Текст книги "История чтения"

В Европе XVII и XVIII веков считалось, что книги следует читать в помещении, за надежными стенами частной или публичной библиотеки. Теперь же издатели предлагали книги для улицы, книги, созданные специально для путешествий. В Англии XIX века появление праздной буржуазии и строительство новых железных дорог привели к взрыву популярности долгих путешествий, а образованные путешественники осознали, что нуждаются в материалах для чтения особой формы и содержания. (Столетие спустя мой отец все еще совершенно по-разному относился к переплетенным в зеленую кожу книгам из его библиотеки, которые никому не дозволялось выносить из этого святилища, и «обычным бумажным обложкам», которые он оставлял желтеть и блекнуть на плетеном столике в патио и которые я иногда спасал и уносил к себе в комнату, как бездомных кошек.)

В 1792 году Генри Уолтон Смит и его жена Анна открыли маленький газетный ларек на Литл-Гровенор-стрит в Лондоне. Пятьдесят шесть лет спустя компания «У. Г. Смит и Сын» открыла на Юстонском вокзале в Лондоне первый железнодорожный книжный ларек. Там продавались книги таких серий, как «Железнодорожная библиотечка Рутледжа», «Библиотека путешественника», «Библиотека „Читай в дороге“» и «Иллюстрированные романы и знаменитые сочинения». Эти книги выпускались в разных форматах, но по большей части ин-октаво, хотя некоторые (как, например, «Рождественские повести» Диккенса) издавались в формате деми-октаво и переплетались картоном. В книжных ларьках (если судить по фотографии ларька У. Г. Смита на Блэкпул-Норт, сделанной в 1896 году) продавались не только книги, но и газеты и журналы, так что у путешественников был богатый выбор материала для чтения.

В 1841 году Кристиан Бернард Таухниц из Лейпцига начал выпуск одной из самых амбициозных серий книг в бумажных обложках; за первые сто лет ее существования с периодичностью в среднем раз в неделю было выпущено более пяти тысяч томов, и, таким образом, общий тираж составил от пятидесяти до шестидесяти миллионов экземпляров. И хотя ассортимент заглавий был очень богатый, форма значительно уступала содержанию. Книги были почти квадратной формы, напечатаны очень мелким шрифтом, в одинаковых типографских обложках, которые не были приятны ни руке, ни глазу[298]298
  См.: Schmoller H. The Paperback Revolution // Essays in the History of Publishing in Celebration of the 250th Anniversary of the House of Longman 1724–1974 / ed. Asa Briggs. London, 1974.


[Закрыть].

Семнадцать лет спустя издательство «Реклам паблишерс» в Лейпциге выпустило двенадцатитомник Шекспира в переводе на немецкий. Издание имело огромный успех, который «Реклам» закрепили, выпустив в продажу двадцать пять маленьких томиков пьес в розовой бумажной обложке по сенсационной цене – одна десятая пфеннига за каждый. Все сочинения немецких писателей, умерших тридцать и более лет назад, в 1867 году стали всеобщим достоянием, и это позволило издательству продолжить серию под общим названием «Универсальная библиотека». Издательство начало с «Фауста» Гете и продолжило Гоголем, Пушкиным, Бьёрнсоном, Ибсеном, Платоном и Кантом. В Англии сходные серии репринтных изданий «классики»: «Библиотека нового века» Нельсона, «Мировая классика» Гранта Ричардса, «Карманная классика» Коллинза, «Всеобщая библиотека» Дента пытались конкурировать с «Универсальной библиотекой», но так и не смогли затмить ее[299]299
  Ibid.


[Закрыть]. Эта серия на долгие годы определила стандарт для книг в бумажной обложке.

В 1934 году английский издатель Аллен Лейн, проведя выходные с Агатой Кристи и ее вторым мужем в их доме в Девоне и ожидая поезда обратно в Лондон, искал в книжных ларьках на станции что-нибудь почитать. Он не нашел ничего интересного среди популярных журналов, дорогих книг в переплетах и низкопробной литературы, и ему пришло в голову, что на рынке не хватает дешевых, но качественных «карманных» книг. Лейн предложил попробовать эту схему в «Бодли хед», где работал вместе с двумя братьями. Они выпустили серию репринтов лучших авторов в ярких бумажных обложках. Они хотели угодить не определенному кругу читателей, а всем, кто вообще умеет читать, интеллектуалам и простым людям. Эти книги будут продаваться не только в книжных магазинах и ларьках, но и в чайных, магазинах канцелярских принадлежностей и табачных лавках.

Проект вызвал негодование и у старших коллег Лейна по «Бодли хед», и у его товарищей-издателей, которые совершенно не горели желанием продавать ему права на переиздание своих бестселлеров в переплетах. Книготорговцы тоже не были в восторге, поскольку их прибыли должны были бы сократиться, а сами книги собирались «прикарманить» в самом плохом значении этого слова. Но Лейн настаивал и в конце концов все-таки добился разрешения на переиздание нескольких книг: две из них уже были опубликованы «Бодли хед»: «Ариэль» Андре Моруа и «Загадочное происшествие в Стайлсе» Агаты Кристи, – а остальные принадлежали перу таких выдающихся авторов, как Эрнест Хемингуэй и Дороти Л. Сейерс. Еще там было несколько книг авторов, которые сегодня менее известны, вроде Сюзан Эрц и Э. X. Янг.

Лейну оставалось только подобрать подходящее название для своей серии, «не такое внушительное, как „Мировая классика“, не такое снисходительное, как „Библиотека для всех“». Первые предложения были зоологическими: дельфин, потом морская свинья (ее уже использовали в «Фабр и Фабр») и, наконец, пингвин. На нем и остановились[300]300
  См.: Morpurgo J. E. Allen Lane, King Penguin. London, 1979.


[Закрыть].

Первые десять «пингвинов» были выпущены в продажу 30 июля 1935 года по шесть пенсов за книгу. Лейн подсчитал, что окупит затраты, даже если будет продавать по семнадцать тысяч экземпляров каждой книги, но первые продажи составили всего семь тысяч. Он встретился с закупщиком большой сети магазинов «Уордсворт» мистером Клиффордом Прескоттом, который колебался; мысль о том, чтобы продавать книги вместе с товарами первой необходимости, вроде носков и жестянок с чаем, показалась ему смешной. И в этот момент в кабинет мужа случайно зашла миссис Прескотт. Ее спросили, что она думает на этот счет, и она откликнулась с огромным энтузиазмом. А почему нет, поинтересовалась она. Почему книги нельзя продавать вместе с носками и чаем? Благодаря миссис Прескотт сделка была заключена.

Джордж Оруэлл описывал свою читательскую и писательскую реакцию на этих пришельцев. «В качестве читателя, – писал он, – я рукоплещу „Пингвинам“; в качестве писателя я предаю их анафеме… В результате появится поток дешевых репринтных изданий, а это выбьет почву у публичных библиотек (кормилиц писателей) и сократит выпуск новых романов. Возможно, это неплохо для литературы, но настоящая катастрофа для торговли»[301]301
  Цит. по: Schmoller H. The Paperback Revolution.


[Закрыть]. Он был неправ. Величайшее достижение «Пингвина» глубоко символично, и речь сейчас не о его особых качествах (широкое распространение, низкая цена, большой выбор). Сознание того, что огромное количество книг может купить почти кто угодно и почти где угодно, от Туниса до Тукумана, от островов Кука до Рейкьявика (таковы плоды британского экспансионизма – я покупал и читал книги серии «Пингвин» во всех этих местах), создает ощущение единства читателей по всей планете.

Изобретению новых форм книги, скорее всего, никогда не будет конца, притом время от времени возникают и очень странные книги. Книга в форме сердца, изданная приблизительно в 1478 году церковником-аристократом Жаном де Моншеню, с богато иллюстрированными любовными стихами; крошечная книжка, которую держит в правой руке молодая голландка на портрете XVII века, написанном Бартоломеусом ван дер Хельстом; самая маленькая книга в мире «Bloemhofje» – «Запретный сад», написанная в Голландии в 1673 году, которая даже меньше обычной почтовой марки – треть дюйма на полдюйма; гигантский том «Птицы Америки» Джона Джеймса Одюбона, выпущенный где-то между 1827 и 1838 годом, – ее автор, совершенно обессиленный, умер в одиночестве и безумии; два тома «Путешествий Гулливера» соответственно бробдингнегского и лилипутского размера, подготовленные Брюсом Роджерсом для нью-йоркского «Клуба изданий для узкого круга» в 1950 году, – все они сохранились лишь в качестве курьеза. Но самые важные формы – те, что позволяют читателю ощутить физический вес знаний, насладиться роскошными иллюстрациями или возможностью взять книгу с собой на прогулку или в постель, – остаются.

В середине 1980-х годов международная археологическая экспедиция из Северной Америки во время раскопок оазиса Даклех в Сахаре обнаружила в одноэтажной пристройке к дому IV века две полноценные книги. Одна из них была ранним манускриптом из трех политических эссе афинского философа Сократа; в другой содержались записи о финансовых сделках, совершенных управляющим за четыре года. Это самый ранний известный нам образец рукописной книги, и он очень напоминает наши книги в бумажных обложках – разница только в том, что страницы сделаны не из бумаги, а из дерева. С левой стороны каждого деревянного листка, размером пять на тринадцать дюймов и толщиной в одну шестнадцатую дюйма, было сделано по четыре дырки, чтобы можно было связать их в восьмистраничные тетради. Поскольку расчетную книгу использовали постоянно на протяжении четырех лет, она должна была быть «компактной, прочной и простой в использовании»[302]302
  Mills A. J. A Penguin in die Sahara //Archaeological Newsletter of the Royal Ontario Museum. Ser. II № 37. Toronto, March 1990.


[Закрыть]. Требования этого анонимного читателя, с незначительными вариациями, вполне совпадают с моими, шестнадцать головокружительных столетий спустя.

Чтение наедине с собой

Лето. Утонув в мягкой постели, среди пышных подушек, под неумолкаемый грохот повозок по камням мостовой под окном на Рю де л’Оспис в серой деревушке Сен-Соверан-Пуисайе, восьмилетняя девочка читает про себя «Отверженных» Виктора Гюго. Она не читает много книг, а снова и снова перечитывает одно и то же. Она испытывает к «Отверженным» то, что впоследствии назовет «разумной страстью»; она чувствует себя дома на их страницах, «как собака в своей конуре». Каждый вечер она мечтает о возвращении к мучительным странствиям Жана Вальжана, о новых встречах с Козеттой и Мариусом и даже с ужасным Жавером. (На самом деле, единственный образ, который она не могла терпеть, – убийственно-героический маленький Гаврош.)

А снаружи, в маленьком саду, среди цветов и деревьев в кадках, ей приходится состязаться в чтении со своим отцом, военным, потерявшим левую ногу во время Итальянской кампании[303]303
  См.: Claude & Vincenette Pichois (with Alain Brunet). Album Colette. Paris, 1984.


[Закрыть]. По дороге в библиотеку (его личная территория) он забирает свою газету – «Le Temps» – и свой журнал – «La Nature» – и, «сверкая казачьими глазами из-под нависших седых бровей, сметает со стола любой текст – он будет унесен в библиотеку и никогда больше не увидит дневного света»[304]304
  Колетт. Дом Клодины. Перевод Т. Чугуновой. Примеч. пер.


[Закрыть]. На собственном горьком опыте девочка научилась держать свои книги вне досягаемости.

Ее мать не верит в беллетристику: «В этих романах столько всяких сложностей, столько страстей, – говорит она дочери. – А у людей совсем другое на уме. Сама посуди: слышала ты когда-нибудь, чтобы кто-то так ныл и причитал из-за любви, как делают люди в книгах? Уж у меня-то есть право говорить это! У меня было два мужа и четверо детей!»[305]305
  То же.


[Закрыть] Обнаружив, что дочь читает «Катехизис», готовясь к причащению, она немедленно взрывалась: «Как же я ненавижу эту гнусную привычку задавать вопросы! „Что такое Бог?“ „Что такое это?“ „Что такое то?“ Эти вопросительные знаки, эта навязчивость, это любопытство, по-моему, все это ужасно нескромно! И столько путаницы, просто подумать страшно! Кто, интересно, превратил десять заповедей в такой бред? Ну уж нет, этой книге нечего делать у ребенка в руках!»

Спасаясь от столкновений с отцом и надзора матери, девочка находит единственное убежище ночью, в своей кровати. Уже став взрослой, Колетт будет искать какие-то уединенные места для чтения. В компании домашних или в одиночестве, в крошечных пригородных квартирках и в огромных загородных виллах, в съемных комнатах и роскошных парижских квартирах она пыталась создать (не всегда успешно) место, куда посторонние могли вторгнуться только с ее разрешения. А теперь, устроившись в уютной кровати, двумя руками придерживая драгоценную книгу, стоящую у нее на животе, она создавала не только собственный уголок, но и собственное ощущение времени. (Она этого не знала, но менее чем в трех часах пути от нее, в аббатстве Фонтевро, мраморная королева Алиенора Аквитанская, умершая в 1204 году, лежит на крышке гробницы, держа книгу точно таким же образом.)

Я тоже читал в постели. В многочисленных кроватях, в которых проводил ночи своего детства, в странных номерах отелей, где по потолку скользили отсветы фар проезжавших мимо машин, в домах, звуки и запахи которых были мне незнакомы, в летних коттеджах, липких от морской влаги, или в горах, где воздух был таким сухим, что рядом со мной ставили исходивший паром тазик с отваром эвкалипта, чтобы помочь мне дышать, кровать и книга составляли комбинацию, помогавшую мне почувствовать себя дома, и в этот дом я мог возвращаться снова и снова, под какими бы небесами ни приходилось мне засыпать. Никто не мог позвать меня, попросить о чем-то; мое неподвижное тело под простынями ни в чем не нуждалось. То, что происходило, происходило в книге, и рассказчиком был я сам. Жизнь шла своим чередом только потому, что я переворачивал страницы. И кажется, я не могу припомнить радости большей, чем та, которую я испытывал, когда добирался до последних страниц и откладывал книгу, чтобы она не кончалась по крайней мере до завтра, а потом снова откидывался на подушку, чувствуя себя поистине властелином времени.

Я знал, что не каждая книга подходит для чтения в постели. Лично меня лучше всего убаюкивали детективы и рассказы о сверхъестественных событиях. Для Колетт «Отверженные», с их улицами и лесами, парижской клоакой и баррикадами, были книгой, самой подходящей для тишины спальни. У. X. Оден соглашался с этим. Он полагал, что книга, которую вы читаете, должна как-то соответствовать месту, где вы ее читаете. «Я не могу читать Джеффриса на Уилтшир-Даунс, – жаловался он, – или перелистывать лимерики в курительной»[306]306
  Auden W. H. Letter to Lord Bvron // Collected Longer Poems. London, 1968.


[Закрыть].

Возможно, это правда; возможно, есть некая чрезмерность в обнаружении на странице мира, сходного с тем, что окружает нас в момент чтения. Я думаю об Андре Жиде, который читал Буало, сплавляясь по реке Конго[307]307
  См.: Gide A. Voyage au Congo. Paris, 1927.


[Закрыть], и контраст между буйной, беспорядочной растительностью и точеным, размеренным стихом XVII века кажется мне очень правильным.

Но, как обнаружила Колетт, существуют не только книги, которые требуют различия между их содержанием и окружением читателя; для чтения некоторых книг нужно принять определенную позу, а значит, и подыскать для нее подходящее место. (Так, например, Колетт не смогла читать «Историю Франции» Мишле, пока не устроилась в отцовском кресле вместе с Фаншетт, «этой умнейшей из кошек»[308]308
  Colette. Claudine à l’École. Paris, 1900.


[Закрыть].) Очень часто удовольствие, получаемое читателем от чтения, зависит от его телесного комфорта.

«Повсюду искал я счастия, – признавался Фома Кемпийский в начале XV века, – но не нашел его нигде, только в уголке с книгою в руках»[309]309
  Цит. по: Donaldson G. Books: Their History, Art, Power, Glory, Infamy and Suffering According to Their Creators, Friends and Enemies. New York, 1981.


[Закрыть]. Но что это за уголок? И что это за книга? Выбираем ли мы сперва книгу, потом уголок или сперва находим уголок, а потом решаем, для какой книги он больше подходит, нет сомнений, что акт чтения во времени требует соответствующего акта чтения в определенном месте, и связь между этими двумя актами неразрывна. Есть книги, которые я читаю в креслах, и есть книги, которые я читаю за столом; есть книги, которые я читаю в метро, на остановках и в автобусах. Я нахожу, что у книг, которые я читаю в поездах, есть что-то общее с книгами, которые я читаю в креслах, возможно, потому, что в обоих случаях я легко отвлекаюсь от того, что меня окружает. «На самом деле, лучшее время для чтения захватывающей книги, – говорил английский романист Алан Силлитоу, – это когда вы в одиночестве едете куда-то на поезде. Когда вокруг чужие люди, а за окном незнакомый пейзаж (на который вы время от времени поглядываете), сложные перипетии жизни, идущей на страницах, запоминаются нам особенно сильно»[310]310
  Bookmarks /ed. and introduced by Frederic Raphael. London, 1975.


[Закрыть]. Книги, которые мы читаем в публичной библиотеке, никогда не бывают так прекрасны, как книги, которые мы читаем в уголке на кухне. 66 фунтов 13 шиллингов и 4 пенса заплатил в 1374 году король Эдуард III за романтическую книгу, чтобы держать ее у себя в спальне, определенно полагая, что именно там ей и следует находиться. В жизнеописании святого Григория XII века уборная названа «местом уединения, где можно без помех читать таблички»[311]311
  Цит. по: Holmes U. T. Jr. Daily Living in the Twelfth Century. Madison: Wise, 1952.


[Закрыть]. Генри Миллер соглашался с этим и признался однажды: «Лучше всего мне читается в туалете. В „Улиссе“ есть места, которые можно читать исключительно там, если, конечно, вы в полной мере можете оценить их содержание»[312]312
  Miller H. The Books in My Life. New York, 1952.


[Закрыть]. Эта маленькая комнатка, «имевшая особое, более прозаическое назначение», и для Марселя Пруста была убежищем, где он «мог предаваться тому, что требует ненарушимого уединения… читать, мечтать, блаженствовать и плакать»[313]313
  Пруст М. По направлению к Свану. Пер. Н. Любимова. Примеч. пер.


[Закрыть].

Эпикуреец Омар Хайям рекомендовал читать стихи, сидя под деревом; столетия спустя педантичный Сен-Бёв советовал читать мемуары мадам де Сталь «под сенью ноябрьской листвы»[314]314
  Sainte-Beuve Ch. A. Critiques et portraits littéraires. Paris, 1836–1839.


[Закрыть]. «Обычно, – писал Шелли, – я раздевался, устраивался на камнях и читал Геродота, покуда не высыхал пот»[315]315
  Цит. по: White N.I. Life of Percy Bysshe Shelley. 2 vols. London, 1947.


[Закрыть]. Но не все могут читать под открытым небом. «Я редко читаю на пляже или в саду, – признавалась Маргарита Дюрас. – Невозможно читать при двух источниках света, при свете дня и свете книги. Читать нужно при электрическом свете в темной комнате, чтобы освещена была только страница книги»[316]316
  Duras M., interview // Le Magazine littéraire. № 158. Paris. March 1980.


[Закрыть].

Иногда, читая в каком-то месте, мы меняем самую его сущность. Во время летних каникул Пруст проскальзывал обратно в столовую, после того как остальные члены семьи отправлялись на утреннюю прогулку, уверенный, что вместе с ним там будут только те, «кто весьма почтителен к чтению», – «разрисованные тарелки, висящие на стене, календарь со свежесорванным вчерашним листком, стенные часы и огонь». Так он блаженствовал целых два часа, пока не появлялась кухарка, которая «приходила накрывать на стол задолго до завтрака; если бы она хоть молчала при этом! Но она считала своим долгом сказать: „Вам так неудобно; может, придвинуть вам стол?“ И только для того, чтобы ответить: „Нет, спасибо“, приходилось отрываться от книги и извлекать из глубин свой голос, который, и при сомкнутых губах, беззвучно, бегло повторял слова, прочитанные глазами; нужно было остановить этот голос, исторгнуть его из себя для того, чтобы вежливо сказать: „Нет, спасибо“, – придать ему видимость обычной жизни, интонацию ответа, которую он утратил»[317]317
  Пруст М. О чтении (1919). Цит. по: Корабли мысли. М.: Книга, 1980. С. 231–243. Перевод Н. Новосельской. Примеч. пер.


[Закрыть]. А гораздо позже, ночью, после ужина, когда оставалось прочитать всего несколько страниц, он снова зажигал свечу, рискуя быть наказанным, если преступление обнаружится, и зная, что ему предстоит страдать от бессонницы, поскольку после окончания книги он не мог спать, так велика была сила его переживаний, и ходил по комнате или лежал, затаив дыхание, мечтая прочесть продолжение истории или хотя бы узнать что-то о дальнейшей судьбе героев.

В конце жизни заключенный в комнате, отделанной пробкой, в которой только и утихала ненадолго его астма, устроившись в мягкой кровати и работая при свете слабенькой лампы, Пруст писал: «Настоящие книги должны быть детьми не блистательных раутов и болтовни, но темноты и молчания»[318]318
  Пруст М. Обретенное время. Перевод А. Година. Примеч. пер.


[Закрыть]. И ночью в постели, глядя на освещенную желтоватым светом лампы страницу, я, читатель Пруста, вновь возрождаю этот загадочный момент рождения.

Джеффри Чосер – или, скорее, его страдающая от бессонницы дама из «Книги о королеве» – считал, что чтение в постели даже увлекательней, чем шахматы:

 
…Мой слуга,
Чтоб ночь казалась недолга,
Принес роман старинный вмиг —
Поскольку я любитель книг,
Не любящий тавлей и зерни,
Несмысленной любезных черни.
Да, чтение – удел господ![319]319
  Перевод С. Александровского. Последняя строка в оригинале звучит «Then playe[n] either at chesse or tables» и переводится так: «Ибо это занятие, по-моему, лучше, чем шахматы или триктрак». Примеч. пер.


[Закрыть]
 

Читая в постели, мы не просто развлекаемся, мы получаем нечто большее – особое уединение. Чтение в постели – это акт полнейшей самоконцентрации, неподвижности, свободы от любых условностей, сокрытости для окужающего мира, да к тому же, поскольку проходит оно под одеялом, в царстве сладострастия и греховного безделья, имеет легкий привкус запретности. Возможно, именно память об этих ночных бдениях придает детективным романам Джона Диксона Карра, Майкла Иннеса или Энтони Гилберта – их я читал в юности, во время летнего отпуска, – некий эротический оттенок. Обычная фраза «взять книжку в постель» всегда казалась мне полной чувственного предвкушения.

Романист Йозеф Скворецки описывал свое детское чтение в коммунистической Чехословакии, «в обществе, где все было регламентировано жесткими правилами, неподчинение наказывалось в старом добром стиле, распространенном до появления доктора Спока. Одно из таких правил: свет в спальне нужно гасить ровно в девять часов. Мальчики должны были вставать в семь часов утра и спать по десять часов в сутки»[320]320
  Skvorecky J. The Pleasures of the Freedom to Read // Anteus. № 59. Tangier, London & New York. Autumn 1987.


[Закрыть]. Так чтение в постели становилось запретным. И вот, пишет Скворецки, после того как свет был погашен, «устроившись в постели, я с головой накрывался одеялом, выуживал из-под матраса электрический фонарик, а потом наслаждался: читал, читал, читал. В конце концов часто уже после полуночи я засыпал, изнемогая от приятной усталости».

Писательница Энни Диллард вспоминает, как книги ее американского детства уводили ее из маленького городка на Среднем Западе: «…я могла представить себе жизнь среди книг в любом другом месте… И мы разбегались по спальням, и лихорадочно читали, и любили огромные деревья за окнами, и ужасное лето, и ужасную зиму Среднего Запада»[321]321
  Dillard A. An American Childhood. New York, 1987.


[Закрыть]. Чтение в постели одновременно открывает и закрывает для нас окружающий мир.

Надо сказать, это не такая уж древняя привычка. Греческая кровать, клин, представлявшая собой деревянный каркас на прямоугольных или вырезанных в форме лап животных ножках и украшенная прекрасной росписью, не особенно годилась для чтения. Во время собраний этими кроватями позволяли пользоваться только мужчинам и куртизанкам. У них было низкое изголовье, вообще не было изножья, матрасов и подушек, и предназначались они как для сна, так и просто для отдыха. В таком положении можно было читать свиток, держа один его конец левой рукой и раскручивая другой конец правой, одновременно опираясь на локоть. Эта довольно неуклюжая поза спустя короткое время становилась совсем неудобной и практически невыносимой.

У римлян были разные кровати (лекты) для разных целей, включая специальные кровати для чтения и письма. Формы этих кроватей не сильно различались: ножки вывернуты, сами кровати инкрустированы бронзой[322]322
  См.: Barker H. S. Furniture in the Ancient World. London, 1966.


[Закрыть]. В полутьме спальни (древнеримская cubiculum обычно располагалась в самой отдаленной части дома) римская кровать зачастую служила не особенно удобной, но все же подходящей для чтения – при свете свечи, сделанной из пропитанной воском ткани, lucubrum, римляне читали и lucubrate[323]323
  Корпеть; здесь: работать по ночам (англ.). Примеч. пер.


[Закрыть] с относительным комфортом.

Тримальхиона, выскочку из «Сатирикона» Петрония, приносят в пиршественный зал «на малюсеньких подушечках» и укладывают на ложе, имеющее несколько назначений. Хвастаясь, что он не из тех, кто пренебрегает учением – у него две библиотеки, «одна греческая, другая латинская», – он предлагает написать несколько стихотворных строф, которые тут же и зачитывает собравшимся гостям. И пишет и читает Тримальхион, лежа на той же вычурной кровати.

В христианской Европе в начале XII века обычные кровати были очень простыми, чаще всего их просто бросали во время вынужденных переездов из-за войн или голода. Поскольку более вычурные кровати были только у богатых и книги тоже были едва ли не только у богатых, книги и роскошные ложа стали символами достатка. Эвстатий Буала, византийский аристократ XI века, упомянул в своем завещании Библию, несколько агиографических и исторических книг, сонник, экземпляр популярного в то время «Романа об Александре» и позолоченную кровать[324]324
  См.: Byzantine Books and Bookmen. Washington, 1975.


[Закрыть].

В кельях монахов были простые лежанки, на которых все же читать было удобнее, чем за столом, сидя на жесткой скамье. В иллюстрированном манускрипте XII века молодой бородатый монах сидит на своей лежанке, одетый в рясу, подложив под спину подушку и закутав ноги в серое одеяло. Полог, отделяющий его кровать от остальной части комнаты, поднят. На столике лежат три открытые книги, а еще три сложены у него в ногах; в руках монах держит двойную восковую табличку и стило. Он явно искал в постели убежища от холода; сапоги стоят на резной скамье, и, судя по его виду, он вполне счастлив.

В XIV веке книги перестали принадлежать исключительно аристократии и духовенству и перешли к буржуазии. Аристократия служила примером для новых обеспеченных слоев населения: раз читают аристократы, будут читать и буржуа (этому они научились, еще будучи торговцами); если аристократы спят на резных деревянных кроватях, занавешенных расшитыми пологами, так же будут поступать и они. Таким образом, роскошные ложа и книги стали признаком высокого социального положения. Спальня была теперь не просто комнатой, где буржуа спали или занимались любовью; она стала вместилищем накопленного добра, и в частности книг, которое по ночам можно было охранять, прямо лежа в кровати[325]325
  См.: Dibie P. Ethnologie de la chambre à coucher. Paris, 1987.


[Закрыть]. Помимо книг, немногие вещи были выставлены на всеобщее обозрение; бо́льшая часть хранилась в сундуках и ящиках, где им не грозили моль или ржавчина.

С XV по XVII век роскошная кровать стала главным выигрышем при отчуждении имущества[326]326
  См.: Gray C. & Gray M. The Bed. Philadelphia, 1946.


[Закрыть]. Книги и кровати были дорогостоящей собственностью (как известно, Шекспир завещал «вторую из лучших своих кроватей» жене Анне Хэтэуэй), которой, в отличие от большинства прочих вещей, могли владеть отдельные члены семьи. В то время когда женщинам разрешалось иметь очень мало личных вещей, они владели книгами и передавали их дочерям чаще, чем сыновьям. Например, в 1432 году некая Джоанна Хилтон из Йоркшира завещала дочери «unum librum de Romanse incipientem cum Decem Preceptis Alembes[327]327
  «Книгу романов с десятью заповедями». (Лат.). Примеч. пер.


[Закрыть]», «Роман о семи мудрецах» и «Роман о Розе»[328]328
  См.: Keen M. English Society in the Later Middle Âges.


[Закрыть]. Исключением были дорогие молитвенники и иллюстрированные Библии, которые обычно переходили по наследству к старшему сыну[329]329
  См.: Labarge M.W. A Small Sound of the Trumpet: Women in Medieval Life. London, 1986.


[Закрыть].

В «Часослове Плейферов», французском иллюстрированном томе XV века, на одной из страниц представлено Рождество Девы Марии. Святая Анна, мать Марии, изображена с ребенком и повитухой. Святая Анна выглядит как благородная дама, возможно, чем-то похожая на герцогиню Чосера (в Средние века считалось, что семья святой Анны была довольно богатой). Святая Анна сидит в кровати с балдахином, драпированными красной тканью с золотым узором. Она полностью одета; на ней голубое платье с золотой вышивкой, голова и шея покрыты белым платком. (Лишь с XI по XV век люди спали обнаженными; в брачный контракт XIII века входил пункт о том, что «жена не должна спать в сорочке без соизволения супруга»[330]330
  См.: Harris E. Going to Bed. London, 1981.


[Закрыть].) Зеленые простыни – это цвет рождения, цвет победы весны над зимой – свисают с обеих сторон кровати. Белая простыня загнута поверх красного покрывала; на этой простыне на коленях у святой Анны лежит открытая книга. И несмотря на всю интимность, которую предполагает книжка (возможно, молитвенник), несмотря на защищающий балдахин, комната не кажется личной и уединенной. Повитуха выглядит вполне естественно; поневоле вспоминаются все прочие изображения рождения и смерти Марии: на них кровать окружена поздравляющими или соболезнующими – мужчинами, женщинами и детьми, на некоторых есть даже собака, которая пьет прямо из тазика в углу. Эту комнату – место рождения и скорой смерти – определенно обставляла не Анна.

В Европе в XVI и XVII веках спальни – как и все прочие комнаты в доме, были проходными, так что спальня не могла предоставить уединения и покоя, необходимых для такого занятия, как чтение. Недостаточно даже кровати под балдахином, с множеством личных вещей; кровать должна находиться в отдельной комнате. (У богатых китайцев XIV и XV веков было два типа кроватей, и каждая из них обеспечивала особое личное пространство: передвижная кан, служившая одновременно в качестве кровати, стола и стула – иногда она подогревалась с помощью труб, проходивших под ней; и отдельно стоящее сооружение, нечто вроде комнаты в комнате[331]331
  Ecke G. Chinese Domestic Furniture. London, 1963.


[Закрыть].)

К XVIII веку, хотя спальни еще не обрели нынешней неприкосновенности, люди оставались в постели, чтобы почитать. В Париже, по крайней мере, это происходило достаточно часто, чтобы святой Жан-Батист де ла Саль, французский филантроп и педагог, канонизированный в 1900 году, предупреждал свою паству, насколько опасно греховное безделье. «Совершенно некультурно и непристойно болтать, сплетничать или иными способами развлекаться в постели, – писал он в «Правилах этикета христианского общества», опубликованных в 1703 году. – Не подражайте тем, кто занимает себя в постели чтением и прочими делами; не задерживайтесь в постели, если вы не спите, и добродетель ваша от этого только выиграет»[332]332
  De la Salle J-B. Les Réglies de la bienséance de la civilité chrétienne.Paris, 1703.


[Закрыть]. А Джонатан Свифт примерно в то же время иронически предлагал проветривать книги, которые читают в постели: «Открывая окна для проветривания, – советует он горничной, которая делает уборку в комнате хозяйки, – оставляй на подоконнике книги или еще какие-нибудь вещи, чтобы они тоже проветрились»[333]333
  Джонатан Свифт. Наставления слугам. Перевод Е. Лопыревой. Примеч. пер.


[Закрыть]. В Новой Англии в середине XVIII века лампа Аргана, усовершенствованная Джефферсоном, специально предназначалась для тех, кто привык читать в постели. «Было замечено, что собрания за ужином, которые ранее освещались свечами, стали куда менее великолепными»[334]334
  Brooks V. W. The Flowering of New England, 1815–1865. New York, 1936.


[Закрыть], поскольку самые разговорчивые быстро уходили в свои комнаты читать.

Уединения в спальне и даже уединения в постели все еще было не так легко достичь. Даже в богатых семьях, где у всех были свои спальни и свои кровати, обычаи требовали проведения неких общих церемоний. Например, среди дам было принято «принимать» у себя в спальнях полностью одетыми, но лежа в постели, в окружении множества подушек; посетители сидели в узком проходе между кроватью и перегородкой. Антуан де Куртэн в своем «Новом трактате о вежливости, как принято во Франции среди честного народа» настоятельно рекомендовал «держать задернутыми прикроватные занавеси», чтобы соблюсти правила приличия, и отмечал, что «невежливо в присутствии тех, для кого человек не является господином, валяться в постели и вести беседу оттуда»[335]335
  Courtin A. de. Nouveau traité de la civilité qui se pratique en France parmi les honnestes gens. Paris, 1672.


[Закрыть]. В Версале ритуал пробуждения короля – знаменитый lever du Roi[336]336
  Утренний выход короля (фр.). Примеч. пер.


[Закрыть] – стал необычайно сложной процедурой, в которой все необходимые действия были отнесены к шести степеням доверия, причем среди прочих привилегий придворных была честь засучить или, наоборот, раскатать правый или левый рукав монарха и почитать королю.

Даже в XIX веке спальню все еще не считали личным пространством. Требуя уделять особое внимание «спальне, где человек проводит полжизни», госпожа Хавейс в главе «Дома для счастливых» своей знаменитой книги «Искусство ведения домашнего хозяйства», жаловалась, что «холостяки – ну почему не невесты? – иногда уродуют и загромождают спальню, где пространство драгоценно, кушетками, чиппендейловскими или старыми французскими умывальниками, пальмами в горшках и трехногими столиками, и комната приобретает такой вид, будто там сроду не спал никто кроме канарейки»[337]337
  Haweis M.E. The Art of Housekeeping. London, 1889; Цит. по: Briggs А. Victorian Things. Chicago, 1988.


[Закрыть].