Текст книги "История чтения"

Кража книг

Я снова собираюсь переезжать. Вокруг меня, засыпанные пылью, появившейся из самых потаенных уголков, которые раньше были заставлены мебелью, возвышаются неустойчивые колонны книг, похожие на обветренные скалы в пустыне. Стопку за стопкой складывая знакомые тома (некоторые я помню по цвету, другие по форме, многие по виду заглавия, которые я пытаюсь читать задом наперед или под странными углами), я размышляю, как размышляю каждый раз, зачем хранить у себя столько книг, которые я совершенно точно никогда не буду перечитывать. Я говорю себе, что всегда, когда я избавляюсь от какой-нибудь книги, буквально через несколько дней оказывается, что именно эта книга мне совершенно необходима. Я говорю себе, что в природе не существует книг (или существует всего несколько), в которых я не нашел бы вообще ничего интересного. Я говорю себе, что когда-то принес их в дом по какой-то причине, и, возможно, та же причина вынудит меня искать их и в будущем. Я оправдываюсь желанием иметь полное собрание, редкостью книг и даже интересами науки. Но в глубине души я знаю, что главная причина, по которой я держу дома эту постоянно разрастающуюся кучу, это обычная жадность.

Я наслаждаюсь зрелищем заставленных полок, большим количеством более или менее знакомых имен. Я счастлив сознанием того, что меня окружает нечто вроде описи моей жизни, с намеками на мое будущее. Мне нравится находить в давно забытых томах следы того читателя, которым я был когда-то: каракули, автобусные билеты, полоски бумаги с загадочными именами и цифрами, дата и место, записанные на форзаце, которые возвращают меня в знакомое кафе или в номер отеля давним летом. Я мог бы, если бы захотел, бросить все мои книги и начать все сначала где-нибудь в другом месте; я уже делал это раньше несколько раз без всякой необходимости. Но потом мне приходилось смириться с тяжкой, необратимой потерей. Я знаю, что-то умирает, когда я отдаю свои книги, и моя память скорбно возвращается к ним, терзаемая ностальгией. И сейчас, с годами, моя память удерживает все меньше и меньше, напоминая мне разграбленную библиотеку: большинство комнат закрыты, а в тех, что еще функционируют, многие полки стоят полупустые. Я достаю одну из книг и обнаруживаю, что многие страницы вырваны вандалами. Чем больше слабеет моя память, тем больше хочется сохранить прочитанное, это собрание фактур, голосов и запахов. Обладание этими книгами стало иметь для меня особое значение, потому что я стал ревниво относиться к прошлому.

Французская революция сделала попытку отказаться от постулата, согласно которому прошлое принадлежит одному классу. И в некотором отношении она преуспела: коллекционирование древностей из развлечения аристократов превратилось в буржуазное хобби, сначала при Наполеоне с его любовью к Древнему Риму, а позже и при республике. К началу XIX века выставки старомодных безделушек, картин старых мастеров и древних книг стали модными в Европе. Антикварные магазины процветали. Торговцы распродавали дореволюционные сокровища, которые скупались и выставлялись в музеях нуворишей. «Коллекционер, – писал Вальтер Беньямин, – в своих мечтах уносится не только в удаленный мир или мир прошлого, но и в более совершенный мир, в котором люди хотя так же мало наделены тем, в чем они нуждаются, как и в мире обыденном, но вещи в нем свободны от тяжкой обязанности быть полезными»[514]514
  Вальтер Беньямин. Париж, столица девятнадцатого столетия. Перевод С. А. Ромашко. Примеч. пер.


[Закрыть].

В 1792 году Лувр был преобразован в музей для народа. Возражая против идеи общего для всех прошлого, писатель Франсуа-Рене де Шатобриан утверждал, что собранные таким образом произведения искусства «уже ничего не говорят ни уму, ни сердцу». Когда несколько лет спустя французский художник и антиквар Александр Ленуар основал Музей французских памятников в надежде сохранить статуи и каменную кладку особняков и монастырей, дворцов и церквей, разграбленных революцией, Шатобриан презрительно отзывался о музее как о «скоплении развалин и надгробий из разных веков, собранных без складу и ладу в монастыре Малых августинцев»[515]515
  Chateaubriand F.-R. Mémoires d’Outre-Tombe. Paris, 1849–1850.


[Закрыть]. Однако и в большом мире, и в маленьком мирке частных коллекционеров руин прошлого к критическим словам Шатобриана никто прислушиваться не стал.

Книги были в числе главных сокровищ, уцелевших после революции. Частные библиотеки Франции XVIII века являлись фамильными драгоценностями, сохранявшимися и передававшимися от поколения к поколению, и книги, их составлявшие, служили символами высокого социального положения, утонченности и хороших манер. Можно вообразить, как граф де Хойм[516]516
  См.: Viardot J. Livres rares et pratiques bibliophiliques // Histoire de l’édition française. Vol. II. Paris, 1984.


[Закрыть], один из самых знаменитых библиофилов своего времени (он умер в возрасте сорока лет в 1736 году), доставал с одной из своих многочисленных полок том «Речей» Цицерона, который он рассматривал не как один из многих сотен или тысяч печатных томов, разбросанных по бесчисленным библиотекам, но как уникальный предмет, переплетенный в соответствии с его личными вкусами, снабженный комментариями, написанными его собственной рукой, с позолоченным фамильным гербом на обложке.

Приблизительно с конца XII века книги уже рассматривались как товар, и в Европе стоимость книг настолько возросла, что ростовщики стали принимать их в качестве залога; упоминания о таких сделках встречаются во многих средневековых книгах, особенно в тех, что принадлежали студентам[517]517
  См.: Olmert M. The Smithsonian Book of Books. Washington, 1992.


[Закрыть]. К XV веку торговля книгами стала столь оживленной, что их начали продавать на Франкфуртской и Нордлингенской ярмарках[518]518
  См.: Putnam G.H. Books and Their Makers during the Middle Âges.Vol. I. New York, 1896–1897.


[Закрыть].

Некоторые, самые редкие, книги продавались по исключительно высоким ценам (редчайшая «Эпистола Петра Дельфийского» 1524 года издания была продана за 1000 ливров в 1719 году – в современном эквиваленте приблизительно за 30 000 долларов)[519]519
  Ibid.


[Закрыть], но большинство ценилось прежде всего как фамильные драгоценности, которых не коснутся ничьи руки, кроме рук детей и внуков владельцев. Именно по этой причине библиотеки казались лакомым куском для революционеров.

Разграбленные библиотеки духовенства и аристократии, символы «врагов республики», в конце концов оказались в огромных хранилищах в нескольких французских городах – Париже, Лионе, Дижоне и других, где они ждали, страдая от влажности, пыли и вредителей, пока революционные власти решат их судьбу. Хранить такое количество книг было настолько трудно, что власти начали организовывать распродажи, чтобы избавиться хотя бы от части этого непосильного бремени. Однако вплоть до создания Французского банка как частной организации в 1800 году большинство французских библиофилов (точнее, те из них, что остались живы и не были отправлены в изгнание) были слишком бедны, так что ситуацией могли воспользоваться только иностранцы, в первую очередь англичане и немцы. В интересах этой иностранной клиентуры местные книготорговцы действовали в качестве разведчиков и агентов. На одной из последних распродаж, в 1816 году в Париже, книготорговец и издатель Жак-Симон Мерлен купил столько книг, что они заполнили от подвала до чердака два пятиэтажных дома, которые он приобрел специально для этой цели[520]520
  См.: Riberette P. Les Bibliothèques françaises pendant la Révolution. Paris, 1970.


[Закрыть]. Эти книги, по большей части драгоценные и редчайшие, продавались на вес бумаги, и это в то время, когда новые книги все еще были очень дорогими. Например, в первое десятилетие XIX века недавно опубликованный роман мог стоить приблизительно треть месячного жалованья сельскохозяйственного рабочего, в то время как первое издание «Le Roman comique» Поля Скаррона (1651) можно было получить за десятую часть этой суммы[521]521
  См.: Le Livre dans la vie quotidienne. Paris, 1975.


[Закрыть].

Книги, которые реквизировала революция и которые не были ни уничтожены, ни проданы, в конце концов распределили по библиотекам, но немногие читатели смогли к ним приобщиться. В первой половине XIX века часы доступа публики в эти библиотеки были ограниченны, введен дресс-код, и драгоценные книги продолжали пылиться на полках, всеми забытые, никем не читаемые[522]522
  См.: Balayé S. La Bibliothèque nationale des origines à 1800 Geneva, 1988.


[Закрыть].

Но это продолжалось недолго.

Гильельмо Бруто Ичилио Тимолеон Либри Карруччи делла Сомайа родился во Флоренции в 1803 году в древней и благородной тосканской семье. Он изучал юриспруденцию и математику и так преуспел в последней, что уже в возрасте двадцати лет ему предложили принять кафедру математики Пизанского университета. В 1830 году, вероятно, из-за угроз националистической организации карбонариев, он эмигрировал в Париж и вскоре после этого стал гражданином Франции. Его звучное имя сократилось до графа Либри, он был в дружеских отношениях с французскими академиками, его избрали членом Французского института, сделали профессором Парижского университета и даже наградили орденом Почетного легиона за научные достижения. Но Либри интересовался не только наукой; он питал страсть к книгам, к 1840 году собрал внушительную коллекцию и начал торговать манускриптами и редкими печатными томами. Дважды он пытался получить должность в Королевской библиотеке, но потерпел неудачу. Потом, в 1841-м, он был назначен секретарем комиссии, которая должна была надзирать за созданием «общего и подробного каталога всех манускриптов на современных и древних языках, находящихся во всех государственных публичных библиотеках»[523]523
  Stern M. B. & Rostenberg L. A Study in «Bibliokleptomania» // Bookman’s Weekly. №. 67. New York. June 22. 1981.


[Закрыть].

Вот как сэр Фредерик Мадден, хранитель отдела манускриптов Британского музея, описывает свою первую встречу с Либри 6 мая 1846 года в Париже: «Выглядел он так, словно сроду не пользовался водой, мылом или щеткой. Комната, в которой мы встречались, составляла не более 16 футов в ширину, но до самого потолка была заполнена манускриптами. В окнах стояли двойные рамы, уголь и кокс пылали в очаге, жар которого в сочетании с запахом пергаментов был настолько непереносим, что я едва не задохнулся. Мистер Либри заметил это и открыл одно из окон, но было совершенно очевидно, что дуновение свежего воздуха для него неприятно. Уши его были заткнуты ватой как бы для того, чтобы не дать ему почувствовать холод! Мистер Либри довольно тучен, у него широкое благодушное лицо»[524]524
  Цит. по: Munby A. N. L. The Earl and the Thief: Lord Ashburnham and Count Libri // Harvard Literary Bulletin. Vol. XVII. Cambridge (Mass.), 1969.


[Закрыть]. Чего сэр Фредерик не знал тогда, так это того, что он встречался с самым удачливым книжным вором всех времен.

Согласно знаменитому сплетнику XVII века Тальмону де Ро, кража книги не преступление, если только книгу потом не продают[525]525
  Tallemant des Réaux G. Historiettes. Paris, 1834 (Таллеман де Рео Ж. Занимательные истории /Изд. подгот. A. Андрее, Э. Л. Линецкая, Т. Г. Хатисова, А. А. Энгельке. Л.: Наука, 1974. Примеч. пер.).


[Закрыть]. Безусловно, восторг от обладания редким томом, от перелистывания страниц, которых никто не мог коснуться без его разрешения, не был чужд Либри. То ли вид стольких прекрасных книг оказался слишком большим искушением для ученого библиофила, то ли жажда обладать книгами была так сильна, что он специально для этого хотел занять свою должность, мы никогда не узнаем. Прихватив с собой официальные бумаги, надев широкий плащ, под которым он прятал свои сокровища, Либри разъезжал по библиотекам Франции, где благодаря специальным знаниям отыскивал самые лакомые кусочки. В Карпантре, Дижоне, Гренобле, Лионе, Монпелье, Орлеане, Пуатье и Туре он не только воровал книги целиком, но иногда вырывал отдельные страницы, которые впоследствии выставлял, а иногда продавал. Только в Осере он потерпел неудачу. Подобострастный библиотекарь, горевший желанием угодить чиновнику, которого в привезенных им бумагах именовали Monsieur le Secrétaire и Monsieur l’Inspecteur Général, с радостью разрешил Либри работать в библиотеке ночью, но настоял на том, чтобы с ним остался охранник, который должен был всячески помогать приезжему господину[526]526
  Ibid.


[Закрыть].

Первые обвинения против Либри были выдвинуты в 1846-м, но возможно, они звучали слишком уж дико – на них не обратили внимания, и Либри продолжал грабить библиотеки. Он также начал распродавать украденные книги, причем к каждой продаже готовил прекрасные подробные каталоги[527]527
  Delisle L. Les Manuscrits des Fonds Libri et Barrois. Paris, 1888.


[Закрыть]. Почему же этот страстный библиофил продавал книги, ради которых так рисковал? Может быть, как и Пруст, он считал, что «желание все заставляет расцветать, с обладанием все увядает»[528]528
  Proust M. Les Plaisirs et les jours. Paris, 1896.


[Закрыть]. Возможно, по-настоящему ему нужны были лишь некоторые жемчужины из его трофеев. Возможно, он продавал их просто из жадности, но это уже куда менее интересная гипотеза. Каковы бы ни были причины, распродажи украденных книг уже нельзя было игнорировать. Появлялись все новые обвинения, и спустя год прокурор начал расследование – впрочем, его быстро замял глава Совета министров Гизо, друг Либри, выступавший шафером у него на свадьбе. Может быть, на этом все бы и кончилось, если бы в 1848-м не случилась революция, которая покончила с Июльской монархией и провозгласила Вторую республику. Дело Либри было найдено в столе Гизо. Либри предупредили, и он вместе с женой бежал в Англию, но все же успел прихватить с собой восемнадцать чемоданов с книгами общей стоимостью 25 000 франков[529]529
  См.: Munby A. N. L. The Earl and the Thief.


[Закрыть]. А в то время опытный рабочий получал около четырех франков в день[530]530
  См.: Vigier Ph. Paris pendant la monarchie de juillet 1830–1848 // Nouvelle Histoire de Paris. Paris, 1991.


[Закрыть].

Многие политики, художники и писатели тщетно выступали в защиту Либри. Некоторые сами выгадали от его деятельности и не хотели раздувать скандал; другие принимали его у себя как известного ученого и не хотели выглядеть дураками. В частности, Либри страстно защищал писатель Проспер Мериме[531]531
  См.: Freustié J. Prosper Mérimée: 1803–1870. Paris, 1982.


[Закрыть]. В квартире у общего друга Либри показал Мериме знаменитое турское Пятикнижие, иллюстрированный том XVII века; Мериме, который много ездил по Франции и бывал в библиотеках, вспомнил, что видел Пятикнижие в Туре; Либри, недолго думая, объяснил Мериме, что во Франции находится копия, а оригинал он, Либри, приобрел в свое время в Италии. Мериме ему поверил. В письме Эдуарду Делессеру от 5 июня 1848 года писатель настаивал: «Даже я, всегда говоривший, что страсть к коллекционированию ведет людей к преступлению, считаю Либри самым честным из коллекционеров, и я не знаю другого такого человека, который стал бы возвращать в библиотеки книги, украденные другими людьми»[532]532
  Mérimée P. Correspondance / etablie et annotee par Maurice Parturier. Vol. V: 1847–1849. Paris, 1946.


[Закрыть]. Наконец, спустя два года после того, как Либри был признан виновным, Мериме опубликовал в «La Revue des Deux Mondes» такую страстную статью в защиту друга[533]533
  См.: Mérimée P. Le Proces de M. Libri // Revue des Deux Mondes. Apr. 15. 1852.


[Закрыть], что его самого вызвали в суд, обвинив в пособничестве.

Под грузом улик Либри был приговорен заочно к десяти годам тюрьмы и лишению всех государственных должностей. Лорд Эшбернхэм, который купил у Либри через книготорговца Джозефа Берроуза другое редкое иллюстрированное Пятикнижие (которое он украл из Публичной библиотеки Лиона), согласился с доказательствами вины Либри и вернул книгу французскому послу в Лондоне. Пятикнижие было единственной книгой, которую вернул лорд Эшбернхэм. «Поздравления, которые со всех сторон понеслись к этому благородному человеку, не побудили его, однако, повторить свой подвиг в отношении других манускриптов его библиотеки», – комментировал Леопольд Делиль[534]534
  См.: Delisle L. Les Manuscrits des Fonds Libri et Barrois.


[Закрыть], который в 1888 году составлял каталог краж Либри.

Но к тому времени Либри еще не перевернул последнюю страницу последней из украденных им книг. Из Англии он направился в Италию и поселился во Фьезоле, где и умер 28 сентября 1869 года, так и не оправдавшись, в страшной нужде. И все же в самом конце он отомстил своим гонителям. В год смерти Либри математик Мишель Шаль, который занял место Либри в институте, приобрел потрясающую коллекцию автографов, которая, как он был уверен, должна была его прославить. В нее входили письма Юлия Цезаря, Пифагора, Нерона, Клеопатры, даже Марии Магдалины, и все они впоследствии оказались фальшивками, изготовленными знаменитым мастером-фальсификатором Врэн-Люкой, которого Либри попросил нанести визит его врагу[535]535
  См.: Cim A. Amateurs et voleurs de livres.


[Закрыть].

Кражи книг не были новостью во времена Либри. «История библиоклептомании, – пишет Лоуренс С. Томпсон, – восходит к появлению библиотек в Западной Европе, и, без сомнения, примеры этой страсти встречались и в библиотеках Древней Греции и Востока»[536]536
  Thompson L. S. Notes on Bibliokleptomania // The Bulletin of the New York Public Library. New York. Sept. 1944.


[Закрыть].

Первые римские библиотеки состояли в основном из греческих томов, потому что римляне грабили Грецию. Царская библиотека Македонии, библиотека Митридата Понтийского, библиотека Апелликона Теосского (которую впоследствии использовал Цицерон) – все они были разграблены римлянами. Воровство не обошло стороной и христианскую эпоху: коптский монах Пахомий, основавший библиотеку в монастыре в египетской Фиваиде в начале III века, каждый вечер проверял, все ли книги на месте[537]537
  См.: Buchner R. Becher und Menschen. Berlin, 1976.


[Закрыть]. Во время набегов на англосаксонскую Англию викинги крали у монахов иллюстрированные манускрипты. Один из этих томов, «Кодекс Ауреус», был украден приблизительно в XI веке, но потом за выкуп его вернули первоначальным владельцам, поскольку ворам нигде не удалось найти для него покупателя. Книжные воры действовали и в Средние века, и в эпоху Возрождения; в 1752 году папа Бенедикт XIV объявил буллу, согласно которой книжные воры будут наказываться отлучением.

Встречались и мирские угрозы, как, например, это предупреждение, написанное на ценной книге эпохи Возрождения:

 
Владельца имя моего
Увидишь ты допрежь всего.
Но не моги меня украсть:
За это можешь ты попасть
На то, что ниже видишь тут:
Се виселицею зовут.
Узри ея со всех сторон,
Закрой меня и выйди вон![538]538
  Thompson L. S. Notes on Bibliokleptomania. Перевод мой и А. Богословского. Примеч. пер.


[Закрыть]
 

Или найденное в библиотеке Сан-Педро в Барселоне:

Если кто украдет или же позаимствует и не вернет книгу ее владельцу, пусть превратится она в змею в его руках и укусит его. Пусть разобьет его паралич, и отнимутся у него все члены. Пусть он катается от боли и молит пощадить его, и пусть не будет облегчения его агонии, покуда не сгниет он совсем. Пусть книжные черви пожирают его внутренности. И когда наконец свершится над ним Страшный суд, пусть пламя ада поглотит его навсегда[539]539
  Cim A. Amateurs et voleurs de livres.


[Закрыть].

И все же ни одно проклятие не способно остановить читателей, которые, как обезумевшие любовники, полны решимости завладеть некой книгой. Желание заполучить книгу, стать ее единственным владельцем – страсть, не похожая ни на одну другую. «Лучше всего читать ту книгу, – признавался Чарльз Лэмб, современник Либри, – которая принадлежит нам и была с нами так долго, что мы уже выучили наизусть все ее кляксы и „ослиные уши“ и с удовольствием узнаем на ней следы чтения за чаем с жирными плюшками»[540]540
  Lamb Ch. Essays of Elia. Second series. London, 1833.


[Закрыть].

Процесс чтения создает интимную, физическую связь, затрагивающую все чувства: глаза следят за словами на странице, уши прислушиваются к звукам, нос вдыхает знакомый запах бумаги, клея, чернил, картона или кожи, мы осязаем грубую или гладкую поверхность страницы и обложки; иногда мы даже пробуем книгу на вкус, когда мусолим переворачивающие страницы пальцы (именно так расправлялся со своими жертвами убийца в «Имени Розы» Умберто Эко). Всем этим читатели ни с кем не желают делиться, и если книга, которую они хотят прочесть, принадлежит кому-нибудь другому, законам о собственности так же трудно подчиниться, как законам о верности в любви. Кроме того, физическое обладание становится время от времени синонимом интеллектуального восприятия. Мы держим в руках книги в библиотеках, и нам отчасти кажется, что они наши. Есть английская поговорка, смысл которой таков: обладание вещью на девять десятых делает вас ее законным хозяином. Взгляд на корешки книг, которые мы считаем своими, покорно выстроившихся вдоль стен нашей комнаты, жаждущих говорить с нами и только с нами, позволяет нам сказать: «Все это мое», как будто одно их присутствие наполняет нас мудростью и нам уже не нужно трудиться над их содержанием.

И во всем этом я так же повинен, как граф Либри. Даже сегодня, окруженный десятками изданий и тысячами копий одного и того же произведения, я точно знаю, в какой момент том, который я держу в руках, именно этот, и никакой другой, становится Книгой. Примечания, пятна, разные пометки, определенное время и место характеризуют его так же, как если бы это был бесценный манускрипт. Мы можем осуждать кражи Либри, но подспудное стремление хоть на мгновение стать тем человеком, который может сказать о книге «моя», присуще гораздо большему количеству честных мужчин и женщин, чем мы согласны признать.

Автор как читатель

Однажды вечером, в конце I века н. э., Гай Плиний Цецилий Секунд (известный читателям будущего под именем Плиний Младший – так его стали называть, чтобы отличать от его эрудированного дядюшки Плиния Старшего, который погиб во время извержения Везувия в 79 году н. э.) вышел из дома своего приятеля в Риме, пылая праведным гневом. Едва добравшись до своего кабинета, Плиний сел за стол и, чтобы привести в порядок мысли (а возможно, и с оглядкой на толстый сборник писем, который он опубликует в будущем), написал о событиях этого вечера юристу Клавдию Реституту.

Не могу сдержаться, чтобы не излить тебе хоть в письме, раз лично не пришлось, негодования, испытанного мной в аудитории некоего моего друга. Он читал произведение превосходное. Двое или трое слушателей, которые и себе, и еще нескольким казались красноречивыми ораторами, слушая его, уподобились глухонемым; они сидели, не разжимая губ, не шевеля рукой, даже не вставая, хотя бы потому, что устали сидеть. Откуда такая важность, такое высокоумие? Это вялость, заносчивость, недоброжелательство, а вернее, безумие – потратить целый день на то, чтобы обидеть и оставить врагом того, к кому пришли как к близкому другу?[541]541
  Письма Плиния Младшего. Кн. VI, 17. Перевод М. Е. Сергеенко, А. И. Доватура и В. С. Соколова. Примеч. пер.


[Закрыть]

Спустя двадцать столетий нам не так просто понять смятение Плиния. В его время авторские чтения были общепринятой общественной церемонией[542]542
  Даже император Август присутствовал на этих чтениях и «внимательно и благосклонно слушал» (Светоний. Божественный Август. 89, 3; цит. по: Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.,1993. Перевод М. Л. Гаспарова. Примеч. пер.).


[Закрыть] и, как и в случае с любой другой церемонией, был разработан особый этикет и для слушателей, и для автора. Слушатели должны были делать критические замечания, поясняя, как автор мог бы усовершенствовать текст, – вот почему безмолвная и неподвижная аудитория так оскорбила Плиния; он частенько зачитывал черновики своих речей друзьям и менял их в соответствии с замечаниями слушателей[543]543
  См.: Письма Плиния Младшего. Кн. V, 12; VII,17.


[Закрыть]. Более того, слушатели должны были полностью сосредоточиться на чтении, чтобы не упустить ни одной детали, так что Плиний считал тех, кто относится к чтению как к обычному развлечению, чуть ли не хулиганами.

Большинство сидит в портиках, – жаловался он другому другу, – тратит время на болтовню и время от времени приказывают сообщить себе, вошел ли чтец, произнес ли вступление, свернул ли уже значительную часть свитка. Только тогда они собираются, и то медленно, с задержками, уходят, не дожидаясь конца, – одни тайком и прячась, а другие свободно, без стеснения… Поэтому особого одобрения и признания заслуживают писатели, которым не мешает работать пренебрежительное равнодушие слушателей[544]544
  Там же. Кн. I, 13


[Закрыть].

Автор тоже обязан был следовать определенным правилам, если желал, чтобы чтение прошло удачно, и ему приходилось преодолевать множество препятствий. Прежде всего требовалось найти подходящее место. Богатые люди, мнившие себя поэтами, зачитывали свои произведения всевозможным знакомым на собственных виллах, в аудиториях – комнатах, предназначенных специально для этой цели. Некоторые из этих богатых поэтов, как, например, Титиний Капитон[545]545
  Там же. Кн. VII, 12


[Закрыть], были настолько великодушны, что иногда уступали эти аудитории другим, но все же по бо́льшей части они предназначались исключительно для владельцев. После того как все друзья автора собирались в назначенном месте, автор, одетый в новую тогу и выставивший напоказ все свои кольца, должен был усесться перед ними на стул, установленный на специальном возвышении[546]546
  См.: Juvenal. VII, 39–47 // Juvenal and Persius. Works / ed. G.G. Ramsay. Cambridge (Mass.) & London, 1952.


[Закрыть]. По словам Плиния, обычай этот мешал ему вдвойне: «…те, кто говорит сидя, делают уже тем, что они сидят, свою речь слабее и незначительнее, хотя повторяют большую часть того, что говорили стоя», кроме того, «глаза и руки, так помогающие оратору, читающему не окажут никакой помощи»[547]547
  Письма Плиния Младшего. Кн. II,19.


[Закрыть]. Поэтому особое значение приобретало ораторское искусство. Восхваляя одного чтеца за его выступление, Плиний отмечал, что «он то парил высоко, то опускался на землю; эти переходы, всегда уместные, разнообразили его труд: высокое сменялось обыденным, тусклое красочным, суровое ласковым, но все было талантливо. Стихам придавал прелести приятнейший голос, а голосу – застенчивость чтеца: он заливался румянцем, в лице отражалось великое беспокойство – это очень красит читающего. Не знаю, каким образом, но ученому и писателю больше подобает робость, чем самоуверенность»[548]548
  Там же. Кн. V, 17.


[Закрыть].

Те, кто не был уверен в своем искусстве чтеца, могли прибегать к различным уловкам. Сам Плиний, совершенно уверенный в себе, если дело касалось прозы, испытывал определенные затруднения со стихами и предлагал следующую идею для поэтического вечера.

Поэтому, я думаю, при чтении близким друзьям, – писал он Светонию, автору «Жизни двенадцати Цезарей», – испытать своего вольноотпущенника. Это допустимо в дружеском кругу; я знаю, что сделал нехороший выбор, но знаю также, что он будет читать лучше, если только не будет волноваться: он такой же новый чтец, как я поэт. Сам я не знаю, что мне делать в то время, как он будет читать: сидеть ли мне пригвожденным, немым и безучастным или, как некоторые, подчеркивать то, что он будет декламировать, – шепотом, глазами, рукой?[549]549
  Письма Плиния Младшего. Кн. IX, 34.


[Закрыть]

К сожалению, мы не знаем, стал ли Плиний тем вечером одним из первых людей в истории человечества, выступавших под фонограмму.

Многие из этих чтений продолжались едва ли не бесконечно; Плиний присутствовал на одном, которое длилось три дня. (Правда, это конкретное чтение не слишком утомило Плиния, возможно, потому, что автор в самом начале заявил: «Но какое мне дело до поэтов прошлого, раз я знаю Плиния?»[550]550
  Там же. Кн. IV, 27.


[Закрыть]) Таким образом, публичные чтения, продолжавшиеся от получаса до половины недели, были практически обязательны для любого человека, желающего снискать литературную славу. Гораций жаловался, что образованные читатели совершенно не хотят читать стихи, но «от уха к блуждающим взорам / Переселились уж все наслажденья, к забавам пустячным»[551]551
  Гораций. Послания. Кн. II, 1. Перевод Н. С. Гринцбурга. Примеч. пер.


[Закрыть]. Марциалу так надоели поэты, жаждавшие прочесть ему что-нибудь вслух, что он раздраженно писал:

 
Кто ж, спрошу, на такой пошел бы подвиг?
Я стою – ты поешь; я сел – поешь ты;
Я спешу – ты поешь; я в нужник – ты тоже[552]552
  Марциал. Эпиграммы. Кн. III, 44. Перевод Н. И. Шатерникова. Примеч. пер.


[Закрыть].
 

Плиний тем не менее одобрял авторские чтения и видел в них признаки наступления золотого века литературы. «Большой урожай поэтов в этом году; в апреле не было почти ни одного дня без публичных чтений, – с удовольствием вспоминал он. – Я радуюсь оживлению литературной деятельности и выступлениям талантливых людей, публично о себе заявляющих»[553]553
  Письма Плиния Младшего. Кн. I, 13


[Закрыть]. Надо сказать, что грядущие поколения не согласились с мнением Плиния и забыли имена большинства этих поэтов.

К тому же, поскольку благодаря этим публичным чтениям славу было легче завоевать, авторы могли рассчитывать на общее признание еще до смерти. «Всякому свое, – писал Плиний своему другу Валерию Паулину, – я считаю счастливейшим того, кто наслаждается предвкушением доброй и прочной славы и, уверенный в потомках, живет будущей славой. Слава нужна была ему немедленно. Он был в восторге, когда на скачках кто-то принял писателя Тацита (которым он восхищался) за Плиния. «Если Демосфен был прав, обрадовавшись тому, что старуха из Аттики узнала его, вскричав: „Это Демосфен!“ – то разве я не должен радоваться тому, что мое имя прославлено? Я и радуюсь, и открыто заявляю, что радуюсь». Его работы публиковали и читали даже в таком захолустье, как Лугдун (Лион). Он писал: «Я не думал, что в Лугдуне есть книгопродавцы, и с тем большим удовольствием узнал из твоих писем, что мои книжки распродаются; я в восторге оттого, что одобрение, которое они снискали в Риме, остается за ними и в чужих краях»[554]554
  Письма Плиния Младшего. Книга IX, 11.


[Закрыть]. И тем не менее он явно предпочитал похвалы слушателей молчаливому одобрению анонимных читателей.

Плиний приводил множество причин, по которым он считал публичные чтения полезным занятием. Без сомнения, известность была очень важным фактором, упоминалось также и наслаждение звуками собственного голоса. Он оправдывал эту слабость, отмечая, что слушатели впоследствии покупают книги автора, создавая спрос, который радует и авторов и книготорговцев-издателей[555]555
  Там же. Книга VI, 21.


[Закрыть]. Таким образом, чтение вслух для автора было лучшим и самым верным способом найти своего читателя. Фактически публичные чтения можно считать зачатками будущей рекламы.

Как точно подметил Плиний, публичное чтение было представлением, в котором принимало участие все тело чтеца. Автор, читающий свое произведение публике – как и в наше время, сопровождает слова определенными звуками и жестами; при этом он подчеркивает все нюансы, которые (предположительно) имел в виду в момент его создания, и таким образом дает слушателю возможность глубже проникнуть в свои намерения; кроме того, это придает тексту особый аромат подлинности. Но в то же время авторское чтение до некоторой степени обкрадывает текст, лишая слушателя возможности усовершенствовать (или, наоборот, ослабить) его собственной интерпретацией. Канадский писатель Робертсон Дэвис читал свои произведения настолько выразительно, что напоминал скорее актера, а не чтеца. Французская писательница Натали Саррот, наоборот, читала монотонно, что вовсе не идет на пользу восприятию ее лирических текстов. Дилан Томас буквально пел свои стихи, подчеркивая ударения и делая огромные паузы[556]556
  По словам поэта Льюиса Макниса, после одного из выступлений Томаса «актер, томившийся за кулисами в ожидании своего выхода, с изумлением воскликнул: „Мистер Томас, одну из пауз вы выдержали пятьдесят секунд!“ Уязвленный Дилан выпрямился во весь рост (а это он умел): „Читал быстро как мог“, – надменно процедил он» (Berryman J. After Many A Summer: Memories of Dylan Thomas // The Times Literary Supplement. London. Sept. 3. 1993).


[Закрыть]. Томас Стернз Элиот бормотал свои произведения, как угрюмый викарий, проклинающий свою паству.

При чтении вслух текст перестает определяться исключительно связями между его внутренними характеристиками и характеристиками капризной, изменчивой публики, поскольку слушатели уже не могут свободно (как обычные читатели) вернуться назад, перечитать, помедлить и придать тексту интонацию, связанную с их собственными ассоциациями. Все это зависит в таком случае только от автора-исполнителя, берущего на себя роль читателя читателей, гипотетического воплощения всех слушателей и каждого представителя данной конкретной аудитории, для которой проводится чтение, как бы обучая их тому, как следует читать. Авторское прочтение часто получается излишне безапелляционным.

Публичные чтения были распространены не только в Риме. Греки часто читали большим аудиториям. За пять веков до Плиния Геродот, чтобы избежать необходимости путешествовать по городам, читал свою книгу на празднике в Олимпии, где собралось множество восторженных слушателей со всей Греции. Уже в VI веке эта традиция прервалась, поскольку в Риме практически не осталось «образованной публики». Последнее из известных нам описаний публичных чтений для римской аудитории мы находим в письмах христианского поэта Аполлинария Сидония, написанных во второй половине V века. К тому времени, как жалуется сам Сидоний в письмах, латынь стала для большинства чуждым языком, «языком духовенства, чиновников и немногочисленных ученых»[557]557
  Auerbach E. Literatursprache und Publikum in der lateinischen Spätantike und im Mittelalter. Berne, 1958.


[Закрыть]. По иронии судьбы христианская Церковь, выбравшая латынь именно для того, чтобы распространить благую весть «всем и каждому», вскоре обнаружила, что язык этот совершенно непонятен большей части паствы. Латынь стала частью церковного «таинства», и в XI веке появились первые латинские словари, которые должны были помочь студентам и всем прочим, для кого она уже не была родным языком.