Текст книги "Век просвещения"

X

И вот вокруг них – свежесть моря. Над ними – тень парусов. Северный ветер, дувший с суши, набирал силу над морским простором; он нес с собой запахи деревьев и трав, так что марсовые матросы на своих постах сразу же различали, когда ветер дул с Тринидада, а когда со склонов Сьерра-Маэстры или же с Кабо-Крус. Вооружившись шестом, к которому была прикреплена небольшая сеть, София извлекала из глубины вод самые диковинные вещи: гроздь саргассовых водорослей, плоды которых она с треском раздавливала между большим и указательным пальцами; ветку мангрового дерева, облепленную нежными устрицами; незрелые кокосовые орехи величиной не больше грецких, ослепительно зеленые, будто их только что покрыли лаком. Судно проходило мимо отмелей, усеянных губками, – их темные скопления четко вырисовывались на светлом фоне; справа и слева мелькали белые песчаные островки, а чуть дальше виднелся подернутый туманом берег, постепенно он становился все более изрезанным и гористым.

София с радостью согласилась на это путешествие: ведь оно неожиданно избавляло от жары, от москитов и от приводившей ее в уныние необходимости вновь возвратиться к повседневной, монотонной жизни – а жизнь эта угрожала сделаться еще более монотонной, так как из нее уходил человек, который обладал способностью в один миг преображать будничную действительность; она согласилась на это путешествие, как будто речь шла о простой прогулке по спокойному швейцарскому озеру с живописными скалистыми берегами. Еще накануне ни о какой поездке не было и речи, и вдруг, в самую критическую минуту, Виктор чудом устроил эту promenade en bateau [48]48
  Морскую прогулку (франц.).


[Закрыть] – так фокусник извлекает из своих рукавов самые неожиданные вещи. Юг для всех нашел место на борту корабля, а для нее даже отыскал отдельную маленькую каюту под палубой; по его словам, он дружески предложил им это морское путешествие, чтобы отплатить за радушие и гостеприимство, которое они столько времени оказывали ему. София и ее брат смогут пробыть несколько недель в Порт-о-Пренсе и возвратиться на том же судне – капитаном на нем франкмасон, филантроп, и потому им не нужен никакой особый пропуск, – разгрузившись в Суринаме, оно на обратном пути захватит их с собой. Молодые люди смотрели на эту поездку как на веселую шалость, как на затею, возвращавшую их к той милой сердцу беспорядочной жизни, которую они в последнее время вели; они отправили письмо Карлосу, сообщая о неожиданном приключении; Софии казалось, что оно им предначертано свыше, – ведь все их прежние мечты о путешествиях так и остались мечтами, дальше планов и сборов дело не пошло. Теперь же они, по крайней мере, увидят новые места. Порт-о-Пренс, разумеется, не Лондон, не Вена и не Париж; однако и такая поездка была для них уже событием. Они побывают почти что во Франции – в ее заморских владениях, где люди говорят не по-испански, да и жизнь там совсем другая. Они поедут в Кап-Франсэ и посетят театр на улице Водрей, непременно увидят «Единственного наследника» [49]49
  «Единственный наследник» – комедия Ж.-Ф. Реньяра.


[Закрыть] или «Земиру и Азора» [50]50
  «Земира и Азор» – опера французского композитора А. Гретри (1741 – 1813).


[Закрыть]. Купят ноты самых новых музыкальных произведений для флейты, чтобы порадовать Карлоса, и книги, множество книг о современном экономическом преобразовании Европы и о нынешней революции – той, что уже разразилась… Шум голосов привлек внимание Софии, которая, растянувшись на животе в носовой части палубы и подставляя спину палящим лучам солнца, что-то вылавливала сетью из воды: стоя на юте в одних только коротких штанах, очень туго стянутых поясом, Виктор и Оже окатывали друг друга соленой водою – они наперегонки опускали в море привязанные к веревке ведра, вытаскивали их, опорожняли и снова наполняли. Мулат отличался великолепным сложением: у него были узкие бедра и мощные широкие плечи; под его блестящей темной кожей перекатывались упругие мускулы. У Виктора была еще более выпуклая и широкая грудь, и мышцы на его спине вздувались всякий раз, когда он поднимал полное ведро с водой и выплескивал его прямо в лицо Оже.

– Впервые в жизни я чувствую себя по-настоящему молодым! – воскликнул Эстебан.

– А я спрашиваю себя, были ли мы вообще когда-нибудь молодыми, – откликнулась София, возвращаясь к прерванному занятию.

Поверхность воды покрылась множеством медуз, отливавших всеми цветами радуги, их окраска менялась от колебания волн, неизменными оставались только густой синий цвет в центре и красные фестоны по краям. Медленно продвигаясь вперед, корабль рассекал полчища медуз, плававших у берега. Наблюдая за скоплением этих призрачных существ, София с изумлением думала о том, что природа и разрушает и творит с невероятной щедростью, не зная предела. Она порождает живые существа, чтобы потом их уничтожить! Она щедро созидает жизнь во всех ее формах, начиная от амебы и кончая человеком, этим венцом творения, а затем позволяет созданным ею существам пожирать друг друга! Издали, оттуда, где море сливалось с небом, в ярких праздничных одеждах плыли мириады простейших – полурастений-полуживотных, – которым предстояло быть принесенными в жертву Солнцу. Они будут выброшены на песок и там мало-помалу утратят свой блеск, высохнут, сморщатся, превратятся в зеленоватые лохмотья, в пену, в мокрое пятно, которое затем будет бесследно уничтожено зноем. Невозможно было представить себе более полное исчезновение – без следа и остатка, без малейшего доказательства, что тут некогда билась жизнь… Вслед за медузами появились какие-то стекловидные существа – розовые, желтые, полосатые, они переливались различными оттенками под ярким южным солнцем, и чудилось, будто корабль разрезает волны яшмового моря. У Софии горели щеки, волосы ее развевались на ветру, и она испытывала неведомое прежде блаженство. Девушка могла целыми часами сидеть в тени паруса и неотрывно смотреть на волны, ни о чем не думая, предаваясь сладостной неге: все мускулы ее тела были расслаблены, движения медлительны, казалось, она всеми порами впитывает в себя наслаждение. Во время этой поездки в Софии пробудилось прежде несвойственное ей гурманство – с тех пор как капитан приказал подавать для нее изысканные блюда, напитки, фрукты, она с удовольствием ощущала вкус незнакомых ей кушаний: лакомилась копчеными устрицами, знаменитыми бостонскими бисквитами, английским сидром, пирогами с ревенем – она ела их впервые, – сочным флоридским кизилом, дозревавшим в пути, и нью-йоркскими дынями. Все было ей внове, ничто не походило на то, к чему она привыкла, и девушка чувствовала себя в какой-то почти нереальной обстановке. Когда она спрашивала, как называется причудливый утес, или островок, или узкий пролив, то неизменно оказывалось, что ее географические познания, почерпнутые из испанских карт, расходятся со сведениями Калеба Декстера: он именовал утес – Портлэнд-Рок, островок – Нордест-Кэй, а пролив – Кейман-Брак. Для Софии и в самом корабле было что-то волшебное: ведь его капитан был «филантроп», он принадлежал к таинственному миру Виктора и Оже, то есть миру Озириса и Изиды, Жака де Моле и Фридриха Прусского, и капитан этот хранил свой фартук, украшенный изображением акации, храма с семью ступенями, двух колонн, солнца и луны, в застекленном шкафчике, рядом с мореходными инструментами. По вечерам, под натянутым на юте парусиновым навесом, Оже рассказывал о чудесах магнетизма, о банкротстве традиционной психологии или же начинал говорить о тайных орденах, которые процветают в разных концах света; они именовались по-разному: Азиатские братья, Рыцари Черного Орла, Избранники Духа, Филалеты, Авиньонские иллюминаты, Братья Истинного Света, Филадельфы, Розенкрейцеры и Рыцари Храма; и все они стремились к общему идеалу, жаждали достичь равенства и гармонии, а кроме того, старались усовершенствовать человека, которому суждено при помощи разума и просвещения достичь небывалых высот и навсегда освободиться от гложущего его беспокойства и сомнений. Впрочем, София замечала, что атеизм Оже отличался от атеизма Виктора, по мнению которого христианские священники были «всего-навсего комедиантами в черном платье, дергавшими за ниточку марионеток»; что же касается Великого зодчего, то его можно было пока что сохранить в виде символа до той поры, когда наука окончательно разъяснит все загадки мироздания. А мулат нередко ссылался на Библию, он принимал некоторые из ее легенд, употреблял он также понятия, заимствованные из кабалы и учения платоников, а порою ссылался и на катаров [51]51
  Кабала – серия произведений средневековой еврейской литературы мистического направления. Катары – приверженцы одной из крупнейших средневековых ересей, их деятельность в XI – XIII вв. охватила Италию, южную Францию и Фландрию. Катары отрицали церковную иерархию и стремились возродить нормы раннего христианства. Учение катаров, проникнутое мистическими идеями и направленное против католической церкви, подверглось в XIII в. лютым гонениям.


[Закрыть], – их принцесса Эсклармунда была знакома Софии, потому что девушка недавно прочла занятный роман о ней. По словам Оже, первородный грех не только не повторялся во время соития, но, напротив, оно всякий раз смывало следы этого греха. Прибегая к намекам, к иносказательным выражениям, он утверждал, что всякая чета возвращается к первозданной невинности, когда, сбрасывая с себя одежды и сливаясь в тесном объятии, влюбленные обретают сладостный покой и вкушают неземное блаженство: это ликование и безмятежность есть многократно повторяемый прообраз чистоты, в которой пребывали мужчина и женщина до грехопадения… Виктор и Калеб Декстер, как полагается людям одной профессии, степенно беседовали об искусстве судовождения; особенно часто они возвращались к разговору о некой мели под названием Роки-Шоул, которая, как указывалось во многих руководствах по морскому делу, расположена на глубине четырех морских сажен, однако никто из здешних моряков ни разу ее не встретил. Мистер Эраст Джексон, старший помощник капитана, время от времени подходил к собеседникам и принимался рассказывать страшные истории о моряках; в одной из них шла речь о некоем капитане Энсоне, который, потеряв указанную ему долготу, целый месяц бороздил воды Тихого океана и все никак не мог найти остров Хуан-Фернандес; в другой истории говорилось о том, что неподалеку от острова Гран-Кайко была обнаружена шхуна – на ее борту не оказалось ни одного человека, между тем в камбузе еще горел огонь, в котле еще не остыл суп, предназначенный для офицерского стола, и на палубе сушилась недавно выстиранная одежда… Особенно красивы были ночи. Поверхность Карибского моря фосфоресцировала, волны медленно катились к гористому берегу, залитому слабым светом молодой луны. София забывала обо всем, созерцая картины, которые открывались ее взору во время этого необычайного и неправдоподобного путешествия, – она любовалась плывущими водорослями, странными рыбами, зелеными лучами и чудесными закатами, когда небосвод волшебно преображался, когда каждое облако походило на скульптурную группу: то это были битвы титанов, то – Лаокоон и его сыновья, то – мчащиеся квадриги, то – падшие ангелы. В одном месте девушка восхищалась коралловыми рифами; в другом – рокочущими островками: из их подземных пещер доносился низкий, глухой гул, там все время перекатывались мелкие камешки. Она никак не могла решить, следует ли ей верить, что голотурии заглатывают песок, а киты заплывают даже в зону тропиков. Однако во время этого путешествия ей все казалось возможным. Однажды под вечер Софии показали чудище с непривычным названием «нарвал»; глядя на этого морского единорога, девушка почему-то вспомнила, как Юг впервые появился в их доме под грохот дверных молотков. Желая подшутить над незваным гостем, она тогда спросила у него, встречаются ли в Карибском море сирены.

– В ту ночь, – заметил Виктор, – меня чуть было не выставили за порог.

– Мне несколько раз хотелось это сделать, – заявила София, как будто на что-то намекая.

Девушка ни за что не призналась бы даже самой себе, что теперь, сталкиваясь с Виктором в узких проходах или на крутых лестницах, она замедляла шаг и, краснея от стыда, ждала, не обнимет ли снова ее стан мужская рука. Пусть во всем случившемся и было что-то животное, но это было самое важное событие в ее жизни, единственное событие, касавшееся только ее… Она спустилась к себе в каюту и прилегла на постель. Липкий пот пропитывал ее плохо натянутые чулки, увлажнял грудь, стиснутую измятой блузой, покрывал все тело, раздраженное прикосновением грубого шерстяного одеяла, лежавшего на койке; в эту минуту с палубы донеслись крики и топот ног. Кое-как приведя в порядок свое платье, София поднялась, чтобы узнать, отчего поднялся такой шум. Судно проходило мимо отмели, на которой грелись черепахи; два матроса уселись в шлюпку и пытались поймать самую крупную из черепах, набрасывая на нее веревочные петли. Внезапно среди освещенных солнцем панцирей появились плавники акул, устремившихся к шлюпке. Незадачливые ловцы черепах вернулись на корабль; они сердито ругались, думая о том, сколько потеряно гребешков и гребней, ножей для разрезания бумаги, дорогих пряжек, и метали вправо и влево гарпуны. И вот уже все матросы, выбрав удобную позицию у борта, стали бросать в воду крюки, укрепленные на цепях; морские хищники так жадно заглатывали их, что острия крюков выходили наружу, пропарывая им глаза. Люди предавались этой охоте с яростью; и могло показаться, будто гибель нескольких акул может умерить давнюю ненависть, которую они питали ко всей этой кровожадной породе; несмотря на то что акулы свирепо содрогались и яростно колотили грозными хвостами, их вытаскивали из воды, подтягивали к борту и беспощадно забивали палками, шестами, железными прутьями и даже вагами, выдернутыми из кабестана. Из пропоротых акульих тел хлестала кровь, она окрашивала воду, обрызгивала паруса, бежала к отверстиям, проделанным в палубе для стока воды.

– Доброе дело! – кричал Оже, размахивая палкой. – Терпеть не могу этих гнусных тварей.

Весь экипаж принимал участие в бойне; одни сидели верхом на реях, другие цеплялись за снасти – каждый был вооружен колом, топором, пилой, коловоротом; каждый выжидал удобного случая, чтобы нанести удар ненавистной акуле, ранить ее; ярость матросов не утихала, в воду летели все новые цепи и крюки. София возвратилась к себе в каюту, чтобы сменить блузу, покрытую пятнами от акульего жира и желчи. Взглянув в маленькое зеркальце, подвешенное к круглому люку, сквозь который проникал свет, она увидела в дверях Виктора.

– Это я, – сказал он, поворачивая ключ в замке.

На палубе по-прежнему раздавались крики и проклятья.

XI

В чем причина возбуждения?

Гойя

Когда корабль вошел в порт Сантьяго, у Виктора, стоявшего на носу, вырвался жест удивления. Тут находились «Саламандра», «Венера», «Весталка», «Медуза» – суда, которые постоянно совершали переходы из Гавра в Кап-Франсэ или Порт-о-Пренс и обратно; стояло здесь и множество кораблей поменьше – грузовых суденышек, шхун, шлюпок, – они были знакомы Югу потому, что принадлежали негоциантам из Леогана, Ле-Кэ и Сен-Марка.

– Как видно, все корабли из Сен-Доменга собрались здесь? – спросил он у Оже, который также не мог понять причину столь неожиданного скопления судов.

Как только бросили якорь, путешественники поспешно сошли на берег, чтобы узнать новости. А новости были устрашающие: три недели тому назад в северной части острова взбунтовались негры. Восстание распространилось повсеместно, и властям до сих пор не удалось справиться с положением. Город был полон спасшихся бегством белых поселенцев. Ходили слухи о том, что их безжалостно убивают, что всюду пылают пожары, что ужасным жестокостям и насилию нет конца. Восставшие рабы вымещали злобу на дочерях своих господ, подвергая их самым неслыханным надругательствам. По всей стране происходили убийства, грабежи, бушевали низменные страсти… Капитан Дек-стер, который должен был оставить часть своего груза в Порт-о-Пренсе, решил задержаться на несколько дней в Сантьяго в ожидании более успокоительных известий. Если беспорядки будут продолжаться, он, не останавливаясь на Гаити, направится прямо в Пуэрто-Рико, а затем в Суринам. Виктор, сильно озабоченный судьбой своего торгового дела, пребывал в нерешительности. Оже, напротив, сохранял спокойствие: рассказы об ужасах, считал он, без сомнения, сильно преувеличены. Восстание не случайно совпало по времени с другими событиями, имевшими всемирное значение, а потому оно не могло быть простым бунтом варваров, одержимых жаждой жечь и насиловать. Ведь в свое время говорили же об обезумевших, опьяненных кровью толпах, вышедших на улицу четырнадцатого июля, [52]52
  Имеется в виду 14 июля 1789 г., день взятия Бастилии и начала Великой Французской революции.


[Закрыть] а между тем этот день стал началом преобразования всего мира. Одним из самых видных должностных лиц в колонии был его родной брат Венсан; он, как и сам Оже, воспитывался во Франции, был членом парижского Клуба друзей негров и весьма просвещенным филантропом, – уж если он не помешал восставшим выйти на улицы городов и селений, значит, был убежден, что требования их справедливы. А таких людей, как Венсан, постигших философский смысл вещей и хорошо понимавших нужды времени, теперь немало. Следовало только немного подождать, и в самые ближайшие дни события предстанут в истинном свете. Если же капитан Декстер все-таки не захочет останавливаться в Порт-о-Пренсе, то ведь корабли, укрывшиеся в Сантьяго, вскоре возвратятся туда. На одном из них они без труда доберутся до соседнего острова, и эта поездка покажется всего лишь приятной прогулкой… Но пока что путешественникам приходилось сносить жестокую жару. Жара эта как будто поднималась из кубриков, из трюма, из люков, она, казалось, исходила от всего корпуса «Эрроу», – ведь судно с убранными парусами стояло на якоре в порту, и не в каком-нибудь порту, а в Сантьяго, да к тому же еще в сентябре. Запах теплой смолы заполнял все каюты и переходы, однако он все же не мог заглушить тошнотворные испарения от гниющей картофельной кожуры, от прогорклого жира и помоев, – они проникали из камбуза на палубу. Но ужаснее всего оказалось то, что и на суше нельзя было найти приюта, не приходилось даже мечтать о каком-либо прибежище в городе, так как все постоялые дворы, гостиницы и дома заняли беженцы; люди довольствовались вместо кровати бильярдным столом, а порою проводили ночь прямо в кресле, задвинутом в угол. Некоторые устроились даже на парадных лестницах кафедрального собора, и каждый яростно защищал от других прохладные каменные ступени, служившие ему ложем. Оже и Эстебан спали на палубе корабля; дождавшись рассвета, они прыгали в первую же шлюпку и спешили на берег в надежде найти прохладу на улицах, застроенных розовыми, голубыми и оранжевыми домиками; на окнах этих домов красовались деревянные решетки, а двери были усеяны гвоздями, напоминая о первых днях испанской колонизации, когда Эрнан Кортес, в ту пору еще скромный алькальд, сажал на недавно открытых Антильских островах виноградные лозы, привезенные из метрополии. Эстебан и его спутник завтракали в каком-нибудь кабачке – им приходилось довольствоваться малым, так как уже ощущался недостаток провизии, – а затем искали приюта в живописных балаганах под кровлей из пальмовых листьев: французские комедианты, сумевшие обратить себе на пользу создавшееся положение, устроили возле городских ворот Сантьяго нечто вроде увеселительного парка, который открывался для посетителей после полудня. К величайшему Удивлению Эстебана, ни София, ни Виктор ни разу не пожелали сопровождать его и Оже в прогулках по городу. Юг и София, несмотря на изнурительную жару, предпочитали оставаться на борту корабля, на котором в дни вынужденной стоянки почти не было матросов: моряки при первой же возможности отправлялись на берег в шлюпках и возвращались на судно только поздно вечером или даже ночью, горланя пьяные песни. София объясняла брату, что жара не дает ей уснуть до рассвета и она забывается только на заре, сморенная усталостью, когда другие уже встают. Что касается Виктора, то он, устроившись на баке и поглядывая на город, уже с самого утра писал письма и просматривал пачки бумаг, имевшие отношение к его торговым делам. Так прошло несколько дней; Эстебан и Оже провели их на суше, а София и Виктор – на борту корабля, страдая от дурных запахов, которых их спутники даже не замечали. И вот однажды утром капитан Декстер сказал, что некий североамериканский моряк, прибывший накануне из Порт-о-Пренса, сообщил ему, что восстание там в полном разгаре. Он, Декстер, ждать больше не может; после обеда он снимается с якоря и двинется дальше; в Сен-Доменг он заходить не будет, а пройдет стороной. Собрав свои пожитки, путешественники позавтракали – им подали вестфальскую ветчину и такое теплое пиво, что пена прилипала к краям кружек, – после чего распрощались с капитаном-франкмасоном и экипажем корабля. Усевшись на набережной в крытой галерее, они принялись обсуждать создавшееся положение. Оже слышал, что на следующий день в Порт-о-Пренс отправляется небольшой кубинский парусник, – здешние коммерсанты зафрахтовали его для перевозки беженцев. По его мнению, Софии разумнее всего было остаться в Сантьяго, а он сам, Виктор и Эстебан выйдут в море на этом судне. Если положение в Порт-о-Пренсе не такое, как его описывают, – а мулат настаивал, что разыгравшиеся там события, конечно же, носят гораздо более сложный и возвышенный характер и уж никак не сводятся к простому желанию пограбить, – Эстебан вернется за сестрой на том же паруснике. Помимо всего прочего, Оже глубоко верил в авторитет своего брата Венсана; правда, он уже несколько месяцев не имел от него вестей, но, по его сведениям, Венсан занимал не последнее место в управлении колонией. Что касается Виктора, то у него не было выбора – в Порт-о-Пренсе осталось его торговое дело, дом, имущество. София сначала рассердилась и потребовала, чтобы мужчины взяли ее с собой, она твердила, что не будет им обузой, что ей не нужна отдельная каюта и что она ничего не боится.

– Речь идет не о том, боишься ты или нет, – возразил Эстебан. – Мы не можем подвергать тебя опасности, ты ведь слышала, какая участь постигла там сотни женщин.

Виктор поддержал Эстебана. Если пребывание на острове окажется возможным, они приедут за ней. В противном случае он поручит Оже защиту своих интересов, а сам возвратится в Сантьяго и будет жить там, пока не утихнет буря. Сейчас в городе так много французских беженцев, что никто не станет доискиваться, тот ли это Виктор Юг, которого в Гаване хотели арестовать как франкмасона. В настоящее время в Сантьяго нашли себе приют сотни членов масонских лож из Порт-о-Пренса, Кап-Франсэ и Леогана. Девушке пришлось согласиться с доводами своих спутников; она уселась рядом с Виктором посреди разбросанных вещей, а Оже и Эстебан отправились на поиски подходящего жилища для нее, что было делом нелегким. Возле берега все еще маячил стройный и гордый силуэт «Эрроу» с чуть наклонными мачтами; ванты были натянуты, вымпелы развевались на ветру, по палубе сновали матросы: корабль готовился выйти в море.

На следующий день ветхое кубинское рыболовное судно с залатанными парусами – словом, судно самого жалкого вида – вышло из гавани Сантьяго и заскользило вдоль берега, который становился все более гористым. Могло показаться, что парусник вовсе не продвигается вперед – так часто приходилось ему менять курс, преодолевая встречные течения… Бесконечно тянувшийся день сменился ночью, взошла луна, она светила необычайно ярко, и Эстебану, дремавшему в неловкой позе у подножия мачты, раз двадцать казалось, что уже наступил рассвет. Наконец суденышко вошло в узкую горловину залива Гонаив; и вскоре показались берега острова, где, по словам Оже, были водопады, которые обладали таинственным свойством: искупавшись в их струях, женщины вдруг становились ясновидящими. Вот почему они каждый год совершали паломничество к этому искрящемуся алтарю богини Плодородия и Вод и погружались здесь в пенный поток, ниспадавший с высоких утесов. Тотчас же многие женщины начинали корчиться и вопить, так как вселившийся в них демон властно внушал им предсказания и пророчества, – пророчества эти почти всегда сбывались.

– Самое поразительное, что врач верит в подобные россказни, – заметил Виктор.

– Доктор Месмер чудесным образом исцелил в вашей просвещенной Европе тысячи больных, – саркастически возразил Оже, – подвергая действию магнита воду, налитую в ванны, и приводя таким способом своих пациентов в экстатическое состояние, которое с незапамятных времен знакомо здешним неграм. Но только он брал с них деньги. А боги залива Гонаив не требуют никакой платы. В этом вся разница…

Они плыли между подернутыми дымкой берегами вплоть до наступления сумерек. После скудного ужина, состоявшего из сельди и сухарей, Виктор, которого весь день терзало крайнее нетерпение, забылся тяжелым сном, точно совершенно изнемог от нервного напряжения. Перед самым рассветом Эстебан разбудил его. Суденышко уже приближалось к Порт-о-Пренсу. Весь город был охвачен пламенем. Зарево гигантского пожара окрашивало небо, искры, казалось, долетали до окрестных гор. Виктор потребовал, чтобы немедля на воду спустили шлюпку, и вскоре он уже сошел на рыбачью пристань. В сопровождении Эстебана и Оже он торопливо зашагал по улицам; навстречу им попадались негры – они тащили стенные часы, картины, мебель, спасенную из пламени. Наконец трое путников очутились на каком-то пустыре; тут торчало несколько обугленных столбов, они еще дымились, и пепел, словно чешуя, покрывал их, а вокруг догорали костры и тлели кучи головешек. Негоциант замер как вкопанный, по его телу прошла дрожь, лицо исказилось, на лбу, на висках, на шее выступили крупные капли пота.

– Покорно прошу пожаловать в мой дом, – выговорил он. – Вон там помещалась пекарня; здесь – склад и магазин; а немного дальше – мое жилище. – Он подобрал с земли обугленную дубовую доску и прибавил: – Добрый был прилавок.

Виктор сделал шаг вперед и споткнулся о чашу весов, почерневшую от огня. Потом поднял чашу, долго смотрел на нее и внезапно швырнул на землю; раздался громкий звук, похожий на звук гонга, и хлопья сажи взлетели в воздух.

– Простите, – пробормотал Виктор и разразился рыданиями.

Оже немного помедлил и отправился на поиски своих родственников, живших в городе. Нарождался день. Над городом нависали низкие облака, тяжелые от дыма и будто сдавленные окаймлявшими залив горами. Виктор и Эстебан сидели на хлебопекарной печи – она одна только и уцелела во время пожара – и смотрели на груды развалин, где, однако, продолжалась обычная городская жизнь. К рынку, который уже перестал быть рынком, тянулись крестьяне с фруктами, сырами, кочанами капусты, связками сахарного тростника. По привычке они становились вдоль несуществующих прилавков и торговали под открытым небом, ведя себя точно так же, как и в былые дни. Можно было подумать, что восставшие подожгли город со всех концов, а потом словно бы растворились, исчезли. Повсюду догорали угли, тлели головешки, высились кучи остывшего пепла, земля была покрыта щебнем и обломками досок, и на этом фоне особенно буколически выглядели крестьяне, расхваливавшие молоко своих пятнистых коз, необыкновенный аромат жасмина, отменный вкус меда. Гигант, который стоял на самом краю волнореза и предлагал огромного кальмара, держа его на весу, походил на Персея работы Бенвенуто Челлини. Вдали монахи вытаскивали полусгоревшие леса из недостроенной церкви. Нагруженные ослики шагали по улицам, которые уже перестали быть улицами; животные по привычке шли своей дорогой, сворачивая там, где теперь можно было идти прямо, задерживаясь на воображаемом перекрестке, где хозяин сгоревшего кабачка вновь уставлял бутылями с тростниковой водкой доски, положенные прямо на кирпичи. Виктор не отрываясь смотрел на то место, где прежде находился его магазин; гнев Юга уже утих, и он испытывал теперь странное чувство освобождения – отныне он больше ничем не владел, у него не было теперь никакого имущества, ни мебели, ни контрактов, ни даже книги, ни даже пожелтевшего письма, строки которого могли бы привести в умиление. Жизнь его будто начиналась с нуля, у него не осталось ни обязательств, которые надо выполнить, ни долгов, которые надо уплатить, позади лежало уничтоженное без следа прошлое, впереди – будущее, которое он не мог предугадать… На ближних холмах вспыхнули новые пожары.

– Пусть все, чему суждено сгореть, сгорит сразу, – пробормотал Виктор.

До полудня он просидел, не двигаясь и глядя на ослепительно сиявшие белые облака, которые, точно полотнище, тянулись от одной горы до другой. И тут появился Оже; лицо у мулата было суровое, на лбу залегли морщины, которых Эстебан прежде не замечал.

– Славно горит, – сказал Оже, обводя взглядом пожарище. – Вы лучшего не заслуживаете. – И, посмотрев на недоуменное и разгневанное лицо Виктора, он прибавил: – Мой брат Венсан был казнен на главной площади Кап-Франсэ, ему перебили руки и ноги железными прутьями. Говорят, кости его трещали, как ореховая скорлупа под ударами молотка.

– Кто это сделал? Восставшие? – спросил Виктор.

– Нет. Ваши, – ответил врач, глядя прямо перед собой мрачными невидящими глазами.

И, стоя на пожарище, Оже принялся рассказывать об ужасной судьбе своего младшего брата. Тот был назначен на важный административный пост, но вскоре столкнулся с отказом местных французов подчиняться декрету Национальной ассамблеи, согласно которому негры и мулаты, обладавшие определенным образовательным цензом, получили право отправлять общественные должности в Сен-Доменге. Устав доказывать и требовать, Венсан с оружием в руках выступил во главе отряда недовольных, которые, как и он, были возмущены непримиримостью белых, не желавших подчиняться закону. Вместе с другим мулатом, Жаном-Батистом Шаванном, он повел свой отряд на Кап-Франсэ. Мятежники были разбиты в первой же стычке, а Венсан и Жан-Батист укрылись в испанской части острова. Однако там они были арестованы властями, закованы в кандалы и под надежной охраной доставлены в Кап-Франсэ. Бунтовщиков посадили в клетку на городской площади и выставили на посмешище толпы: одни осыпали их ругательствами и плевали им в лицо, другие обливали помоями и забрасывали нечистотами. Потом осужденных вывели на помост и привязали к позорному столбу, после чего палач, схватив толстый железный прут, перебил им руки, голени, бедра. Когда эта жестокая пытка была закончена, пришел черед топору. А затем отрубленные головы молодых людей насадили на копья и для устрашения негров и мулатов пронесли вдоль дороги, ведущей к Большой реке. Пьяные стражники, останавливавшиеся в каждом трактире, раскачивали в воздухе копьями, а стервятники, летевшие следом, клевали фиолетовые лица замученных, в которых не оставалось уже ничего человеческого, – лица эти походили теперь на окровавленные куски мяса с дырами на месте глаз и рта…

– Тут еще многое надо сжечь, – прохрипел Оже. – Эта ночь будет страшной. Убирайтесь отсюда поскорее!