Текст книги "Леон и Луиза"

ГЛАВА 7

Когда в полшестого вечера 17 сентября 1928 года Леон, как обычно, повесил свой лабораторный фартук в шкаф, взял шляпу и пальто и собрался домой, он ещё не знал, что в следующие минуты его жизнь кардинально изменится. Как и тысячу раз до этого, он шёл по набережной Орфевр вдоль Сены, привычно заглядывая в коробки букинистов, потом по мосту перешёл на левый берег к площади Сен-Мишель. Но на этот раз он вопреки обыкновению направился не в Латинский квартал и свернул не на улицу Дез Эколь, где он жил со своей женой Ивонной и четырёхлетним сыном Мишелем в доме номер 14 на пятом этаже в новой светлой трёхкомнатной квартире с паркетом в ёлочку и лепниной на потолке, прямо напротив коллежа дё Франс и Политехнической школы, – на этот раз, отклонясь от привычной дороги, он спустился в метро на площади Сен-Мишель и проехал две станции в направлении Порт д’Орлеан, чтобы купить клубничные пирожные в любимой кондитерской Ивонны. Во всех банках, бюро и универмагах столицы заканчивался рабочий день, и метро было наполнено тысячами мужчин, которые неотличимо походили на друг друга в своих чёрных или серых костюмах, белых рубашках и сдержанных галстуках; кто-то был в шляпе, большинство с усами, кто с тростью, кто в гамашах, и каждый шёл протоптанной дорожкой от личного письменного стола к личному кухонному, от него после личного ужина – в личное кресло с высокой спинкой, и наконец, в личную кровать, где того, кому повезло, всю ночь грела личная жена – пока он, побрившись и выпив кофе из личной чашки, вновь не отправлялся к личному письменному столу.

Леон давно перестал удивляться банальному абсурду ежедневного великого переселения народов. В первые годы, сражённый гравитацией столицы, он ещё тосковал по дому и с трудом выносил городскую ругань, агрессивную самовлюблённость парижан, шум автомобилей и вонь угольного отопления; каждый день он заново дивился, как он мог стать членом этой орды, изо дня в день бегущей по тротуарам, выставляя напоказ свои новые костюмы, орудуя локтями или подпирая стены, одни – лишь пару месяцев, а другие – в расчёте на полный срок в тридцать или сорок лет, одни – в убеждении, что мир только их и ждал, другие – в надежде, что мир ещё обратит на них внимание, а некоторые – с горьким осознанием того, что мир, со времён сотворения, ещё никогда никого не ждал.

В то время Леон чувствовал себя отрезанным от мира и заточённым в своих мыслях, для него было загадкой, как другие парни могут, причмокивая, хлебать суп, растить тщеславие в абсурдных профессиях, обмениваться глупыми шутками и ухаживать за крашеными блондинками, нимало не чувствуя себя оторванными от мира или заточёнными. Но потом появился на свет его первый сын Мишель и с первого дня во весь голос дал понять, что есть суп необходимо, поэтому некоторое честолюбие в абсурдной профессии не так уж бессмысленно, и что все трудности легче переносятся, если при случае глупо пошутить или приударить за крашеной блондинкой; к тому же отцовство влекло за собой много домашних обязанностей, и у Леона просто не оставалось времени чувствовать себя отрезанным от мира и заточённым в свои мысли, отчего большинство философских вопросов тут же драматически утратили свою неотложность.

Вместо этого он научился ценить нежность искренних улыбок и редкую роскошь сна без помех, а после первой весенней прогулки с женой и ребёнком в коляске по светящейся солнечной паутине Ботанического сада он настолько примирился с жизнью в большом городе, что теперь лишь изредка тосковал по пляжу Шербурга и только в редкие спокойные моменты мечтал снова спустить на воду старый парусный ялик и отправиться с друзьями Патрисом и Жоэлем в плавание по Ла-Маншу.

Но о Луизе он всё ещё думал каждый день. Леону было всего лишь двадцать восемь; десять лет прошло с тех пор, как он попал в бомбовую воронку на полпути между Ле Трепором и Сен-Люком. Он так и не узнал, сколько провалялся там, насквозь мокрый от долгого дождя, в грязи, обломках и собственной крови, то теряя сознание от боли, то от боли же приходя в себя, пока не пригромыхал с востока в вечерних сумерках светло-коричневый грузовик с красным крестом на белом фоне и не остановился у края воронки. Два санитара, говорившие на потешном французском и оказавшиеся канадцами, привычно подняли Леона из грязи, перевязали ему живот и уложили в кузов среди двенадцати раненых солдат.

– Подождите! – крикнул Леон и схватил санитара за рукав. – Там впереди есть ещё один.

– Где? – спросил солдат.

– На дороге. За пригорком.

– Мы только что оттуда. Там никого нет.

– Девушка, – Леон хрипел, ему трудно было говорить.

– Правда? Блондинка или брюнетка? Мне нравятся рыжие. Она случайно не рыжая?

– Она с велосипедом.

– А ноги красивые? А мордашка? Как она на лицо, камрад? Мне нравится молочная белизна мордашек у рыжих. Особенно когда они налево косятся.

– Её зовут Луиза.

– Как, ты говоришь, её зовут? Говори громче, дружище, я не могу разобрать.

– Луиза.

– Слушай, там не лежит никакой Луизы, я бы заметил. Луизу-то, чёрт подери, я бы точно заметил, не сомневайся. С такой-то мордашкой.

– И велосипеда нет?

– Какой велосипед – твой, что ли? Да вон он, камрад.

– Девушка ехала на велосипеде.

– Рыжая Луиза? С хитрой мордашкой?

Леон закрыл глаза и кивнул.

– Там за пригорком? Прости, там никого нет. Ни моськи, ни велосипеда.

– Пожалуйста, – прошептал Леон.

– Я тебе точно говорю, – сказал санитар.

– Я вас умоляю.

– Чёрт тебя подери. Ладно, я ещё раз гляну. – Солдат подал знак шофёру и пешком пошёл назад, за пригорок. Через пять минут вернулся:

– Я же сказал, никого.

– Правда никого?

– Сломанный велосипед. – Солдат засмеялся, открывая пассажирскую дверцу. – А больше ни моськи, ни письки. Увы.

И грузовик, у которого, казалось, не было ни рессор, ни муфты сцепления, пустился в бесконечный путь назад в Ле Трепор в канадский военный госпиталь. Два санитара одного за другим перенесли свои тринадцать находок в экстренный приёмный покой, а немного спустя в операционной палатке молчаливый врач, перепачканный кровью, быстрыми размашистыми разрезами под «веселящим» газом вынул из Леона две пулемётные пули и зашил ему живот такими же быстрыми, размашистыми стежками. Как он узнал позже, одна пуля увязла в правом лёгком, а другая, пробив желудок, остановилась у левой тазовой кости.

Поскольку он потерял много крови, а операционный рубец был длиной в тридцать сантиметров, ему пришлось пролежать в лазарете несколько недель. Очнувшись от наркоза, первое, что он увидел на этом свете, было доброе, круглое, веснушчатое лицо медсестры, которая, наморщив лоб, смотрела на часы, прижав подушечки пальцев к его запястью и беззвучно шевеля губами.

– Извините, мадмуазель, не поступала ли сюда девушка?

– Девушка?

– Луиза? Зелёные глаза, короткие чёрные волосы?

Медсестра засмеялась, помотала кудряшками и позвала врача. Тот тоже помотал головой. За день Леон расспросил всех медсестёр, санитаров, врачей и раненых, которые проходили мимо его кровати, а они все только смеялись, и никто ничего не знал. Вечером он написал три письма в Сен-Люк-на-Марне: одно – мэру, второе – начальнику станцию Бартельми и третье – хозяину кафе «Дю Коммерс». И хотя он знал, что полевая почта работает нерасторопно и на ответ он может рассчитывать только через недели или месяцы, уже на следующее утро он попросил узнать у администрации лазарета, не пришла ли ему почта.

Через три недели после операции он впервые смог самостоятельно подняться; ещё через три недели – была уже середина июля – он предпринял первую короткую прогулку к утёсам. Он шёл по крутому обрыву вдоль пляжа, лежавшего сотней метров ниже, сел в траву на западном конце и смотрел вниз на чёрную от ракушек отмель, на следы от костра и на песчаное местечко между скалами, где они с Луизой провели ночь.

Сорок два дня прошло с того времени. Море было такой же свинцово-серой пастой, как и тогда, ветер гнал через канал такие же грозовые тучи, чайки так же играли с восходящими потоками воздуха, и миру, казалось, не было дела до ужасов, произошедших на земле за это время; чайки и завтра, и послезавтра будут также играть на потоках воздуха, они будут играть на потоках воздуха, даже если за утёсами на севере Франции соберутся не только несколько сотен тысяч человек, а всё население планеты в полном составе, чтобы миллиардами забить друг друга в последней по настоящему кровавой бойне, чайки и тогда будут откладывать и высиживать яйца, когда последняя струя человеческой крови прольётся в море под этими утёсами – чайки будут играть на потоках воздуха до скончания века, потому что это чайки и им не надо сражаться с глупостью людей, китов или землероек.

Поскольку Леону, как гражданскому, ни при каких условиях не разрешалось использовать служебный телефон, он, несмотря на строгий запрет врача, потащился через четыреста ступенек вниз в городок и на почтамте попросил соединить его с ратушей Сен-Люка-на-Марне; там не ответили, и он позвонил на вокзал.

После шума, скрипа и последовательных соединений трёх телефонисток, трубку сняла мадам Жозианна, и Леону пришлось несколько раз повторить своё имя, прежде чем она поняла, кто звонит. Она впала в слезливое ликование, называла его своим прелестным ангелом и хотела знать, где, ради всех святых, он пропадал всё это время, она не давала ему и слова сказать, она приказывала ему немедленно вернуться домой, поскольку все переживают за него, хотя, по правде сказать, все уже перестали переживать, он должен понять, пять недель прошло с его бесследного исчезновения, а поскольку от него не поступало никаких вестей, то все считали, что он с большой вероятностью – как Маленькая Луиза, с которой его видели уезжающими из города, что он, как и бедная маленькая Луиза, в последнем немецком наступлении в конце мая, в последнем немецком наступлении после четырёх лет войны, представьте только, какая досада, ведь теперь-то ясно, что бошей отбили назад, за Рейн, в расплату за семидесятый и семьдесят первый, исход войны уже практически решён, поскольку американцы с их танками и солдатами-неграми…

– Что с Луизой? – спросил Леон.

Мол, все в городке смирились с тем, что Леон каким-то образом попал под немецкое наступление 30 мая, поэтому, кстати, на его должность телеграфиста, хотя ей тяжело об этом говорить, пришлось взять другого человека, работа ведь не ждёт, но это не мешает ему вернуться домой – у мадам Жозианны он всегда найдёт тарелку супа и место для ночлега, а всё остальное устроится.

– Что с Луизой? – спросил Леон.

– Вот ведь паскудство… – вздохнула мадам Жозианна с непривычно грубоватым подбором слов, растягивая гласные, как будто желая отсрочить неизбежный ответ.

– Что с Луизой?

– Послушай, сокровище моё, маленькая Луиза погибла при бомбёжке.

– Нет.

– Да.

– Ч-чёрт.

– Да.

– Где?

– Я не знаю, мой хороший, никто не знает. Её сумку и удостоверение личности нашли на просёлочной дороге между Аббевилем и Амьеном. Понятия не имею, что она там делала. Говорят, что в её сумке были только буёк и четыре раковины от гребешков, а удостоверение было в крови. Так ли это на самом деле, я не знаю, ты же знаешь, мой ангел, люди много болтают.

– А велосипед? – спросил Леон и тут же устыдился своих бесконечных расспросов. Мадам Жозианна тоже удивлённо промолчала, а потом продолжила своим тактичным тоном:

– Нам всем очень жаль, мой малыш Леон, все в Сен-Люке очень любили Луизу. Она была святой, действительно, святой Леон, ты ещё тут?

– Да.

– Ты ведь вернёшься домой, сокровище моё? Постарайся успеть к ужину, у нас сегодня рататуй.

Леон и в самом деле прибыл на вокзал Сен-Люка к ужину. Он дал мадам Жозианне расцеловать себя, накормить, осыпать ласковыми именами, потом она переодела его в чистую одежду и отругала за то, что он бледный и тощий, как смерть. Начальник станции Бартельми, со своей стороны, хотел, пока Жозианна на кухне мыла посуду, взглянуть на свежие рубцы Леона и расспросить о немецком военном самолёте того июньского утра, о бомбовой воронке на дороге и о длине юбок канадских медсестёр.

Но поскольку ни он, ни Жозианна не могли ничего рассказать о Луизе, после кофе он извинился и пошёл прогуляться по платановой аллее, чтобы расспросить болтунов в кафе «Дю Коммерс». Когда он вошёл в заведение, его чествовали так, будто он восстал из мёртвых, говорили наперебой, заказывали перно «для всех», за которое потом никто не хотел платить; но когда он завёл речь о Луизе, они стали неразговорчивыми, смотрели в сторону, крутили сигареты и набивали трубки табаком.

И мэр, которого Леон застал на следующее утро в ратуше, тоже не дал ему никаких сведений.

– От имени всего города и военного министерства мы все глубоко сожалеем о кончине маленькой Луизы, – сказал он в своей привычной официозной манере, разглаживая, однако, совершенно по-хозяйски несуществующую скатерть на письменном столе. – Эта славная девушка много сделала для отечества и для родственников наших героев войны.

– Несомненно, месьё мэр, – сказал Леон, раздражаясь от помпезного тона старика. Он впервые заметил, что шея у мэра, как у индюка, и синий с прожилками нос, как у его коллеги из Шербурга. – Но разве достоверно известно, что…

– Боже мой, сын мой! – воскликнул мэр, которому казался неуместным интерес, с которым парень осведомляется о его Луизе. – Факты на лицо, любые сомнения исключены.

– А разве её тело… нашли?

Мэр утонул в своём кресле и запыхтел, отчасти из-за грусти по круглым грудкам Луизы, а отчасти от злости на настойчивость этого юнца и из ревности, поскольку должен был делить с ним свою нежную память по ней.

– Не спорь, мальчик мой.

– Её тело нашли, месьё мэр?

– Мы сами надеялись до последнего…

– Нашли ли тело Луизы, месьё мэр?

– Мне не нравится, что ты сомневаешься в верности моего слова, – отрезал мэр с невольной резкостью. Чтобы заставить парня замолчать и одержать окончательную победу, он по внезапному наитию открыл ему, что останки маленькой Луизы, которые смогли найти вокруг сумки, согласно сообщению военного министерства, были захоронены в братской могиле.

– Я благодарю вас, месьё мэр, – прошептал Леон. Его лицо побледнело, а тело, только что напряжённое и готовое к прыжку, бессильно обмякло. – Известно ли, где находится эта…

– К сожалению, нет, – сказал мэр, который теперь начал испытывать сострадание к юноше и стыд за свой триумф. Конечно, по его ощущениям, он не то чтобы наврал, а только выдал догадку, граничащую с уверенностью, за достоверный факт; но поскольку он был в глубине души искренним человеком, он многое бы отдал, чтобы взять назад слова, сорвавшиеся с языка. Сейчас он пытался спасти то, что ещё можно было спасти.

– На войне всё кувырком, ты понимаешь? Голову выше, я всегда говорю. Что было, то прошло, посмотрим, что принесёт нам жизнь. Что у тебя сейчас в планах, куда ты пойдёшь?

Леон не ответил.

– На твоё место на вокзале должны были найти кого-то нового, ты же понимаешь. Ты будешь снова что-то искать, могу ли я тебе помочь?

Леон встал и начал застёгивать куртку.

– Давай-ка посмотрим, я получил сегодняшней почтой новый список мест от Военного министерства. Скажи мне, что ты умеешь?

Как оказалось, судебной полиции на набережной Дез Орфевр в Париже срочно требовался надёжный специалист связи с многолетним опытом работы с азбукой Морзе, начало работы: немедленно. Мэр схватил телефон, и на следующий день в восемь часов семь минут Леон сел на ранний поезд до Парижа.

ГЛАВА 8

С того дня прошло десять лет. Леон всё ещё был молодым человеком двадцати восьми лет. Его волосы, может, и не были столь же густыми как раньше, но держался он легко и моложаво, и, спускаясь в метро, он по-прежнему перепрыгивал через две, а то и три ступени, даже если не спешил.

Он положил мелочь в латунную монетницу, взял билет, прошёл через турникет и спустился по лестнице в туннель, облицованный белым кафелем. То был час, когда его жена Ивонна, которая через тридцать три года станет моей бабушкой, готовила ужин, а её первенец, который вырастет в моего дядю Мишеля, играл со своим железным паровозиком в золотой трапеции, брошенной солнцем на паркетный пол в гостиной. Леон представлял, как они обрадуются клубничным пирожным, и таил надежду провести ещё один мирный вечер.

В последние недели мирные часы были редкостью. Почти не проходило вечера без домашней драмы, которая обрушивалась на них без видимой причины, помимо их желания и по ничтожным поводам; а выходные дни превращались в сплошную череду мужественно таимого несчастья, вымученной, фальшивой весёлости и внезапных приступов слёз. Пока поезд подъезжал к станции, Леон вспоминал вчерашнюю драму. Она началась после того, как он уложил малыша в постель и, как обычно, рассказал ему сказку на ночь. Когда он, вернувшись в гостиную, взял из шкафа коробку с деталями тех настенных часов эпохи Наполеона III, ржавое нутро которых он купил на блошином рынке и месяцами пытался запустить, Ивонна ни с того ни с сего назвала его монстром равнодушия и бесчувствия, прямо в тапочках сбежала по лестнице на улицу Дез Эколь да так и стояла там, беспомощно глотая слёзы в вечерних сумерках, пока Леон не выбежал за ней и не отвёл под локоть обратно домой. Он усадил её на диван, накинул ей на плечи одеяло, сунул в печь брикеты, убрал с глаз долой коробку с настенными часами и поставил чай. Потом он, отчасти лукавя, отчасти искренне, извинился за свою невнимательность и спросил, что её так расстроило. И поскольку она не знала ответа, он ушёл на кухню за шоколадом, а она сидела на диване и чувствовала себя ненужной, глупой и мерзкой.

– Скажи мне честно, Леон, я тебе ещё нравлюсь?

– Ты моя жена, Ивонна, ты же знаешь.

– У меня пятна на лице, и я ношу лечебные чулки от варикоза. Как старуха.

– Это пройдёт, дорогая. Да это и неважно.

– Вот видишь, тебе наплевать.

– Неправда.

– Ты только что сказал, что это неважно. Я тебя понимаю, мне на твоём месте тоже было бы всё равно.

– Да что ты такое говоришь! Мне не всё равно!

– На твоём месте я бы давно ушла. Скажи честно, Леон, у тебя есть другая?

– Да нет же. Я тебе не изменяю, ты это прекрасно знаешь.

– Да, конечно, я знаю, – Ивонна горько кивнула. – Ты никогда ничего такого не сделаешь, и всё по одной простой причине: потому что это неправильно. Ты делаешь только то, что правильно, не так ли? Ты всегда такой спокойный, ты никогда не смог бы мне изменить, мой честный Леон, даже если бы очень захотел. Ты никогда не пойдёшь вразрез со своими принципами.

– Ты считаешь, что это неправильно – не делать ничего неправильного?

– Иногда мне хотелось бы вывести тебя из равновесия, понимаешь? Иногда мне хотелось бы, чтобы ты хоть раз, единственный раз потерял самообладание – ударил бы меня и ребёнка, напился бы, провёл ночь с проституткой.

– Ты говоришь о вещах, которых на самом деле не хочешь, Ивонна.

– Почему ты обращаешься со мной так, будто я твоя мать?

– Что ты имеешь в виду?

– Почему ты никогда не обнимешь меня, ты уже неделями ложишься, отодвигаясь от меня на самый край кровати?

– Потому что когда я тебя целую, ты вздрагиваешь. Потому что когда я глажу твои волосы, ты разражаешься слезами и называешь меня лицемером. Потому что в постели ты обругала меня похотливой обезьяной и требовала оставить тебя в покое. Я так и сделал, а теперь ты именно поэтому рыдаешь. Скажи, что мне делать.

Ивонна засмеялась и вытерла слёзы.

– Тебе и правда нелегко, мой бедный Леон. Давай больше не будет ругаться, ладно? Но давай и не будем друг друга обманывать и притворяться. Давай говорить откровенно. Чего я хочу, я не могу от тебя требовать, а чего хочешь ты, я не могу тебе дать.

– Это бред, Ивонна. Ты моя жена, и ты для меня хорошая жена. Я твой муж, и я стараюсь быть тебе хорошим мужем. Только это важно. Всё остальное устроится.

– Нет, не устроится, и ты знаешь это лучше меня. Как может устроиться то, чего нет. Можно сколько угодно стараться, но желания не изменишь.

– И какие у тебя желания, скажи мне.

– Ладно, оставим это, Леон. Я не могу требовать от тебя то, чего хочу, и тебе не могу дать то, чего ты хочешь. Мы хорошо ладим и не превращаем жизнь другого в ад, но по-настоящему мы не подходим друг другу. Нам с этим жить до конца дней.

– Вот ты уже и о смерти заговорила, Ивонна, а ведь нам всего по двадцать восемь.

– Ты хочешь развестись? Скажи мне, ты хочешь развестись?

И вот так всё время. Для обоих было прямо-таки облегчением, когда за вечерними всплесками эмоций Ивонны следовала утренняя тошнота; после посещения гинеколога она была робкой, просила у Леона прощения, удивлённо смотрела на свой живот и строила предположения, что это скорее всего девочка; поскольку три года назад, вынашивая маленького Мишеля, она это точно помнит, она пребывала в состоянии самодостаточности и внутреннего довольства, которое, к радости Леона, сопровождалось приступами животной страсти, которой раньше она за собой не знала.

Леон сдержанно переносил то, что в этот раз о животном сладострастии не было и речи. Он созрел в мужчину с некоторым жизненным опытом, и после пяти лет семейной жизни ему было известно, что душа женщины таинственным образом связана с движением звёзд, сменой приливов и отливов и циклами её собственного тела, а может, и с подземными вулканическими течениями, маршрутами перелётных птиц и расписанием французских поездов, а то и объёмом добычи на нефтяных месторождениях Баку, частотой сердцебиения колибри в Амазонии и пением кашалотов под полярными льдами Антарктиды.

Несмотря на это, постоянно повторяющиеся драмы, которые, по трезвом размышлении, раздувались из ничего, постепенно становились ему не по силам. Хотя он и знал о переменчивости её настроения, и что в интересах семейного счастья следовало бы, по возможности, пропускать эти приступы временной невменяемости мимо ушей или быстро о них забывать. «Не нужно на них обижаться, – внушал ему как-то отец, которому он позвонил спросить совета в момент острой необходимости. – Они не виноваты, это как лёгкий вид эпилепсии, понимаешь?»

Но Леон не соглашался считать болезнью главную особенность своей жены. Разве не было его долгом серьёзно относиться к нуждам его спутницы? Разве, поклявшись у алтаря почитать и любить её до конца своих дней, он мог теперь пренебречь душевными муками своей жены, расценивая их как отдалённое эхо песен кашалотов?

Леон подставил нос тёпло-сладкому ветру, который толкал перед собой подъезжающий поезд, и засеменил в потоке людей, двинувшихся к краю платформы. Несколько лет назад, когда он ещё не был женат и жил в мансарде в Батиньоле, он каждый день ездил на работу на метро и научился ненавидеть визг стальных колёс, жару, вонь, наполняющую вагоны, заляпанную обивку, скользкие, мокрые полы из реек и засаленные поручни.

Тогда он освоил важную для выживания жителя пригорода гибкость и умение двигаться в толпе, не толкаясь и пропуская вперёд человека, идущего рядом, не показывая при этом, что вообще его заметил. Леон знал, что может рассчитывать на такую же погружённую в себя предупредительность, и что давка, толкотня и ругань возникают лишь с появлением туристов или пожилых людей.

Он пропустил вперёд соседа справа и пошёл в прикрытии за его спиной, посторонился перед женщиной с коляской и в её кильватере добрался до раздвижных дверей вагона, а потом в два-три переменных шага проскользнул в угол к противоположной двери, где можно было нормально стоять. Он расстегнул пальто, сдвинул шляпу на затылок, прислонился к стене в углу, чтобы не браться за поручень, и зарылся руками в карманы пальто. Пока свободное пространство перед ним быстро заполнялось, он, избегая зрительного контакта, удостоверился, что все пассажиры – пригородные жители и что неприятностей ждать не надо.

Поезд тронулся, и Леон через окно смотрел на пассажиров, ожидающих на противоположной платформе, потом на покачивание кабелей на чёрно-коричневых стенах туннеля, на мельканье красных и белых сигнальных огней и зияющие чёрные боковые штольни. На следующей станции стало опять светло, потом опять темно, а когда снова посветлело, он сошёл и выбрался к дневному свету, купил клубничные пирожные и тут же вернулся под землю, куда как раз подъехал обратный поезд в направлении Порт де Клиньянкур.

Леон дал потоку пассажиров занести себя в вагон до того же угла у противоположной двери, где он стоял по дороге сюда, и поскольку на соседний путь также прибывал поезд, он стал рассматривать проплывающих мимо пассажиров: мужчин с газетами, инвалидов войны с костылями и женщин с корзинами для покупок. Сначала мелькающие силуэты были нечёткими и размытыми, потом они замедлились и обрели чёткие контуры, а когда поезд совсем остановился, он заметил в углу рядом с дверью – всего лишь в метре или полутора метрах от него – молодую женщину.

Она была одета в чёрное пальто, чёрную юбку и светло-голубую блузку, у неё были зелёные глаза, веснушки и густые чёрные волосы, обрезанные как по линейке от уха до уха, у неё был большой рот и нежный подбородок, она курила сигарету, которую держала между большим и указательным пальцами, как уличный мальчишка, и это совершенно точно была – Леон это понял с первой секунды – его Луиза.

Конечно, за прошедшие десять лет она изменилась, по-детски мягкие черты лица молодой девушки обострились и определились как черты взрослой женщины. Из-под тонких, прямых бровей смотрели живые, неподкупно внимательные глаза, а уголки рта носили черты решительности, новой для него. И когда она кончиками пальцев правой руки убрала за ухо прядь волос, блеснули накрашенные ногти.

Наконец Леон вышел из оцепенения, поднял руку и помахал. Он метнулся в сторону, чтобы попасть в её поле зрения, и безрассудно заколотил по стеклу. Но она, отделяемая от него каким-то метром воздуха и двумя пятимиллиметровыми оконными стёклами, потягивала свою сигарету и пускала дым к полу, стряхивала пепел и смотрела в пустоту. Он стал трясти закрытую дверь, которая отделяла его от Луизы, пытаясь оценить, сколько времени потребуется, чтобы перебежать по лестнице на другую платформу. Тут открытые двери со стуком закрылись – Леон оказался в западне. Он снял шляпу и стал размахивать ею – тут она наконец-то обернулась к нему.

Тут наконец-то их взгляды встретились, и когда недоверчивое изумление в вопросительном взгляде её зелёных глаз сменилось радостным узнаванием, а улыбка обнажила щербинку, исчезли его последние сомнения. Но в следующий момент их поезда одновременно тронулись в разные стороны, расстояние между ними становилось всё больше, угол зрения всё уже, и потом они вновь потеряли друг друга.

Пока поезд ехал по туннелю, Леон панически соображал, что делать, и остановился на трёх вариантах, которые казались ему одинаково логичными. Он мог, во-первых, вернуться следующим поездом на Сен-Сюльпис в надежде, что она поступит так же; или мог проехать на одну станцию дальше Сен-Сюльпис, предполагая, что она выйдет на следующей станции и будет ждать его там. Или мог сам остаться ждать на следующей станции, надеясь, что она поедет за ним.

В любом случае затея разыскать в час пик в туго набитых поездах, платформах и переходах одного-единственного человека, который то ли где-то ждёт, то ли сам в поисках мечется по подземке, была безнадёжной. Сперва Леон поехал на Сен-Сюльпис, вскочил на скамью под рекламным плакатом, где был изображён красный кабриолет «ситроен 10cv B14», бороздящий просторы пустыни, и попытался через головы охватить взглядом сразу две платформы. Поскольку он видел лишь серые шляпы и чужие причёски, он проехал на следующем поезде одну станцию до Сен-Пласид на случай, если Луиза только вышла и не двинулась с места. Потом он вернулся назад на Сен-Жермен-де-Пре посмотреть, не ищет ли его Луиза там, потом снова на Сен-Сюльпис и оттуда второй раз на Сен-Пласид.

После шестнадцати таких поездок Леон понял, что так он никогда не найдёт Луизу. Он вспотел и обессилел, его костюм жал, а из коробки с клубничными пирожными, которая за время долгой одиссеи между тремя станциями метро изрядно пострадала в давке, теперь текла розово-жёлтая жижа клубничного сока, смешанного с ванильным кремом. Он медленно брёл под осенне-золотыми платанами бульвара Сен-Мишель и щурился в свете автомобильных фар, который отражался от мокрой мостовой.

Он чувствовал себя так, будто проснулся от беспокойного сна с запутанным сюжетом, удивляясь, как мог провести полвечера в метро, гоняясь за девушкой, которую не видел десять лет и которой, с большой вероятностью, давно нет в живых. Конечно, эта молодая женщина удивительно походила на Луизу, и она точно одарила его улыбкой, будто бы узнав. Но сколько в Париже молодых женщин с зелёными глазами – сто тысяч? И если у каждой десятой – щербинка между передними резцами, а из них каждая пятидесятая собственноручно обрезает себе волосы, не могло ли случиться так, что одна или другая из этих двухсот, возвращаясь на метро домой после рабочего дня, просто из доброжелательности улыбнулась незнакомцу, который, как клоун, размахивал шляпой.

Теперь Леон был уверен, что бежал за призраком – призраком, который уже десять лет верно сопровождал его. Это был его тайный грех: часто рано утром, только проснувшись, он представлял Луизу, как она ждала его, прислонясь к платану, а после обеда, когда время в лаборатории тянулось вязко, он доставлял себе удовольствие, вспоминая те выходные в Ле Трепоре; и наконец, ночами, одиноко лёжа на своей половине супружеской кровати, он пытался уснуть, думая о первой встрече с Луизой и её скрипучим велосипедом.

Он медленно повернул ключ в замке, осторожно закрыл за собой входную дверь; ему редко удавалось пройти незамеченным мимо комнаты консъержки, которая давно питала к нему расположение – за то, что на Рождество, когда её дочки были ещё маленькими, он мастерил для них из деревянной стружки и обрезков ткани львов, жирафиков и бегемотиков. Занавески комнаты были задёрнуты, а через дверную щель доносилось шипение жира на сковородке и запах тушёного лука. На цыпочках он прошёл мимо стеклянной двери и у начала лестницы считал себя уже в безопасности, но тут дверь открылась, и вышла мадам Россето в своей чёрной вдовьей юбке, чёрном вдовьем чепце и синем фартуке в горошек.

– Месьё Лё Галль, вы меня напугали! Прокрадываетесь в дом как вор, да ещё в такой час!

– Извините, мадам Россето.

– Вы так поздно сегодня – с вами ничего не приключилось? – Консьержка приблизила к нему кончик носа, будто принюхиваясь.

– Нет, что вы. Что может со мной приключиться.

– Вы такой бледный, месьё, и выглядите ужасно. А что это у вас такое гадкое в руке? Дайте– ка сюда. Ну же, давайте сюда, без возражений, я приведу это в порядок.