Текст книги "Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне"

Путь в оперу

Петербург

Моя петербургская жизнь повела меня по совершенно иному руслу. Кое-как окончив гимназию, я почувствовал в себе бездонную пустоту и устремился уехать как можно дальше и учиться-учиться с самого корня. А «корнем» мне показалось изучение законов природы, и я поступил на естественный факультет С.-Петербургского университета.

С первых же шагов я начал увлекаться наукой до самозабвения. В университете я посещал обязательное и необязательное, торчал во всех лабораториях – и физической, и химической и в кабинетах – минералогическом, зоологическом, гистологическом, слушал лекции на стороне, поступил вольнослушателем на курсы Лесгафта и на них пропадал все свободное от университета время. Словом, я неистовствовал и старался напихивать себя познаниями, нужными и ненужными.

Однако я не утерял и тяготения к пению и музыке и, где мог, ее слушал – и в Императорской Мариинской опере, и на концертах, вечерах и вечеринках. Их в Петербурге устраивалось множество, – можно было ежедневно что-нибудь или кого-нибудь да послушать.

И сам я не бросал «попевать», где мог, – у друзей, и в студенческих хорах, и дома, и в лабораториях. С каким увлечением мы в них певали с моими новыми университетскими товарищами! Скольких лаборантов мы извели пением (среди сосредоточенной тишины ученого учреждения) и сделали своими врагами! Там и тут раздавались наши дуэты, трио или оперные арии или русские и малороссийские песни… А с одним моим новым приятелем – студентом-однокурсником – мы пели просто на улице, идя, например, по Среднему проспекту Васильевского острова в студенческую столовую обедать. Мы ухитрялись с ним, перебивая друг друга, пропеть по пути едва ли не всю оперу «Евгений Онегин»… Прохожие недоумевали – в своем ли мы уме?

Мало-помалу люди заметили, что я обладаю голосом, и начали уговаривать: «Поучились бы! Занялись бы!» И в конце концов уговорили: меня потянуло начать учиться и пению, хотя бы между делом, «между прочим»…

Долго я выбирал руководителя. Ходил ко многим и «пробовался». Одни признавали качество голоса и соглашались принять в ученики и даже на льготных условиях. Другие, наоборот, учиться не советовали или ставили неприемлемые условия.

Но так или иначе подходящего руководителя я все-таки нашел. Он импонировал. Все величали его профессором. Сам он выдавал себя за итальянца, а на самом деле оказался поляком… У него была большая классная комната, в ней чудный рояль, а по стенам висели лавровые венки с лентами.

И говорил он все мудреными, якобы научными словами: «маска», «диафрагма», «кантилена», «бельканто», «опёртый звук». И петь заставлял все по какой-то мудреной форме – «вокализы», «арпеджио», «гаммы», «каденции»… И сам, мне казалось, пел хорошо, когда поправлял и показывал.

Но только научиться у него я решительно ничему не смог.

История моих с ним занятий относится к разряду обыкновенных. Таких – много, и о них столько уже рассказано и серьезно, и комически.

К сожалению, в случае со мною комизма не было. Наоборот, я едва избежал трагедии.

Оба мы с профессором были добросовестны. Он старался меня научить, все время мне показывая и меня поправляя. Я же из кожи лез вон, стараясь научиться и подражать профессору. Но у меня никогда почти ничего путного не получалось, и профессор был очень мной недоволен… Постоянно кричал и раздражался.

Скоро друзья и знакомые, просившие меня иногда что-нибудь спеть, стали сначала между собой, а потом все громче и, наконец, мне самому говорить, что я… «испортился». Пока не учился, я пел, а теперь бог знает что делаю…

Сам я тоже стал замечать, что я не тот; раньше для меня не было трудностей, я пел, «как пелось», забирался высоко и брал ноты свободно, хотя, может быть, и неправильно. Теперь же голос мой сузился, уменьшился в объеме, появились какие-то глухие, задавленные ноты.

Но самое главное, что начало меня угнетать, – это то, что я искренне недоумевал, в чем же, наконец, дело? Ведь я же так люблю пение и так стараюсь! Подражаю профессору… Почему же у него выходит, а у меня нет? Неужели я настолько бездарен? И почему же я столько преодолел в жизни – я к этому времени университет окончил с дипломом первой степени, – а этого преодолеть не могу?.. Нет, тут кроется что-то, что зависит не от меня.

Между тем окрики и недовольство мной профессора все увеличивались и, наконец, создали совершенно невыносимую атмосферу уроков. Я много раз предлагал профессору бросить занятия со мной. Но он не соглашался и считал, что «это – немыслимо». Положение осложнялось еще и тем, что я сильно ему задолжал.

Однажды, не будучи в состоянии перенести особенно безобразной сцены, разыгравшейся на уроке, я, едва дойдя до дому, написал профессору письмо, в котором резко отказался от дальнейших занятий с ним.

И стал думать, что с пением у меня дело не вышло. Уйду опять в науку… Возьмусь за свое «прямое дело»…

Прошло некоторое время. Я действительно занялся-таки снова естествознанием. И вдруг совершенно случайно повстречался с человеком, которому удалось меня убедить, что с пением еще не все для меня потеряно, и он мне посоветовал пойти не к «профессору», а просто к хорошему певцу и показаться ему.

Я задумался над советом, и так как петь-то меня все-таки тянуло, я и отправился к певцу и поступил к нему в ученики. Это был некий О.С. Томарс, тенор, певший некогда в антрепризе С.И. Мамонтова одновременно с Шаляпиным.

И совершилось чудо! Я сразу «увидел свет», и у меня вдруг «все пошло». Вражеская атмосфера уроков сменилась дружеской. Исчезли крики. Певец стал мне всячески помогать, и что ни урок, то я пел все успешнее.

Что же произошло? И в чем же было дело?

В том, что мой новый преподаватель понимал, что на одном показывании далеко не уедешь – сколько ни показывай, ученик все равно не повторит, как нужно, – и потому он обращал мое внимание на те общие положения, которые управляют звуком, и приучал меня не к окрикам, а к тому, чтобы я сам разбирался в том, что – хорошо и что – плохо.

И в конце концов он привел меня всего только к одному, но так называемому золотому правилу певца: «Не меняйте! Ничего не меняйте в соседних нотах! Тот же тембр, тот же характер, та же звучность и сочность!»

И вот этот кажущийся «пустяк», правило «не меняйте!..» и поставило меня на ноги. Я быстро стал делать успехи и через короткое время не узнал своего голоса, он и развился, и приобрел свободу… По гроб жизни буду благодарен О.С. Томарсу.

С этого времени открылась для меня какая-то новая эра в моем пении. С наукой я распрощался и стал подумывать о том, чтобы сделаться певцом-профессионалом. Для этого я начал разучивать оперные теноровые партии целиком, – выучил Фауста (об этой партии я, учась у профессора, не мог и мечтать), Ленского («Евгений Онегин»), Князя («Русалка»), брался уже и за Ромео и задавался было вопросом о том, как эти роли сыграть на сцене.

Одновременно я примкнул к некоторым любительским музыкальным кружкам (их много было в Петербурге в частных домах) и чуточку пробовал даже «выступать», робко, волнуясь, – перед пустяковым трио не спал целую ночь…

Гвоздем сидела в голове мысль о том, что сделать, за что взяться, чтобы из любителя превратиться в профессионала?

Смущало меня, во-первых, то, что я так-таки и вырос страшно застенчивым и конфузливым существом. На сцене, думал я, мне ничего не стоило растеряться и очутиться в смешном положении.

Во-вторых, об искусстве сцены я не имел ни малейшего представления. «Как появиться? Как вообще держаться на сцене? Ведь я ничего, ничего-таки на сцене не сумею! – думал я.

Надо учиться этому. А где? У кого? Специальных школ для оперных певцов тогда не было.

И еще – все осложнялось репертуаром. Теноровые партии, с которых надо было начинать, сводились лишь к Фаусту да Ромео. Но ведь это – совсем не для начинающих! В драме за подобные роли берутся лишь опытные актеры, на 8-й, на 10-й год театральной работы… Не абсурд ли, не безумие ли начинать с этого?

Мечась и ища выхода из создавшегося положения, надумал я попроситься бывать за кулисами итальянской оперы, гастролировавшей тогда в Петербурге в зале Консерватории.

«Присмотрюсь, приобвыкну, постараюсь потом подражать тому, что увижу у опытных знаменитых артистов».

Так я и сделал. За кулисы меня пустил случайно меня слышавший режиссер Итальянской оперы, – некий Дума. Он позволил мне посещать спектакли и наблюдать за происходящим на сцене из первой кулисы. Я помещался рядом с занавесом.

Мне это кое-что дало, конечно. Я слушал великолепное пение баритона Баттистини, сопрано Баронат, баса Аримонди и других и наблюдал их близко, «в двух шагах от себя». Но научился-то я от них совсем немногому: оперы итальянские ставились совсем не те, что были нужны мне. И певцы – пели-то хорошо, но «играли» из рук вон плохо. Это было ясно даже мне.

Может быть, этим объясняется и то обстоятельство, что в памяти моей от этого времени уцелели не столько впечатления от Итальянской оперы, сколько пустяковый, но характерный разговор мой в одном из антрактов.

В кулисах рядом со мной дежурил пожарный Казанской части… Опустился занавес… Певице Баронат поднесли корзину цветов… Одну! Пожарный посмотрел на нее и вдруг заговорил (а до того все молчал):

– Твяты! Много ли тут? Вот в Мариинском театре твятов так твятов! Там иной раз танцовщице всю сцену уставят твятами-то! Оно, конечно, потому – заступницы! Коли проворовался который, – сейчас этто ей рублей на триста твятов!

– Ах вот как, – говорю, – вы, значит, и в Мариинском театре бываете?[11]11
  Тогда меня очень интересовал именно Мариинский театр и мне очень хотелось знать все, что происходит внутри его.


[Закрыть]

– А как же?.. Конечно, бываем!

– Что же вам там больше нравится? – допытывался я дальше. – Балет или опера?

– А нам все одно! Куда назначут. По наряду, значит.

– Ну а все-таки? Коли бываете в опере, так какая же опера вам больше всего нравится?

– Вот, – отвечает пожарный. – Есть такая опера – «Лойенгрин» называется… Там двое за одной увязались тоже… А они (?) его (?) и укокошили.

Не помню решительно, до чего мы договорились с пожарным дальше. Но его «Лойенгрин», которого «укокошили», живет во мне до сих пор.

Долго пришлось мне болтаться в поисках учителя сцены. Многие многое мне советовали – сходить туда-то, обратиться к такому-то… Называли мне и не певцов, а артистов и режиссеров драмы.

Помню, отправился я к некоему Ник. Андр. Попову (он ставил там и сям драматические спектакли и имел репутацию человека очень культурного). Он с участием меня выслушал, но заниматься со мной не взялся, а посоветовал обратиться к артисту Императорского Александринского театра Юр. Мих. Юрьеву.

«Он как раз работает сейчас над ролью Ромео… Он вам все покажет».

Я этому совету не последовал и к Юрьеву не пошел, так как достаточно был напуган «показыванием», когда меня учили петь. И через некоторое время совершенно случайно наткнулся на другого драматического артиста, который занимался и с оперными, и у него (на курсах Е.П. Рапгоф, Малая Морская, 7) существовал даже особый оперный класс. Это был некий Андрей Павлович Петровский – тоже артист Александринского театра – сценический учитель, как оказалось потом, многих выдающихся оперных артистов[12]12
  Среди них М.Н. Кузнецова, Л.Я. Липковская, баритоны Грызунов и М.Н. Каракаш, артистки В.Н. Павловская, Аксакова, тенора Зеленский, Г.М. Поземковский и др.


[Закрыть].

Я отважился прийти к нему прямо на урок и застал там целую группу его учеников.

На вопрос: «Что вы желаете?» – я ответил, что ищу руководителя, хотел бы поучиться сценическому искусству.

– Ну так спойте! – сказал он мне.

Но только было я взялся за ноты и приготовился петь (тут был, конечно, и аккомпаниатор), как мне говорят:

– Нет, нет!.. Идите на сцену[13]13
  В классе была и небольшая школьная сцена.


[Закрыть] и на ней спойте и сыграйте нам что-нибудь хорошенькое… Кстати, что вы собираетесь петь?

Я назвал каватину из «Фауста».

– Ого! Прекрасно! Ну так идите же и покажите нам Фауста.

– Но ведь я же ничего не умею… Я учиться пришел, – говорю я.

– Ничего! Проявитесь, как умеете… Нам легче будет составить о вас мнение!

Отказываться дальше, конечно, не пришлось, и вот – можете себе представить – отправился на сцену и при всем-то классе начал изображать из себя влюбленного юношу – Фауста…

Боже мой! Если бы кто-нибудь попросил меня сейчас рассказать, как же именно «изображал», как держал себя и что на сцене делал, то, разумеется, я рассказать ничего не смог бы. Я все забыл… Помню лишь, что со мной творилось нечто ужасное, я «плыл без руля и без ветрил» по какому-то потоку, – бессмысленно двигался, бессмысленно делал что-то руками… В общем же я как будто бы старался подражать виденным мною на сцене Фаустам, но все мое сценическое поведение было сплошным скандалом! И как мне было стыдно перед всеми!

Наконец, пытка прекратилась. Высоченная нота (до) взята… Аккорды замерли… Как дурак, стою на сцене и жду приговора.

– Да! У вас – хороший голос! И поете вы недурно, – заговорил А.П. Петровский. – Но, скажите, вы помните, с какой стороны вышли?

– Помню, – говорю, – вот с этой.

– Это верно… И вы помните, конечно, сколько вы сделали по сцене шагов?

– Нет, – отвечаю, – я шел не считая…

– Но, может быть, вы помните, что, сделав несколько шагов, вы остановились?

– Да, кажется…

– Нет, не кажется, а остановились. Мы все это видели… А скажите, зачем вы остановились?

– Не знаю… Может быть, чтобы не петь на ходу…

– Гм!.. Ну а дальше, – вы помните, что начали делать движения руками – вытягивали их вперед, разводили их в стороны… Что вы хотели этим сказать?

Он ставил мне вопросы один убийственнее другого и чем больше ставил, тем больше заставлял меня конфузиться и теряться, и в конце концов я запутался и перестал отвечать…

– Так, так, – продолжал учитель. – Уметь-то вы, действительно, ничего на сцене не умеете. Но заметьте себе, что вам при этом первым делом не хватает… воли… Например, по вашему голосу и вообще по вашим данным вы призываетесь на сцену любить, таков весь ваш будущий теноровый репертуар. Но вы не любите – вы сердитесь на сцене. И переломить себя вы не в состоянии. Кроме того, вы ни в чем себе не отдаете отчета на сцене, вы и сами себе не представляете, что хотели бы в каждый момент изобразить, что и чем показать зрителю. Сцена этого не терпит. Она требует, чтобы все – решительно все! – было предварительно осознано и тщательно продумано (отнюдь не выдумано), а, по возможности, и вымерено, например, число шагов, длительность остановки и прочее.

И еще одно: вам не хватает для сцены фигуры и вам надо ее сделать. Природа дала вам высокий рост, но вы сутулитесь, а вам, вероятно, двадцать с небольшим лет… И ноги у вас слабы, – надо их укрепить. Ваши руки вас не слушаются, – движения скованы и корявы и т. д. Хотите – поступите к нам. Мы попробуем помочь вам. Может быть, извлечете пользу.

Учитель умолк, а я окончательно растерялся и был убит. Однако мне понравились слова учителя. Он ничем меня не прельщал и не уговаривал. По-видимому, он говорил искренне то, что думает… Я бесповоротно решил поступить к нему в ученики, и спустя некоторое время так и сделал.

О том, что я нашел в оперном классе А.П. Петровского, и о том, чему меня там учили, я постараюсь потом рассказать особо.

Императорский Санкт-Петербургский Мариинский театр

Это было учреждение, которое в глазах одних пользовалось абсолютным признанием, в глазах же других – почти столь же абсолютным отрицанием.

Одни называли Мариинский театр «образцовой сценой». При этом имели в виду его исключительные по составу и качеству оркестр, хор, подбор солистов, а также образцовый порядок, богатство и блеск постановок, неограниченность средств и возможностей, – вообще исключительность всей театральной работы в ее целом.

Другие, наоборот, самым резким образом работу-то Мариинского театра и осуждали, и именно в ее целом. Указывали на ее «отсталость», «рутину», «казенность», «протекционизм» и не скупились клеймить театр прозвищами: «тепличное растение», «царская забава», «убежище для престарелых и малоспособных к труду» и т. д.

Примирить эти две крайние точки зрения никогда не удавалось. Каждая считала себя, по-своему, обоснованной и имела своих сторонников. Но, несомненно, ни та ни другая, в отдельности взятая, не была правильна. Истина лежала где-то посредине. И хотя я и не берусь указать – где же именно, все же я постоянно твержу про себя, что я имел счастье принадлежать к изумительной организации Мариинского театра. С ним связан для меня интереснейший период моей жизни; при этом я совсем не имею в виду материальной обеспеченности. Я говорю о той атмосфере, которая меня там окружала.

Мало того, что я не встречал подобной ни в одном из европейских театров. Мало и того, что мне никогда не забыть напряженности ее внутренней, не видной публике, работы, – образцовости репетиций, подъема и очарования некоторых спектаклей. То, что я нашел там, осталось потом заветом на всю мою жизнь. Вот каким должно быть искусство музыки, вот каковыми должны быть методы и приемы театральной работы! У меня развился вкус, и стало претить все низменное и приблизительное. И у меня выработалось определенное миросозерцание, освещавшее потом всю мою самостоятельную артистическую деятельность.

Мало всего этого! Я со всей объективностью должен признать, что Мариинский театр за последние, скажем, шестьдесят лет его существования (до революции) дошел до такой высоты, и в нем накопился такой опыт, и создались такие традиции, которые превращают его в некоторую «справочную книгу». И это не только для меня, но для каждого, кто интересуется и тем более руководит театрально-музыкальной работой.

Иногда думается даже, что нам никуда и никогда не уйти от вечно вырастающего перед нами вопроса: «А как же это было, как это шло в Императорском Мариинском театре?..» Ибо там, можно сказать, «все было» и «все шло», и шло непревзойденно… Мариинский театр – явление неповторимое. Почти нет оперы, которая в нем не ставилась бы.

Вот посильному рассказу о былом – императорском, дореволюционном – Мариинском театре в том виде, в каком я теперь (спустя уже больше тридцати лет разлуки с ним) его люблю и вижу, и посвящаются эти строки.

Я вижу его прежде всего снаружи. Стоит он на Театральной площади. Напротив него через дорогу возвышалось огромное четырехугольное здание Консерватории. На расстоянии (в перспективе) Мариинский театр можно было видеть лишь по косой линии – справа или слева.

Это – не очень большое и не очень стильное здание. Я даже не знаю, был ли у него определенный стиль. Но в нем была какая-то особая приятность (и это не только мое мнение): ничего тяжелого, громоздкого, аляповатого, ничего кричащего или лишнего. Все как-то «к месту», все нужно и все красиво.

Выступ посредине с главным подъездом. Развернутые «крылья» по бокам. Срезанные углы. Купол – полуконус, украшенный лирой. Сероватая окраска. Фонари-шары на фасаде над подъездом. Стеклянный матового стекла – навес над ним. Стеклянные (из зеркальных стекол) средние и боковые двери. Много дверей…

Разгар сезона… Погожий зимний вечер. Часов семь с половиной. Съезд публики на внеабонементный спектакль…

Боже, что творится около Мариинского театра! Перед театром светло как днем. Наряды полиции и жандармов оцепили подъезд и направляют движение. Нескончаемая вереница «собственных экипажей» – карет, саней, извозчичьих санок. Бороды заиндевели… от лошадей валит пар… Все тянутся под навес главного подъезда.

Там – минимум остановки (извозчик обязан получить у седока плату в пути). Ливрейные лакеи и слуги театра высаживают из карет шикарнейших дам, закутанных в ротонды, но без шляп (или в платочках), мужчин в цилиндрах и шубах с бобровыми воротниками… Блестящих военных…

А боковые двери так и не закрываются. Они забиты сплошным потоком людей, пришедших пешком. Все одеты по-праздничному, и все торопятся. Опоздать нельзя: ровно в восемь часов раздастся увертюра, и двери в зрительный зал закроются.

На лицах – торжественная сосредоточенность. Все точно к чему-то очень значительному готовятся.

А лица молодежи светятся непосредственно светом жизнерадостной юности. Она уже смакует предстоящее наслаждение.

В разгар сезона Мариинский театр всегда был полон. Восемь распроданных абонементов[14]14
  Право на абонемент переходило из рода в род по наследству.


[Закрыть] и три спектакля в неделю – вторник, пятница и воскресенье днем, – так было в мое время – отдавалось широкой внеабонементной публике.

По четвергам выходил репертуар на предстоящую неделю. По субботам рано утром – лотерея. Коли повезет – получаешь нумерок на очередь в кассе с правом приобрести шесть билетов – по два на каждый внеабонементный спектакль.

Как в провинции, так и в столицах так называемый успех артистов держался на молодежи. В Петербурге галерка без преувеличения почти вся была в студенческих руках. И «Лотереи в Мариинку» – это незабываемые страницы жизни каждого студента. Я уже имел случай говорить о том, как мы юнцами в провинции умели шуметь, «создавая успех» любимым артистам. Но и про столицы приезжие знаменитости (Фелия Литвин, М. Баттистини, Артур Никиш и др.) говорили, что они нигде не имели такого успеха, как в России, этим успехом они обязаны «единственной в мире русской молодежи».

На лотерею приходили толпы народа и еще с вечера пятницы становились в предварительную очередь с расчетом в случае неудачи успеть подойти за нумерком еще раз «на законном основании», т. е. ставши снова в хвост очереди.

Я помню, впрочем, и картины вопиющего беззакония. Тогда предварительная очередь, по два в ряд, кольцом охватывала огромное прямоугольное здание Консерватории напротив Мариинского театра. Порядок поддерживался отчасти самой публикой, отчасти не очень большим отрядом городовых.

Однако вновь прибывшие толпы людей, видя, что опоздали, не хотели «расставаться с мечтой» и уходить и решали как-нибудь да «втереться» в очередь. Сначала по одному… Подойдет себе человек, поздоровается со знакомым, заговорит с ним, а потом тут и останется… В случае сильного протеста публики поспорит, но отойдет в сторону.

Позже, когда очередь уже двинулась (в субботу в 8 часов утра), начинается «втирание скопом». Возьмутся за руки и напирают сбоку… Тут протесты уже бессильны – выставят одного, вотрется с полсотни.

Полиция делала вид, будто наводит порядки и при общем смехе выволакивала того или другого «примазавшегося». На иных махала рукой. А в общем на все смотрела сквозь пальцы, – публика сама должна была отражать целые атаки «втирающихся».

Получался, разумеется, хаос, но без озлобления. Все понимали, что очередь-то только еще «предварительная», никаких шансов на успех она не давала (слишком много было пустых билетиков, без нумерков), а потому – «что ж такого? И пусть втираются кому не лень».

И воздух сотрясался от взрывов хохота. Всем было несказанно весело.

Позже все изменилось, – вся система лотереи. Ее стали устраивать на каждый внеабонементный спектакль. А «предварительную очередь» додумались перенести от Консерватории к зданию самого Мариинского театра и «хвост» ставить по двум его стенам, образующим прямой угол. А по противостоящей гипотенузе выстраивали густую сеть городовых. «Втираться» не стало возможности, создался деловой порядок. Зато навсегда исчезло веселье.

Вспоминаю и еще одно беззаконие около Мариинского театра – так называемое барышничество, т. е. перепродажу билетов из-под полы, с надбавкой сверх нормы, смотря по обстоятельствам, – и вдвое, и втрое, и даже раз в десять…

Подобное явление когда-то считалось специфически русским. Нигде, мол, в других странах оно невозможно.

Но позже, познакомившись как следует с заграницей, мы убедились, что это далеко не так… Если не барышничество, так черные биржи процветают всюду. У нас только все заимствованное принимает формы особенные, а иногда и неслыханные.

Бывало, не успеет открыться касса, а вам в сторонке какой-то тип уже предлагает купить билет «с надбавочкой».

Кто понаивнее приходит в ярость, зовет полицию. «Наглеца» ведут в часть составлять протокол… Толпа безусых свидетелей. На лицах – искреннее возмущение.

Но не успеют кончиться формальности, а свидетели – вернуться к театру, – смотришь, а тип-то снова в толпе и снова торгует билетами…

Бывало, впрочем, и еще хуже, когда, казалось бы, все было «по закону» и когда не на кого было и протокол-то составлять. Попросту, при самом открытии кассы, и совершенно открыто толпе, простоявшей, заметьте, ночь и прошедшей через лотерею, заявляли, что «в продажу поступает сегодня… четыре ложи и восемь кресел партера»… Всяко бывало.

Чтобы покончить с этим, прибавлю, что позже, будучи уже артистом Мариинского театра, но не желая ни у кого ничего просить и никому одолжаться, я даже «на себя самого», т. е. на спектакль со своим участием, вынужден был приобретать ложу… через барышников.

Как бы то ни было, предположим, что вам повезло и что вы вытянули на лотерее не «пустышку», а «нумерок» на очередь в кассе.

Боже, каким счастьем горят ваши глаза! Да еще если «нумерок»-то низкий, иногда однозначный!

Ведь это значит билеты-то по 32 копейки, максимум по 75 копеек, и сразу на три спектакля. На всю неделю! Прощай, занятия, лекции, книги!

Первый же вторник убеждал, что труды потрачены недаром. Приподнятое настроение не покидало счастливца даже независимо от того, что давали и в каком составе.

В самом деле, нельзя было не поражаться великолепному и громадному (в 100 человек) оркестру! Огромному (тоже 100 человек), звучащему как орган, хору! Чудесным голосам солистов! Декорациям и костюмам лучших художников, эффектам, освещению сцены.

Зрительный зал был голубой, очень изящный, фойе с блестящим паркетом, мраморными простенками, витринами с фотографиями артистов, ослепительным светом, почетным караулом рослых солдат-гвардейцев у царской ложи. Зал был не особенно большим. В нем насчитывалось всего только 1700 мест. Отовсюду все видно и слышно – «только не стой, а садись, пожалуйста!». В центре – громадная и роскошная люстра, и в каждой ложе – по небольшой в несколько свечей люстре. Во время действия свет в зале не тушился, а лишь сильно сбавлялся, но так, чтобы можно было читать программу.

В зале элегантная публика. Красивые, стройные, гладко причесанные и хорошо выбритые люди. Изящные манеры. Парадная форма военных. Фраки и смокинги штатских. Вечерние туалеты декольтированных дам. Очаровательные барышни, все в светлых платьях. Возбужденные лица. Веселье. От всего веет праздником. В результате человек уносил со спектакля самые лучшие впечатления и после, попадая просто в район Мариинского театра, долго не мог оторвать глаз даже от его здания. Все в нем нравилось, было мило и дорого. Все тут твердило, что это-то и есть лучший театр Санкт-Петербурга – знаменитая Мариинская опера…

Меня тянуло к Мариинскому театру и поздним вечером. Я любил гулять около него часов в одиннадцать с тем, чтобы, по возможности, дождаться конца спектакля и видеть также и разъезд публики.

Выходило даже как-то так, что, где бы я ни был, откуда бы ни возвращался домой, – мой путь почти всегда лежал через Театральную площадь.

Ее близость чувствуется еще издали, – над ней зарево электрического освещения. А прилегающие боковые улицы и каналы забиты пустыми извозчиками. Они ждут возможности «проскочить» с седоком на Театральную площадь. Каждый пристает к тебе:

– Барин, сядьте, пожалуйста. Дайте проехать поближе к киятру! Порожнем не пущают. Сейчас представление кончится!

Обычно не отказываешь, – садишься и едешь, чтоб сразу же, иногда чуть не через несколько шагов, и вылезти из санок извозчика, – то у подъезда Консерватории, то у Николаевского кадетского корпуса, у аптеки, у кондитерской Иванова.

Полиция знала эти извозчичьи трюки, но смотрела на них сквозь пальцы. Ей важно было, чтобы не нарушался лишь общий порядок. Он состоял в том, что кучера и извозчики, попавшие сюда к началу спектакля, стояли рядами на площади на отведенном им месте и двигаться потом могли лишь по определенному плану…

Медленно тянется время. Иззябшая полиция и жандармы с белыми султанами из конского волоса на головных уборах, кучера и извозчики начинают «нудиться». Шутка сказать – почти четыре часа ожидания! Все переговорено и все выслушано. И сбитень горячий у ходившего по рядам сбитенщика весь выпит… И мороз крепчает… А конца спектаклю все нет.

И театр молчит. Он весь залит огнями и, кажется, застыл в своем великолепии…

Но вот в окне мелькнула первая тень. За ней – другая, третья. Множество теней. Из подъезда начинают выбегать слуги и вызывать кареты таких-то и таких-то господ. За ними – люди, на ходу застегивающие верхнее платье и торопящиеся кто на трамвай, кто на извозчика. Подходят. Садятся «без ряды» и уезжают.

Как муравейник, кипит все у театра. Хлопают двери. Подъезжают и отъезжают экипажи… Недавно еще гладкая площадь вся изрыта копытами и исполосована полозьями. Завтра дворникам убирать чуть свет.

Толпами расходятся возбужденные люди. На ходу обмениваются краткими словами, делятся впечатлениями…

Но мало-помалу людской поток начинает «сдавать». Реже и медленнее стали выходить из театра люди… Безнадежно высматривают седоков оставшиеся не у дел одиночки-извозчики. Городовые и жандармы строятся и торопливо уходят. Площадь окончательно пустеет.

Только у так называемого артистического подъезда театра стоят два-три экипажа – ждут выхода артистов.

Наконец, и они тронулись… Огни тушатся… Театр погружается в сон.

Уходишь и ты, и ловишь себя на том, что твердишь: «Спокойной ночи, дорогой, отдохни. Ты славно поработал сегодня!»

Спектакли Мариинского театра поражали не только редко в нем бывавших и не только внешней своей стороной – богатством и пышностью обстановки.

Они были поразительны и со стороны внутренней – по исполнению. Подымаясь в отдельных случаях на высоту художественного события, они, действительно, при любом составе исполнителей представляли собою музыкально-сценический праздник. Например, спектакли при участии Ф.И. Шаляпина («Борис Годунов», «Хованщина», «Князь Игорь», «Юдифь», «Моцарт и Сальери»), или Собинова («Лоэнгрин», «Орфей» Глюка), или кого-нибудь из иностранных артистов (Фелия Литвин, Баттистини, Роза Феар – Rose Féar – и др.) или дирижеров (Мотль – «Тристан и Изольда»; А. Никиш – «Валькирия» и проч.), или постановки «Сказания о Граде Китеже», «Царя Салтана», «Князя Игоря», «Мейстерзингеров», «Кащея» и проч., или торжественные спектакли вроде «Жизни за царя» по поводу 300-летия Дома Романовых.

Репертуар Мариинского театра был необычайно богат и складывался из всего самого лучшего, классического, а значит, и самого сложного. В нем шли все «большие оперы» (которые в Петербурге и Москве только в императорских театрах и ставились), – русские и нерусские, – от глюковского «Орфея» до штраусовской «Электры», через Мейербера и Вебера и через все ходовое итальянско-французское. Шли почти все оперы Вагнера и, разумеется, все, что только можно себе представить, из русского репертуара – от глинковских «Жизни за царя» и «Руслана и Людмилы» до опер Чайковского, Римского-Корсакова и Мусоргского…