и отбрасывает на Аугсбург и Инн; затем, повернув против главных сил, где находится эрцгерцог Карл, он запирает их между Даву и Ланном, сжимает их, как в тисках, убивает и берет в плен двадцать тысяч человек при Экмюле[96]96
  Деревня в Баварии.


[Закрыть]; преследует их до Регенсбурга, и не оставляет им другого пути к отступлению, как Богемские горы. Благодаря этому, Наполеон обеспечивает за собой правый берег Дуная, лишает неприятеля его операционной базы, отбрасывает от дороги в Вену, бросается сам на оставленный открытым путь к столице, и пятидневный бой, начатый с целью отразить нападение, заканчивается молниеносным наступлением. Тщетно австрийские корпуса стараются снова соединиться и длинными обходами прийти прежде нас к Вене, их повсюду предупреждают и преграждают им путь. Один из них приходит вовремя для защиты переправы на Трауне; его наполовину уничтожают в ужасной битве при Эберсберге. Отрезанной, окруженной со всех сторон и подвергшейся бомбардировке столице Габсбургов не остается другого исхода, как сдаться и принять своего победителя. Конечно, борьба не была еще окончательно решена. На левом берегу Дуная, за Веной, стягиваются и приходят в связь рассеянные части армии эрцгерцога Карла. В Тироле, в Италии и Польше, во всех пунктах, где Наполеон не командует лично, австрийцы подвинулись вперед и имеют некоторый успех. Пруссия волнуется. Часть ее войск дезертирует, хочет на свой страх принять участие в войне, сформироваться в мятежные банды и начать партизанскую войну. На сцену выступает опасность общего восстания Германии. Тем не менее, заняв центр австрийской монархии, Наполеон теснит своего главного противника, не имея, однако, случая нанести ему решительное поражение. Кроме того, он сдерживает всех остальных противников. 18 мая, месяц спустя после открытия враждебных действий, он ночует в Шенбруннене. В этот день русские не перешли еще своей границы.

В дни, предшествовавшие решительным военным действиям, Александр покорился необходимости и собрал на границе Галиции целую армию: четыре дивизии в полном составе, затем резерв пехоты и кавалерии – всего около шестидесяти тысяч человек под начальством князя Сергея Голицына.[97]97
  В русской армии дивизии составляли преимущественно стратегическую единицу; ее наличный состав значительно превосходил тот, который входил в нашу воинскую часть того же наименования.


[Закрыть] Коленкур сильно настаивал на том, чтобы генерал Голицын заблаговременно получил приказание вступить в Галицию тотчас же, как только австрийцы начнут свои операции на Севере и займут территорию герцогства Варшавского. Если бы эта предосторожность была принята, время не было бы пропущено, и наши союзники на нападение наших противников ответили бы нападением же. На неоднократные просьбы Коленкура Александр обещал сделать, о чем его просили, но в неопределенных выражениях. Наконец, припертый к стене, он сказал посланнику: “Князю не дано такого приказания, о каком вы просите. Наши генералы не таковы, чтобы им можно было доверить решать дела подобного рода. Они воспользовались бы предоставленной или свободой, чтобы сделать или слишком много, или ровно ничего. Меня предупредят из Дрездена или из Берлина, и мой курьер отправится немедленно после того, как я узнаю что австрийцы перешли свою границу”. – Могу ли я сообщить Императору, – сказал Коленкур, – что армия пойдет на Ольмюц?” – “Она пойдет по направлению к Ольмюцу”,[98]98
  Донесение Коленкура от 16 апреля 1809 г.


[Закрыть] – ответил царь, пользуясь едва заметной разницей в смысле. Впрочем, по его словам, его армия готова, снабжена всеми средствами, и в двадцать четыре часа может выступить в поход.

Но когда он узнал, что эрцгерцог Фердинанд вступил в великое герцогство Варшавское с пятьюдесятью тысячами человек, речь его сразу же переменилась. Он заговорил уже о пятнадцати днях, что только после этого срока Россия может начать кампанию, а вскоре последовали одни за другим, варьируясь до бесконечности, то благовидные, то странные предлоги для отсрочки. То время года было неблагоприятно – долго залежался снег, то постоянные дожди задерживали войска в лагерях; то разлив рек препятствовал первым переходам, то князь Голицын не успел еще доехать до своей главной квартиры. Это зависело от того, что принуждены были дать ему отпуск – нельзя было не преклониться пред уважительной причиной: он женил своего сына. Сверх того, прибавлял Александр, нужно считаться с обычаями и привычками страны. В России, говорил он, ничто не делается быстро. Все в ней неповоротливо, тяжело; всюду путаница. Что удивительного в том, что эта неуклюжая машина испытывает некоторое затруднение в начале своей деятельности и что ее неаккуратный ход так мало похож на поразительную быстроту операций, которые ведутся в Германии.

Вместо истинных услуг, в которых мы так нуждались, Александр осыпал нас любезностями. Прежде всего, он послал Наполеону свои пожелания, затем восторженные поздравления. В начале враждебных действий он, видимо, с мучительным нетерпением ждал известий с Дуная; он не мог дождаться известия о том, что император находится при армии, – “его гений стоит целых армий”,[99]99
  Донесение Коленкура от 29 апреля.


[Закрыть] – говорил он. После Абенсберга и Экмюля он рассыпался в восторженных выражениях удивления по поводу прекрасных операций, давших столь блестящие результаты. Зачем, говорил он, он не возле Наполеона, деля с ним опасности и славу! Он говорил, что, по крайней мере, ему хотелось бы иметь при Наполеоне, на время его походов, своих специальных представителей – для того, чтобы русский мундир появился во французском генеральном штабе как неопровержимое доказательство союза. Он приказал отправиться в нашу главную квартиру одному за другим двум флигель-адъютантам, полковникам Чернышеву и Горголи, которым было поручено передать Наполеону приветствия и восторженные письма.

Он говорил, что завидует своим адъютантам в милости, которую им оказывает – видеть великого полководца в момент проявления его военного гения и учиться в его школе. “Может ли быть лучший случай для военного?”,[100]100
  Id., 4 мая.


[Закрыть] – сказал он. Узнав, что один проживавший в Париже русский офицер, приглашенный Наполеоном принять участие в войне, уклонился от этой опасной чести, он сказал Коленкуру: “Вся кровь вскипела во мне, когда я прочел об этом. Нужно не иметь ее в жилах, чтобы поступать таким образом. Я чуть было не запретил ему носить мундир. Если бы я, без особых затруднений, мог покинуть Петербург на два месяца, я был бы уже там, куда он не захотел отправиться. Есть же такие бесчувственные люди”.[101]101
  Донесение № 33, май 1809 г.


[Закрыть] Однако же, замечание, которое позволил себе сделать Коленкур, что французской и русской армиям предназначено было сблизиться и что в это время император Александр мог бы приехать к своей армии, сразу же остановило излияние государя. “Он улыбнулся, как будто нечто подобное было у него на уме, но ничего не ответил положительного”[102]102
  Донесение от 4 мая.


[Закрыть].

Чтобы побудить царя хотя бы только начать военные действия, наш посланник ссылался на принятые царем обязательства, на данное слово. Он указывал и на то, что честь царя заинтересована в том, чтобы отнюдь не оставлять Наполеона одного выдерживать первый натиск врагов. Когда же он исчерпал свои обыкновенные доводы, он нашел другие, новые и совершенно неожиданные. Он представил в своеобразном виде положение Европы и те обязанности, которые вытекали отсюда для русского самодержца.

По его мнению, если внимательно вникнуть во все происходящее, настоящая война служила только продолжением борьбы, завязавшейся семнадцать лет тому назад между основами порядка, т. е. социальным консерватизмом, и разрушительными страстями, но с той разницей, что роли совершенно переменились. Наполеон сделался защитником всех государств против Австрии, перешедшей телом и душой в революцию; Австрия же из ненависти и честолюбия повторила ошибки, в которых так упрекали Францию в 1792 году, и впала в якобинство. За доказательствами недалеко ходить; стоит только прочесть ее манифесты и зажигательные воззвания к немецкому народу и тирольцам, и, в особенности, обратить внимание на ее усилия вызывать в соседних государствах восстания и повсюду распространять огонь мятежа. Далее, – говорил он – не состоит ли она с давнего времени в преступных отношениях с крамольниками всех стран; не поддерживает ли при всех дворах, особенно при русском, происки светской оппозиции? В настоящее время вреднейшие революционеры не на улице – они в салонах. Это те угрюмые, вечно недовольные умы, которые восстают против законно установленного порядка, которые хотят восстановить навсегда похороненнoe прошлое, и упорно преследуют свою химеру, хотя бы ценою жесточайших междоусобиц. Вступая с ними в союз, венский двор подкапывает под все установленные власти и стремится ко всеобщему перевороту.

“Я дал понять его Величеству, – писал Коленкур Наполеону, – что Австрия пользуется теми же самыми средствами, как и люди, создавшие революцию во Франции, что если бы ей удались ее планы – она, порвав все узы, связующие народы с государями, не только не могла бы управлять событиями, но и сама сделалась бы их жертвой, что всем государям следует бороться с принятым ее направлением, ибо иначе и им предстоят те же самые опасности. Я говорил императору о салонах, о их злословии, о том влиянии, какое они имеют в Вене и могут иметь и в других местах, если только этот новый пример с его ужасными последствиями не приведет к решению обуздать их. Я сказал Его Величеству, что дошедшее до крайних пределов раздражение известной части салонов направлено не против Франции или государя, а против того, кто первый обуздал своеволие и разыгравшиеся страсти нашего времени. Что оно направлено против того, кто остановил революционный поток, угрожавший престолам и общественному строю и принимавший в каждой стране характер оппозиционного духа и критики. Что с тех пор, как американские и английские идеи вскружили всем головы, нигде не осталось ничего святого, что русские, немецкие и французские щеголи считают себя вправе судить государей и рассуждать об их поступках, как, например, Палата общин судила герцога Йоркского и госпожу Кларк[103]103
  Намек на громкий скандал, который только что разразился в Лондоне. Герцог Йоркский, главнокомандующий английской армией, был обвинен в раздаче чинов по просьбе госпожи Кларк, с которой он жил и которая продавала свое содействие за деньги. Палата общин производила следствие.


[Закрыть].

Что Стадион, – который нападает на верховную власть и общественный строй Германии и обращается к Франции с заявлениями, что император Франц ведет войну не с ней, а только с императором Наполеоном, – мне кажется, такой же якобинец, каким был и Марат. Что наименьшим злом, какое может быть следствием системы, выдвигаемой Австрией, будет такая же анархия, как и во время тридцатилетней войны, с тою только разницей, что результатом ее будет революционный режим, что эти, так называемые, благонамеренные люди Петербурга, Парижа и Вены не что иное, как анархисты, такие же, как и анархисты 93 года; что разница только в костюме; что анархисты 1809 года, под маской роялистов, точно также нападают на общественный строй, – одни – разнося повсюду в Германии лозунг германской независимости и свободы, другие – непрестанно осуждая государя и порицая все действия правительства; что, в конце концов, эта секта выступает против Вашего Величества еще с большим ожесточением, чем против других государей, ибо вы первый увидели, куда направлены их усилия и крепко прижали всех анархистов, как роялистов, так и якобинцев, что не следует щадить правительства, которое прославляет эту разрушительную и революционную систему, как не щадили сумасшедших, которые гильотинировали людей, дабы осуществить свою мечту”[104]104
  Донесение № 33; май 1809 г.


[Закрыть].

После того, как Коленкур пространно развил эти идеи, заговорил царь и решительно высказался в том же духе. Он согласился, “что многие возвышают голос против императора Наполеона только потому, что он подавил анархию и наложил узду на своеволие”[105]105
  Id.


[Закрыть]. Посланник расстался с царем после двухчасового разговора, установив полное согласие во взглядах. Но общность взглядов ни на йоту не подвинула операций русской армии. Правда, Александр делал вид, что больше всех раздражен такой медлительностью, что его возмущает апатия военачальников. Но, – прибавлял он – где же средство? Финляндия и Турция отвлекли всех деятельных и опытных офицеров. По его словам, чтобы назначить главнокомандующего армией против Австрии, ему пришлось обратиться к престарелому генералу, живущему уже второй век – к ветхой развалине, уцелевшей от древних войн. Он говорил, что князь Голицын ведет кампанию так, как это делалось в его время, не торопясь, шаг за шагом, что он вовсе и не подозревал того, что правила и достойные подражания случаи наполеоновской тактики внесли много нового в искусство побеждать, и в заключение он сказал сокрушенным тоном, но с видом полной искренности: “Это все еще старая рутина Семилетней войны… Не будем его торопить, – прибавил он, говоря о Голицыне – а то он наделает глупостей”[106]106
  Донесение от 5 июня.


[Закрыть]. Впрочем, он не допускал и мысли, чтобы его генералы, не говоря уже о нем самом, могли быть заподозрены в недостатке корректности. “Это только апатия, а отнюдь не злая воля”,[107]107
  Донесение № 39, июнь 1809


[Закрыть] – говорил он. Румянцев также сказал Коленкуру убежденным тоном: “Мы неповоротливы, но идем прямым путем”.[108]108
  Id, 18 мая.


[Закрыть] На самом же деле русские совсем не двигались с места, и вот по какой причине: приказ вступить в Галицию, который 27 апреля обещано было послать “в тот же вечер”,[109]109
  Id, 29 апреля.


[Закрыть] не был еще отослан из Петербурга и 15 мая.[110]110
  Archives de Saint-Pétersbourg.


[Закрыть] Это уже был не недостаток подвижности у русских генералов и офицеров, действительно им свойственный, а отсутствие желания у государя, ибо это он держал армию в бездействии на одном месте.

Это умышленное бездействие, вполне отвечающее данным Австрии уверениям, было более чем нарушением клятвы: это была самая крупная ошибка, какую только могла сделать Россия, принимая во внимание только ее собственные интересы. И в самом деле, всего более – и вполне справедливо – она боялась, чтобы решительные события этой войны не обусловили или не подготовили восстановления Польши путем присоединения Галиции к Варшавскому герцогству. Вполне естественно, что – при известии о наших победах – в Галиции, доставшейся по разделу Австрии, должны были возродиться национальный дух и стремление к независимости; что она должна была восстать, лишь бы дали ей на это время и возможность; что она призвала бы к себе своих братьев из великого герцогства и встретила бы их с распростертыми объятиями. Соединение этих двух частей разделенного народа совершилось бы под покровом войны по вполне естественному влечению. Победоносному Наполеону, который нашел бы уже восстановленное государство, не оставалось бы ничего иного, как только узаконить совершившийся факт. Ему пришлось бы не восстанавливать а только признать Польшу. Итак, опасность для России была бесспорная, но от нее самой зависело отвратить ее: ей стоило только самой вступить в Галицию, занять ее и властно распоряжаться в ней. Благоприятные условия – как то: топография местностей и начальный характер военных действий на Севере – в высшей степени облегчали ей эту задачу.

Австрийская Галиция, в то время более обширная, чем теперь, занимала оба берега реки Вислы и граничила с Россией на протяжении ста пятидесяти миль. Между ней и Россией не было ни крепости, ни рек – никакого препятствия, которое могло бы остановить русские войска. Сверх того, выйдя из Галиции, чтобы напасть на великое герцогство, расположенное от нее на север и на запад, эрцгерцог Фердинанд принужден был вывести оттуда лучшую часть своих войск. Он предоставил ее самой себе, оставив там только кое-где гарнизоны и отдельные отряды. Таким образом, обернувшись спиной к русским и идя на Варшаву, он отдавал Галицию в их руки. Князю Голицыну оставалось только подвигаться вперед и без выстрела занять эту провинцию; затем напасть на армию эрцгерцога с фланга или с тыла, заставить его дорого поплатиться за свою смелость, и, оказав этим обещанную услугу общему делу, обеспечить безопасность России от случайностей будущего. Войдя в Галицию первым – прежде чем войска великого герцогства, вынужденные сперва обороняться, имели бы время туда проникнуть, – он овладел бы ею именем царя. Он мог бы беспрепятственно подавить в ней всякое проявление польского национального духа, поручить ее ревнивой охране своих войск и наложить на нее секвестр. Заручившись предварительным решением и наложив руку на предмет спора, Россия могла ко времени заключения мира на законном основании удержать Галицию за собой и располагать ею по праву завоевания; ничто не помешало бы ей возвратить ее австрийцам или заставить признать своей собственностью. Следовательно, действовать быстро, без колебаний, было для нее не только решением, наиболее соответствующим ее обязательствам, но и менее всего компрометирующим ее и наиболее обеспечивающим ее интересы. В настоящем случае добросовестное отношение к своим обязательствам было бы само благоразумие. Наоборот, удерживая неопределенное время свои войска на границе, она лишила себя права влиять на дальнейшие судьбы Галиции; она предоставила полякам свободу действий, вследствие чего те могли прийти в Галицию раньше нее, она позволила им воспользоваться восстанием в Галиции как диверсией против нападения на них австрийцев, и, уступая место своим невольным союзникам, намерениям которых она справедливо не доверяла, неразумно предоставила им первую роль.

Последствия ее поведения, которые легко было предвидеть, не заставили себя ждать. Застигнутый врасплох вторжением австрийской армии, шедшей на Варшаву по левому берегу Вислы, Понятовский сперва отступил. Затем, спасши честь своего оружия в неравном бою при Рашинах, он покинул столицу, предоставив эрцгерцогу войти в пораженную ужасом Варшаву, и перешел со всеми своими силами на правый берег, за Прагу – предмостное укрепление, которое господствовало над рекой и защищало переправу. Выбирая для отступления такое направление, он давал возможность отрезать себя от Германии и от союзной Саксонии, но зато оставался в исключительно польском крае, в соприкосновении с частями Галиции, лежащими на восток от Вислы, в непосредственном соседстве с великим герцогством. Благодаря этому он сохранял за собой возможность, пока неприятель занимал столицу и двигался к северу, неожиданно свернуть на юг, напасть на Галицию, перенести войну на австрийскую территорию и освободить Варшаву под стенами Львова и Кракова. Он принял это отважное решение по собственной инициативе, еще до того, как передан был ему от князя Невшательского совет императора[111]111
  Soltyk, Rèltion des opårations de l'armée aux ordreû du pringe Joseph Poniatowski pendant la campagne de 1809. Paris 1841, 1 vol, p. 202 – 203.


[Закрыть]. Получилось странное зрелище: оба противника повернулись друг к другу спиной и пошли в противоположные стороны. Эрцгерцог Фердинанд, отказавшись взять силой переправу через Вислу, направляется по левому берегу реки на север, подвигает свои войска до Торна и угрожает Данцигу; а Понятовский поворачивает на юг и, идя по правому берегу, бросается в Галицию.

В первых числах мая Понятовский вступил в Галицию. При его приближении население поднялось и бросилось к нему навстречу. Пример подали представители дворянства – крупные помещики. Многие из них жили в имениях, были богаты и пользовались влиянием. Польша не умерла в их сердцах, хотя ее враги и думали, что, нанеся ей три смертельных удара, покончили с ней навсегда. Укрывшись в своих помещичьих владениях, они носили по ней траур и свято чтили ее память. Княгиня Чарторижская собрала в центре своего обширного, как город, поместья – Пулавы – в особом здании реликвии польских королей и героев, посвятив этот храм или, вернее, мавзолей, утраченной отчизне.[112]112
  Soltuk. 505.


[Закрыть] При виде Понятовского воскресли надежды и вера в будущее. В этом изящном и рыцарски неустрашимом герое, поклоннике славы и пиров, который, при звуках труб и фанфар, при звоне оружия, ехал во главе своего штаба, Польша увидела олицетворение самой себя. Дворянство встречало его во главе своих вооруженных арендаторов и крестьян, из которых сформированы были полки. Женщины устраивали ему восторженные приемы и празднества. Всюду, где он ни останавливался, был смотр утром, бал – вечером. Из замков движение распространилось по окрестностям. Ежеминутно ряды армии расступались, чтобы дать место новым добровольцам. Приходили даже старцы, оставшиеся в живых после войн за независимость. Они просили позволения отомстить зa своих погибших товарищей, – разрешить убивать австрийцев. Застигнутые врасплох и растерявшиеся имперские власти и гарнизоны уходили или сдавались. Да к тому же гарнизоны, состоя отчасти из уроженцев Галиции, внутри самих себя таили измену и мятеж. Когда после сдачи Сандомира австрийский гарнизон проходил церемониальным маршем перед победителями, бывшие в его составе солдаты из галичан, как только заметили польские мундиры и знамена с водруженным на них белым орлом, прорвали ряды и, не повинуясь голосу своих офицеров, побежали, чтобы встать под обожаемые знамена.[113]113
  Soltyk, 224 – 225.


[Закрыть] Сопротивление нигде не было серьезно, 9 мая войска герцогства вступили в Люблин, 20-го в Замостье и 23-го во Львов.

По прибытии в этот город, Понятовский попытался дать восставшей провинции некоторую организацию н привести в порядок сбежавшиеся с разных сторон вооруженные партии. Для Галиции было учреждено временное правительство; была сформирована милиция и снабжена всем необходимым. Чтобы еще более воодушевить тех, кого он призывал к оружию, Понятовский льстил их патриотическим надеждам. Не объявляя положительно о присоединении их к великому герцогству, он убеждал их ожидать всего от будущего и вверить свою судьбу Наполеону. В прокламации, выпущенной от имени саксонского короля, говорилось, что их дальнейшая судьба будет зависеть от их собственного мужества и покровительства победоносного героя”. В распространяемых в изобилии уличных листках, газетных статьях, дневных приказах повторялись те же слова. Зажигательные речи, пущенные в население, возбужденное борьбой, опьяненное энтузиазмом, истолковывались им, как обещание вернуть ему отчизну[114]114
  Id., 136 – 267. Correspondance de M. Serra, résident de France à Varsovie, et de M. de Bourgo, ministre à Dresde. Archives des affaires étrangères.


[Закрыть].

Слух обо всем этом быстро дошел до Петербурга. Он вызвал там невыразимую тревогу и ужас. Опасность, которой там страшились, которую до сих пор только смутно провидели в туманном будущем, приближалась и принимала вполне определенные формы. Призрак превращался в действительность. Для России ясно было, что происходящим на ее глазах возрождением Польши затрагиваются ее жизненные интересы; что опасность угрожает ее единству, и она не на шутку встревожилась за обладание провинциями, которые достались на ее долю при трех последовательных разделах.

Надо сознаться, что прискорбные и характерные симптомы оправдывали ее опасения. Возмущение не ограничилось Галицией, оно перешло и русскую границу; опасное брожение началось на Волыни и в Подолии. В некоторых уездах исчезла вся молодежь: все бежали в вольную страну и поступали под знамена Понятовского. Ни надзор властей, ни объявленные строгие наказания не могли помешать эмиграции. В Каменец-Подольске увлечение было так сильно, что правительственные чиновники, поляки по происхождению и чувствам, исчезли все сразу, так что присутственные места опустели и должны были закрыться.[115]115
  Soltyk, 267.


[Закрыть] Великое герцогство и Галиция похищали у русского государя его подданных и должностных лиц, увлекавшихся заразительным примером. Заокраинная Польша как бы притягивала к себе ту часть Польши, которую поглотила Россия, не сомневавшаяся пока в крепости своих объятиий. Можно судить о впечатлении, какое производили эти известия в Петербурге, попадая в среду уже недоверчивую и предубежденную. Общество воспользовалось случаем, чтобы сильнее напасть на политику Александра. Так вот, говорило оно, только для того, чтобы достигнуть подобных результатов, царь протянул руку узурпатору и согласился быть его помощником и соучастником. Теперь ясно обнаруживаются следствия этой злосчастной системы; сомнение более недопустимо; далее заблуждаться были бы преступно и святотатственно. Необходимо признать, что союз с Францией; вновь создавая Польшу, прямым путем ведет к расчленению государства[116]116
  Донесение Коленкура от 17 июля.


[Закрыть].

Среди гневных и злобных воплей Александр оставался бесстрастным и кротким; он далек был от того, чтобы выражать сочувствие общему раздражению, и старался успокаивать умы. Чтобы разубедить своих подданных, он притворился, что совсем не разделяет их беспокойства. Но, когда он был наедине с французским посланником, его лицо, фигура, разговор – все обнаруживало неотступную заботу и боязнь, чтобы Наполеон не задумал и не подготовил восстановления Польши. Если в словах царя слышалась скорее скорбь, чем горечь, то слова Румянцева становились трагическими. Воспитанник Екатерины II, живой свидетель разделов, старый министр привык смотреть на поддержание созданного разделами порядка вещей, как на жизненную потребность России. Как ни велики были его французские симпатии, он не задумался бы пожертвовать ими ради высшего интереса и торжественно предложил бы нам на выбор или Польшу, или Россию. Он не скрывал, что в его глазах присоединение Галиции к герцогству будет причиной разрыва, что император Наполеон должен выбирать между Петербургом и Варшавой. “Я сторонник нашего союза, говорил он Коленкуру; я очень им дорожу, вам это известно… Я более чем доказал это, я могу это сказать. И все-таки я почту своим долгом сказать Императору, моему повелителю: отречемся от нашей системы, будем биться до последнего человека, но не потерпим расширения польских владений, ибо это посягательство на наше существование”.[117]117
  Донесение Коленкура № 34, 28 мая 1809 г.


[Закрыть] С этого времени император и министр на разные лады жаловались на то, что делается в Галиции с одобрения Наполеона или, по меньшей мере, без помехи с его стороны. Они делали его ответственным за то, что он дал толчок к происходящим там волнениям, за воззвания, обращенные к национальным страстям, упрекали его в том, что он стремится воскресить вопрос, который будет могилой союза.