Текст книги "Океан"

Немногие выжившие свидетели рассказывали о жестоком сражении, развернувшемся между раскаленной лавой и свирепым бушующим морем, когда в небо поднимались тучи обжигающего пара. В доказательство их слов осталось множество почерневших, обожженных камней, которые были отброшены вулканом в океан на сотни метров, однако, не сумев его победить, навсегда изуродовали береговую линию. С тех самых пор место это считалось недобрым, и немногие рыбаки отваживались бросать здесь сети, хотя прибрежные воды и изобиловали рыбой.

Решение безлунной ночью, да еще и при неспокойном море, подойти к линии прибоя острова Тимафайа являлось по-настоящему рискованным, и Абелаю Пердомо пришлось призвать на помощь всю свою ловкость, смекалку и знания, чтобы в каких-то ста метрах от маленькой бухточки с черным песком спустить на воду крошечный плотик, на который тут же запрыгнул Асдрубаль.

Затем Абелай положил баркас в дрейф, и только тогда, когда находился уже в двух милях от берега, развернул его на сто восемьдесят градусов, взяв курс на северный мыс острова, так, чтобы к трем часам утра «Исла-де-Лобос» мог войти в спокойные воды Рио – узкого морского рукава, который отделял высокие утесы острова Фамара от вечно печального Ла-Грасиоса, единственное селение которого в это время тонуло во мраке. Но Абелай Пердомо не нуждался в свете, так как мог плыть, ориентируясь по отблескам далекого маяка Алегранса да по темному, вырисовывающемуся на фоне неба силуэту, образуемому высокими скалами восточного берега.

Ветер зло засвистел в вантах, когда баркас, опасно накренясь, буквально несся по спокойным водам Рио. Какой-нибудь полуночник-рыбак с Ла-Грасиоса, решивший забросить свои сети, решил бы, что видит перед собой паруса Летучего голландца, неприкаянного духа, мчащегося мимо грозных утесов острова прямо в преисподнюю.

Айза Пердомо сидела на корточках на носу баркаса, а рядом, по-прежнему безмолвный, устроился ее дед. Она, притихнув, смотрела на море и на мерцающие звезды, то появляющиеся из-за туч, то пропадающие за гигантскими отвесными скалами. По мере того как баркас приближался к цели, в ее душе разрасталась тоска, ибо с каждой минутой она все яснее осознавала, что теперь уже не скоро увидит тех, кого так любила.

Даже отсутствие Асдрубаля, прятавшегося по другую сторону пролива Бокайна, она переносила с трудом. Теперь же ей было страшно представить, как она станет просыпаться по утрам, не слыша привычной возни матери на кухне, не ощущая запахов родного дома, лишившись возможности выглянуть за дверь и увидеть море, откуда так часто возвращался баркас ее отца.

Она вспомнила Руфо Гера, человека замкнутого и одинокого, все время проводившего с книгами. Обычно он устраивался на берегу, прислонившись спиной к борту перевернутой старой шаланды, и до вечера погружался в чтение. Частенько он просил Аурелию Пердомо, которую уважал за энциклопедические знания, объяснить ему особо сложные места, которые он не в силах был понять.

Таким образом он скорее мог считаться другом Аурелии, чем Абелая, однако к старшему в семье Пердомо он питал особую симпатию и был предан ему всей душой, ибо однажды, когда оба они были еще очень молоды, Абелай Пердомо в одну из безлунных ночей помог четыре часа продержаться на плаву его единственному брату, когда один из пароходов разломил надвое баркас, на котором они рыбачили.

Восемь лет назад, когда умерла одна из тетушек Руфо Гера и оставила ему в наследство свои земельные участки и дом в Арии, он решил, что и так уже потратил слишком много лет на бесплодную борьбу с морем и теперь наступил момент обрести покой. Для него это означало устроиться поудобнее с хорошей книгой в тени раскидистой пальмы, потому что «лук и помидоры растут сами по себе, а тебе уже не нужно день-деньской насаживать наживку на крючки».

Тем не менее каждые два или три месяца он спускался в селение, чтобы провести неделю в местах, где родился. Он приходил с худющей верблюдицей, нагруженной до предела продуктами, и почти всегда останавливался в доме Пердомо Марадентро, потому что там он всегда мог обратиться к Аурелии за помощью и советом.

Айза знала, что Руфо Гера был одним из тех немногих людей, которые ненавидят море, однако в их компании все равно можно было чувствовать себя свободно. Каждый раз, видя его, она вспоминала о том единственном дне, когда оказалась у него в гостях, в окруженном пальмами доме, примостившемся на склоне скалы. Оттуда не было видно моря. Для нее же море всегда было неотъемлемой частью того, что она считала настоящей жизнью. Оно было для нее не менее важно, чем родители и братья.

Когда она думала о вещах, которые любила, в сердце ее рождалась страсть, когда же вспоминала о том, что ее теперь вынуждают все это оставить, душу ее захлестывала тоска, которая становилась все сильнее и сильнее по мере того, как низкий берег острова Ла-Грасиоса уходил назад, а форштевень баркаса неумолимо приближался к бухте.

Впрочем, о Ла-Грасиоса она хранила одно из самых прекрасных своих воспоминаний. Когда ей исполнилось десять лет, вся семья взошла на баркас, чтобы провести пять дней на якоре с подветренной стороны острова, принимая участие в последних приготовлениях к свадьбе самого лучшего друга Асдрубаля и Себастьяна.

Юноша, которому не исполнилось и двадцати лет, уже три года строил дом, в котором ему предстояло жить со своей юной женой, на острове же существовала традиция, согласно которой все жители помогали молодой паре обустроить семейный очаг в те дни, когда море было особенно несговорчивым.

На Ла-Грасиоса, который на архипелаге называли Островом Добрых Обычаев, все делалось сообща, начиная от строительства дома, подготовки баркасов и заботы о больных и заканчивая поддержанием чистоты в поселке и его благоустройством. Айзе особенно запомнилось то, что также произвело неизгладимое впечатление на ее мать, когда она присутствовала на церемонии репарто, проходившей в те дни.

В течение года команда каждого баркаса отдавала одной из местных старушек выручку – почти всегда одними монетами дуро – от продажи рыбы, и добрая женщина обязывалась хранить ее, пряча в тяжелый деревянный сундук.

После завершения путины, как всегда накануне крещений и свадеб, команды рыболовов рассаживались на песке вокруг старушек, и те, не торопясь, клали по одной монете перед каждым мужчиной, и так до тех пор, пока годовая выручка не закончится. Изредка они добавляли небольшую горстку тому рыбаку, которому необходимо было отремонтировать свой баркас, однако всегда откладывали на нужды больных, горстку монет отдавали соседям, которые по той или иной причине не могли выйти в море в этом году, и, наконец, последняя горстка предназначалась для вдов и сирот.

Аурелии Пердомо этот обычай показался самым прекрасных из всех, что она знала, ибо он указывал на необычайно тесные узы дружбы, связывавшие всех жителей острова. В течение многих недель она внушала своим детям и всем, кто мог ее слышать, что если бы весь мир последовал примеру рыбаков с Ла-Грасиоса, то большей части проблем попросту бы не существовало. Айзе же в ее десять лет в те дни интереснее всего было побегать с местными ребятами по просторному пляжу Плайа-де-лас-Кончас, понырять в незнакомых, богатых рыбой заводях пролива и до отвала наесться пирожных, арбузов и сушеного инжира, которые подавали на одном из самых веселых праздников, которые она когда-либо видела в своей жизни.

По ночам она укладывалась спать на палубе, любуясь теми же самыми звездами, которые сейчас покачивались у верхушек мачт, представляя, как в один из дней она тоже выйдет замуж за одного из людей моря и нарядится в такое же красивое платье, а ее братья с гитарами и колокольчиками будут развлекать гостей.

И все было бы именно так, окажись она такой же простой и скромной девушкой, как та невеста, которая прекрасно подходила рыбаку с Ла-Грасиоса. Но она из маленькой девочки превратилась в красавицу, на которую нельзя было не обратить внимания.

Из раздумий ее вывел голос отца, приказавшего спустить паруса, и она бросилась на помощь брату точно так же, как это делала тогда, когда была еще совсем маленькой девчушкой, путавшейся в тросах и ногах взрослых.

Как только баркас оказался перед единственным огоньком, тускло мерцавшем в одном из окон полудюжины хибар Осолы, Себастьян бросил якорь, затем уложил фоки, и «Исла-де-Лобос» встал на рейде, защищенный скалистыми выступами узенькой бухточки, в глубине которой находилось некое подобие порта.

– Проводи свою сестру к Руфо Гера и постарайся, чтобы вас никто не видел, – велел Абелай Пердомо. – Затем ступай прямо к дому.

– А баркас?

– Смогу и сам управиться. Выйду в открытое море и с попутным ветром, не торопясь, вернусь в Плайа-Бланка. – Он нежно поцеловал дочь в лоб. – Постарайся сделать так, чтобы никто не узнал, где ты находишься, – попросил он. – У Матиаса Кинтеро большие связи, да и люди на материке совсем не такие, как мы. – Он минуту помолчал, а затем хриплым голосом, в котором явственно слышалось волнение, произнес: – Помни, если ты попадешься, нас не будет рядом с тобой, и мы уже не сумеем тебя защитить. Ты меня поняла?

– Не беспокойся… – Она ласково погладила отца по небритой щеке. – Обо мне не волнуйтесь, позаботьтесь о себе.

Себастьян разделся, аккуратно положил одежду и ботинки на большой кусок пробкового дерева, соскользнул в воду, поплыл по спокойной бухте и вскоре уже вышел на берег. Айза последовала его примеру. Абелай Пердомо отгреб на несколько метров и начал выбирать длинный конец, стараясь не глядеть на обнаженное тело дочери, которое поражало своей красотой даже в неверном свете звезд.

Десятью минутами позже, когда Абелай убедился, что дети начали подниматься по извилистой тропе, едва заметной на черной лаве, покрытой лишайником и жухлой травой – постоянными обитателями Проклятой страны вулкана Корона, – он поставил фоки, взял лево руля и одним рывком, словно игрушку, поднял якорь.

Когда борт баркаса «Исла-де-Лобос» прошел буквально в трех метрах от последнего утеса северовосточного мыса, Абелай Пердомо взял курс на восток, закрепил руль и, приложив всю свою геркулесову силу, одним махом поднял главный парус.

Когда наконец он окончательно закрепил его, баркас рванул вперед, набирая скорость, и его форштевень начал мурлыкать словно кот, по мере того как лодка рассекала спокойные воды с подветренной стороны острова.

– Он находится на Лансароте.

– И это все, что тебе до сих пор удалось узнать? Что он находится на Лансароте?

– Послушайте, дон Матиас, – попытался защититься Дамиан Сентено, – когда я только приехал, все местные, как один, пытались уверить меня в том, что парень находится далеко. На какое-то время я даже поверил их россказням, полагая, что Цивильная гвардия здесь все как следует обыскала. Однако потом я пришел к выводу, что никто как следует не порыскал на острове. Возможно, речь идет о самой негостеприимной земле на свете, но нужно помнить, что там достаточно укромных мест, где можно хорошенько спрятаться.

– Ты имеешь ввиду Тимафайа?

– Да, я говорю об этой адской земле Тимафайа, обо всех этих пещерах, пляжах, соседних островках и даже жилых домах. Здесь большинство домов находятся далеко друг от друга, и люди живут изолированно. Их разделяют не только стены, но еще и обычаи. Можно прочесать Лансароте от края и до края и не встретить ни одной живой души. Этот остров словно населен призраками, а поля будто обрабатываются сами по себе.

– Крестьяне встают очень рано и, как только начинается жара, возвращаются в свои дома, где сидят до наступления вечера. Здесь, за исключением времени сева и уборки урожая, они лишь подправляют стены, защищающие посевы от ветра, да выпалывают сорняки. Так как здесь нет воды, то и поливать нечего. Здесь им помогает роса.

– Я уже это понял. А также понял, что достаточно кому-либо спрятать своего сына, как любые поиски становятся безуспешными.

– Если бы речь шла о простом деле, я бы тебя не позвал, – сухо произнес дон Матиас. – Ни тебя, ни твоих людей. Я не хочу объяснений. Я хочу лишь побывать на похоронах Асдрубаля Пердомо… – Он сделал длинную паузу, а потом посмотрел на Сентено таким тяжелым взглядом, что тот поежился. – Более того, мне доставит ни с чем не сравнимое удовольствие, если ты приведешь мне его живым. Тогда я бы сам пристрелил его, закопал в саду и каждый день мочился бы на его могилу. Так скажи – когда же это произойдет?

– Я уверен в том, что все будет именно так, я просто не могу сказать, когда именно это случится, – ответил Дамиан Сентено. – Девица тоже исчезла, однако думаю, что прячутся они порознь.

Старик ничего не ответил. Он встал, высунулся в окно и, казалось, залюбовался своими виноградниками, потом наконец он подошел к старому камину – его дом был одним из немногих на Лансароте, который мог бы похвастаться подобной роскошью, – и взял с полки фотографию сына:

– Мне все еще кажется, что он может вернуться домой. Я вскину взгляд – и увижу, что он стоит на пороге. Потом он попросит у меня несколько дуро, чтобы пойти на паранду… Я просыпаюсь по ночам, представляя, что это он стучит в дверь, а оказывается, это всего лишь ветер гудит в лозах. Ты знаешь, я целыми днями плачу от бессилия и гнева. И как до сих пор Бог не покарал человека, совершившего подобное преступление. Это то, чего я никак не могу понять, однако надеюсь, что спрошу Его, когда предстану перед Ним на том свете! Я потерял три года жизни, рискуя собственной шкурой, чтобы защитить Христа, а Господь не потратил и минуты, дабы защитить моего сына. И мне кажется, что это чертовски несправедливо! Да, несправедливо! Когда наступит время, я буду вынужден потребовать у Него объяснений.

Дамиан Сентено все это время молча смотрел на своего патрона, а потом налил себе еще одну рюмку сладкой домашней мальвазии, которую Рохелия оставила на столе рядом с подносом с галетами и бисквитами. Сержант пришел к выводу, что нужно поспешить, иначе он рискует в итоге остаться ни с чем. Похоже, его бывший командир был уже изрядно не в себе, и не случится ли так, что к тому времени, когда он доведет дело до конца, дон Матиас окончательно съедет с катушек и его завещание будет признано недействительным? Одиночество, злоба и бессилие превратили его в охваченного бешенством зверя, в старого, потерявшего разум шизофреника, который раньше срока рискует сойти в могилу.

– Вам бы следовало выходить время от времени, – осмелился дать совет Дамиан Сентено, когда заметил, что дон Матиас снова погрузился в свои мысли, невидящими глазами глядя на фотографию сына. – Постарайтесь отвлечься, снова сходите в казино, сыграйте партейку-другую или пригласите в гости друзей. Вы только себе хуже делаете, продолжая так убиваться.

– Я в советах не нуждаюсь, Дамиан. Мне нужен Асдрубаль Пердомо, мертвый, вот и все, – огрызнулся дон Матиас, даже не взглянув на собеседника. – Мертвый, Дамиан, мертвый… Ты понял? Один-единственный мертвый человек! – На сей раз он повернул голову, и глаза его жутко сверкнули. – Ну чего тебе стоит убить одного-единственного человека? Он всего лишь присоединится к сотням покойников, которых ты уже отправил на тот свет! Что происходит? Неужели ты постарел?

– Вы же знаете, что нет, – возразил Сентено. – Дело в том, что на этом проклятом острове дела складываются совсем не так, как на материке, да и времена уже другие. Тогда я только вам должен был давать объяснения…

– Теперь ничего не изменилось. Ты по-прежнему должен давать объяснения только мне.

– Вы ошибаетесь, дон Матиас. Я говорю так, потому что провел четыре года жизни в заточении, а это очень тяжело, поверьте мне. Я убью этого парня для вас, однако хочу обставить все так, чтобы не провести потом остаток жизни в тюрьме.

– Ты ведь знаешь, что я, как и раньше, стою за твоей спиной.

– Знаю, и благодарен вам за это. Однако, каких бы иллюзий мы ни питали, следует понимать, что та протекция, которую вы можете мне составить, совсем не та, какую вы могли мне предоставить во время войны. Хотим мы этого или нет, но с той поры прошло уже десять лет, и годы эти многое изменили.

– Я это уже понял.

– Только не смейтесь надо мной. – Голос бывшего легионера зазвучал недовольно и немного капризно, что, естественно, не могло остаться незамеченным для капитана. – В Терсио я понял одну вещь: тот, у кого первого сдают нервы, совершает фатальную ошибку. Вам должно быть известно: дело до конца можно довести только при одном условии – я сумею сохранить спокойствие. На это я всегда рассчитывал – и теперь не стану менять своих убеждений.

– Все это было бы очень хорошо, если бы я видел результаты. Чего тебе удалось добиться?

– Того, что они боятся. Еще больше они станут бояться, когда поймут, что дни проходят, а водовоз не появляется. – Он слегка усмехнулся. – Засуха затяжная, баки пусты, а времена, когда на Плайа-Бланка воду верблюды доставляли в бурдюках, давно прошли. Сейчас жителей снабжает водой водовоз, а я сделал так, что он не появится.

– Надеешься, что это даст результат?

– Нет ничего хуже жажды, уж будьте уверены. Я три года служил в Сахаре – и очень хорошо знаю, что это такое. То, что человек откажется сделать даже за миллион, он сделает за глоток воды, стоит ему лишь испытать настоящую жажду.

Дон Матиас ответил не сразу. Он снова подошел к окну, открыл его настежь и глубоко вдохнул воздух, насыщенный ароматом спелого инжира, долетавшего сюда из сада. Ночь уже опустилась на остров, размазывая очертания предметов, превратив землю в сгусток ароматов и звуков. В такие моменты старик становился другим. Казалось, что наступление темноты успокаивало его ярость или, быть может, распаляло только сильнее, однако в такое время внешне он становился более спокойным.

– Не знаю, одобрю ли я или нет то, что ты делаешь, – заметил он наконец, не переставая вглядываться в темноту. – И по душе ли мне мысль, что эти люди станут ненавидеть меня или, что еще хуже, моего сына… Считаешь, что действительно другого выхода не существует?

– Нет, и вспомните о том, что произошло на месте убийства. Это они своим молчанием поддержали убийцу.

– А если они действительно не знают, где он скрывается?

– Они будут вынуждены узнать это, потому что Пердомо сами никогда не раскроют секрет. Они будут молчать даже тогда, когда их будут резать на части.

Послышался настойчивый стук в дверь, и тут же на пороге появилась высокая фигура Рохелии Ель-Гирре, которая, не сводя взгляда с Дамиана Сентено, спросила своим хриплым голосом:

– Останетесь ужинать?

– Нет, спасибо. Меня ждут в Арресифе. Скажите мне, Рохелия, вы знаете этот остров до последнего камня. Кому хорошо известен Монтаньяс-де-Фуего?

– Тимафайа? Никто не отважится соваться в это проклятое бесплодное место. Хотя есть один пастух из Тинахо. Он коз пасет. Его зовут Педро Печальный. Он часто ходит туда охотиться на кроликов и куропаток. Думаете, что этот выродок прячется там?

Дамиан Сентено ответил не раздумывая:

– Если бы я был на его месте, то спрятался бы там.

– В таком случае возвращайтесь домой, – более чем уверенно заявила женщина. – Даже целому Легиону, вооруженному до зубов, не вытащить из пещер Тимафайа человека, если он не захочет оттуда выходить. Искать там убийцу все равно что искать муравья в пшеничном бурте.

– Но должен же быть какой-то способ.

– Мне известен один…

– Какой?

– Его мать… Если она будет в ваших руках, то рано или поздно Асдрубаль Пердомо сдастся.

Дамиан Сентено кинул на Рохелию Ель-Гирре холодный взгляд, удивившись в душе, что именно женщина предложила подобный метод решения проблемы.

– Я об этом как-то не подумал, – признался он нехотя. – Но если дело дойдет до Цивильной гвардии и она решит вмешаться, я могу оказаться на виселице. Там шутить не станут, если речь зайдет о похищении.

– Боишься?

Сентено повернулся в сторону старика, задавшего вопрос.

– А вы нет? – в свою очередь задал он вопрос. – Одно дело смерть, к которой я давно привык, ибо избрал ее своей профессией, а другое дело виселица. И если меня схватят, то полагаю, что вскоре и вы ко мне присоединитесь. Помните Диего Вассалло? Он одним махом заработал «Лавровый Венок» в бою под Таурелем, а его отец был влиятельным фалангистом. Однако, когда он изнасиловал и убил ту грязную лесбиянку из Альмерии, Старик недолго думая подписал смертный приговор, и сделали так, что язык Вассалло повис до пояса. Я навещал его в тюрьме. Он был типом отчаянным, готовым сыграть в «русскую рулетку» с закрытыми глазами, однако одна мысль о том, что он окончит свои дни на виселице, превратила его в труса, постоянно накладывающего в штаны. Ну как! Виселица – не смерть для настоящего мужчины. – Он повернулся в сторону Рохелии: – Где я могу найти Педро Печального?

– В его доме на окраине Тинахо, рядом с мельницей. Если хотите, я зайду к нему.

– Не стоит… Отправлю к нему своих ребят.

Он устало поднялся из кресла и направился к двери.

– Я буду держать вас в курсе, – произнес он на прощание, обращаясь к дону Матиасу. – Единственное, чего я прошу, так это сохраняйте спокойствие.

– Покажи мне тот магазин, где продается спокойствие, и я тебя уверяю, что куплю все, что там окажется. Увы, оно нигде не продается, и ты это знаешь.

Дамиан Сентено, на секунду задумавшись, посмотрел на капитана, а потом, не говоря ни слова, попрощался взмахом руки и вышел во двор.

Рохелия Ель-Гирре выждала, пока за гостем со скрипом не закрылась дверь и со двора не послышался звук загудевшего мотора, а потом, убирая со стола поднос с рюмками, бисквитами и галетами, не поднимая взгляда, произнесла:

– Моя кума Ниевес просила, чтобы вы дали работу ее дочери. Она молода и здорова, а я уже устала. Этот дом слишком велик для одной женщины. Если вы не возражаете, я велю ей прийти и помочь мне.

– Ну а ее мать как?

Все еще склонившись над столом, Рохелия повернула голову и удивленно посмотрела на хозяина. Однако дон Матиас, небрежно махнув рукой, направился к своему креслу и, тяжело вздохнув, буквально рухнул в него.

– Полноте! – воскликнул он. – Не строй из себя обиженную. Я многое слышал о дочери твоей кумы Ниевес. Ей не было еще и двадцати, а она уже переспала с половиной острова, а теперь крутится в баре в Арресифе. Все знают, что она проститутка. Вели ей прийти, если хочешь, однако не знаю, на что ты надеешься. Ты становишься с каждым днем все старее и старее, однако проблема не в моем мужском достоинстве, а в моем сердце. Пока я не буду уверен, что мой сын встретил на том свете своего убийцу и там призвал его к ответу, меня ничто не будет радовать на этом свете. Я был бы противен самому себе, если бы улыбнулся до тех пор, пока мой сын не будет отмщен. Никогда не стоит забывать о главном, а главное для меня – это покончить с Асдрубалем Пердомо.

* * *

Первое, что сделал Асдрубаль Пердомо, оказавшись на черном пляже, это нашел неподалеку грот с теплым полом, который и стал его убежищем.

Тимафайа могла предложить тысячи и тысячи расщелин и пещер, где даже целой армии не удалось бы обнаружить беглеца, и он знал, что на свете не найдется ни одного следопыта, который сумел бы пройти и километр по бескрайнему морю окаменевшей лавы, которая, застыв, превратилась в нагромождение камней с острыми, словно лезвия, краями, способными распороть подошвы даже самых крепких сапог.

О том, что кто-то смог обойти Тимафайа и составить ее подробную карту, до сих пор не было ничего известно. К тому же и искать-то там особенно было нечего. Острову нечего было предложить людям, кроме проклятой вездесущей лавы. На маленьких прогалинах, которые извержение по каким-то причинам пощадило, водились только тощие кролики, куропатки да дикие голуби, гнездившиеся там в течение всего летнего сезона.

Ветер, который, не находя препятствий, дул здесь всегда, налетая с моря, формировал пустынный пейзаж, а с наступлением вечера приносил на своих крыльях влагу, которая оседала в расщелинах, превращая опаленную в течение дня солнцем каменную пустыню в подобие сибирской степи.

Тот, кто окрестил остров Адом Тимафайа, знал, что делал. Имя это остров получил не потому, что шесть лет подряд его кратеры изрыгали из недр земли весь скопившийся там огонь, а потому, что на всем белом свете невозможно было найти место более унылое и бесприютное, более не подходящее для жизни.

В море лавы ничто не могло выжить, даже личинка или лишайник. В некоторых местах, таких как Ислоте-де-Иларио, достаточно было вылить ведро воды в расщелину, чтобы тут же в небо взметнулась струя пара, настолько близко там подземный огонь подходил к поверхности земли. Вздумай кто копать колодец в той точке, он вскоре бы докопался до источника тепла, где температура перевалила бы за тысячу градусов. Посему, когда Асдрубаль на второй день блуждал по острову, он наткнулся на расстоянии чуть более километра от берега на место, покрытое красным рыхлым гравием. Там он и выкопал небольшую ямку, в центре которой температура была почти непереносимо высока.

Тогда он сходил за кофейником, наполнил его до половины водой и стал терпеливо ждать, с радостью увидев, что вода через пару минут начала кипеть. Для того чтобы достаточно долго прожить на Тимафайа, нужно было на самом деле не так уж и много, ибо при помощи того самого старого кофейника, резиновой трубки и одной бутылки огонь, веками дремавший под землей Лансароте, превращал морскую воду в дистиллированную и помогал приготовить тысячу блюд из рыбы, которую щедро отдавало море.

С небольшим кожаным мешочком да котомкой, с куском сыра и маленькой баночкой растительного масла, которое предусмотрительная Аурелия положила в самый последний момент, у Асдрубаля была лишь одна забота – чтобы не иссякла морская вода в постоянно кипящем кофейнике. Он отсыпался днем, а вечера и ночи проводил в поисках пропитания, ловя рыбу при помощи лески и нескольких крючков.

Он, как и его мать, как и брат с сестрой, с детства умел читать, и сейчас понимал, что хорошая книга всегда поможет скоротать долгие часы ожидания, однако было уже слишком поздно, чтобы чтение стало для него привычкой. В свое время он не сумел верно оценить это, без всяких сомнений, достойное умение, предпочитая проводить время в раздумьях, пытаясь представить, какой будет его жизнь вдалеке от Лансароте, в местах, где люди говорили на другом языке.

Его мать с помощью книг и карт рассказывала о мире, раскинувшемся за архипелагом, однако он никогда даже не думал, что в один прекрасный день эти рассказы из простого развлечения превратятся в полезную информацию, ибо жизнь за пределами островов казалась ему бессмысленной и пустой, ведь там, как его уверяли, даже на знали, что такое гофио[13]13
  Что-то вроде густой манной каши, которую готовят из мелко перемолотых злаков.


[Закрыть].

Ну как люди могли жить на свете и не разу не попробовать гофио? Этот вопрос он частенько задавал матери. И хотя мать уверяла, что все остальные испанцы вместо гофио едят хлеб, ему было тяжело было в это поверить. Да и как такое может быть, ведь жители Канарских островов еще до завоевания их земель испанцами ставили гофио в центр своих столов?

Гофио обычно разводили водой и добавляли туда несколько капель растительного масла и несколько кусочков сыра, а самые бедные клали в мешочки из кроличьей шкуры густую пасту, которая прекрасно утоляла голод. Другие бросали гофио в бульон, молоко или в острый суп, наделявший человека силой и бодростью, а самым маленьким нравилось жевать его со спелыми бананами или скатывать в шарики с медом.

Согласно одной из легенд, несколько столетий тому назад Канарские эмигранты, принимавшие участие в колонизации Техаса и заложившие основные города этого американского штата, отказались отправляться в путь без гофио, и капитану корабля пришлось взять на борт еще и мельничный жернов, который везли до самого Веракруса, чтобы потом он продолжил свое путешествие по крутым и опасным горным дорогам. После того как переселенцы были атакованы местными индейцами и потеряли каждого пятого из своих товарищей, они были вынуждены бросить свое сокровище посреди пустыни, однако их привычка к гофио была так сильна, что однажды, уже окончательно обустроившись, они отправили самых сильных и ловких своих мужчин на поиски жернова. Он до сих пор хранится в Муниципальном музее Сан-Антонио.

Точно так же, как и для его далеких предков, для Асдрубаля Пердомо была непереносима мысль о том, что он может отправиться в путешествие без гофио. Для него это было равнозначно тому, как если бы европейский ученый отправился бродить по сельве, не взяв с собой нож для защиты от зверей.

Мука для жителей Канарских островов была все равно что пуповина, связывающая их с землей.

Асдрубаль Пердомо был человеком не робкого десятка, однако была на свете вещь, которая по-настоящему его пугала. Он страшился быть оторванным от своих корней, так как был человеком, крепко привязанным к своему дому, к своему поселку, к друзьям и к своей семье. Начиная с того самого дня, как его посадили в лодку, чтобы он научился ремеслу рыбака, это море, с его штормами и штилями, со встречными и попутными ветрами, с глубинами, кишащими прекрасными меро и жемчужницами, полностью завладело его сердцем.

– Вдали от моря нет ничего, о чем можно было бы печалиться, – утверждал Абелай, который даже принимал участие в затянувшейся войне на материке. Семейство Пердомо Марадентро видело в этих словах правду и не стремилось открывать для себя другие воды, даже если те были лучше и спокойнее их собственных.

Неудивительно, что Асдрубаль Пердомо не рвался в дальние страны, какими бы прекрасными и благополучными они бы ни были, особенно по сравнению с диким и суровым Адом Тимафайа. Для него родная земля оставалась самой лучшей, и он был убежден, что всегда сможет бороться с невзгодами и побеждать их, если останется в доме предков. Так что дорога не только не привлекала Асдрубаля, она пугала его.

И вот как-то утром, во время ежедневного обхода скалистого острова, Асдрубаль в свой старый бинокль увидел вдалеке три человеческие фигуры и двух псов, которые с трудом взбирались по опасным скалам цвета охры. Тогда у него появилось чувство, что его загнали в ловушку, которая вот-вот захлопнется.

– Педро Печальный! – воскликнул он, не отрывая взгляда от мужчин. Один из них шагал впереди, ступая широко, словно цапля, которая только что приземлилась. – Если кто и способен найти меня на этом острове, так это не кто иной, как презренный пастух коз. За бутылку рому он способен продать даже скелет своей матери.

Педро Печального жена бросила спустя пять месяцев после свадьбы. Ей ничего не оставалось, как рассказать всем, кто желал ее слушать, что за все это время муж ни разу к ней не прикоснулся, кроме первой ночи, проводя все остальное время в компании одной черно-белой козы, а не жены, которой клялся в вечной любви.