Текст книги "Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне"

Мариинский театр не знал «трудного» и непосильного… Все, решительно все было ему по силам. Репертуар любой нации и какой хотите эпохи и сложности.

Что касается исполнения, то к нему-то больше всего, собственно, и относилось понятие «образцовая опера».

Образцово были, прежде всего, «сделаны» отдельные партии в каждой опере. Прекрасно подобраны голоса… Хороши не только первые, но и вторые и третьи персонажи. Тщательно, до тонкостей все разучено. Все звучит, ничто не пропадает и «не шатается» – форте и пиано, нюансы, переходы. Отчетлива, «как ягодка», каждая даже крохотная партийка…

Образцовой была и общая слаженность всех партий, слияние их в единый цельный спектакль. Никто никому не мешает, никого никто не перекрикивает. Местами же, когда одновременно поет несколько голосов, не знаешь, чему больше дивиться – безупречной ли интонации или тому, что не отличаешь, кто где поет. Ничей голос не выделяется. Все голоса звучат с одинаковой ровностью, как будто это не отдельные люди, а один инструмент звучит.

Сверх слаженности в спектаклях Мариинского театра отмечалось и еще нечто – благородство исполнения. Это – редчайшее и венчающее дело качество. Не все отдают себе ясный отчет, в чем оно проявляется, но оно чувствуется всеми. Даже серые люди, сравнивая, бывало, мариинских артистов с артистами других театров, говорили в пользу первых:

– Еще бы! Эти-то – сразу видать, что императорские!

И это относилось не к голосам (голоса и в частных театрах бывали превосходные), а к манере петь, к приемам исполнения.

Если начать вспоминать все подробно и перебирать в памяти детали исполнения в Мариинском театре ансамблей различных опер, то иногда кажется, что об одном этом можно написать целую книгу.

Такие ансамбли, как «Канон первого акта» оперы «Руслан и Людмила», или квартеты и трио «Жизни за царя», или квинтет первого акта «Пиковой дамы», или «Гимн царю Берендею» и «Клич бирючей» из «Снегурочки», или пролог к «Царю Салтану» Римского-Корсакова, или квинтет контрабандистов из второго акта «Кармен», или ансамбли «Гугенот» и, тем более, опер Вагнера («Полет Валькирий», дуэты из «Тристана и Изольды» и «Зигфрида», ансамбли «Тангейзера», «Мейстерзингеров»), – все это жемчужины! Каждый из них – непревзойденный номер. А все они, вместе взятые, это дивная коллекция в славной сокровищнице Мариинского театра!

Вот это-то все и превращало даже самые обыкновенные, рядовые спектакли Мариинского театра в истинный праздник. Это-то и ценилось знатоками и тончайшими любителями музыки. На этой именно почве и родилось представление о том, что Императорский Мариинский театр – это наша гордость. Это – Академия.

– Вот как надо исполнять-то! Приходите! Слушайте! Учитесь!..

Мариинский театр поражал не только нас – русских. Он изумлял и Европу. И едва ли не самым показательным и характерным было впечатление приезжавших к нам иностранных гостей – певцов-солистов и дирижеров – особенно из Германии. Они ехали к нам, «в эту далекую, дикую Россию», как в захудалую провинцию, а находили у нас такие аппараты исполнения, которыми были не только удовлетворены, но ошеломлены и восхищены. Нередко открывали глаза от удивления и сознавались, что в Европе… таких не слыхивали.

Больше всего их поражало, конечно, то, как у нас шли нерусские оперы – Мейербер, Вебер, Вагнер и пр.

Помню, приехал раз знаменитый немецкий дирижер Феликс Мотль и должен был дирижировать у нас на торжественном спектакле оперой Вагнера «Тристан и Изольда». Волнений в театре было много. Единственная репетиция – прямо на сцене с оркестром. И назавтра – спектакль…

Ровно в 12 часов Мотль был за пультом. Вежливо поздоровавшись с оркестром и солистами и получив в ответ овацию, Мотль приступил к репетиции. Но, к общему удивлению, начал не с первой страницы партитуры, а перевернув несколько листов…

Заиграли… Запели… И вдруг Мотль все остановил. Никто ничего не понял… Все растерянно смотрят друг на друга.

– Что он находит? Неужели так плохо?

А Мотль, ни слова не говоря, перелистнул дальше и предложил начать с другого места… Начали… И скоро снова все остановилось.

Мотль выискал третье, четвертое место. И приблизительно через полчаса Мотля вдруг увидели спустившимся с возвышения и что-то говорящим концертмейстеру. Растерянность стала расти… А Мотль направляется к выходу, и через минуту он – на сцене, направо и налево говорит что-то… Среди певцов и режиссуры – уже явственное волнение и тревога, видя которые А.И. Зилоти, привезший Мотля на репетицию, отводит его в сторону и, на правах друга, спрашивает:

– Что же репетиция-то? Ведь все ждут. Время уходит. И завтра этакий спектакль…

– Репетиция? Какая репетиция? Все кончено, и ничего больше не нужно, – отвечает Мотль. – Да, да! Мне больше ничего не нужно. Я вижу, что все и всё очень хорошо знают…

– Но оркестр-то? Надо же хоть проиграть-то с ним!

– Оркестр? Да разве я не понимаю, какой это оркестр? Да сидящие в нем люди, – и Мотль указал на оркестрантов, – и сами не подозревают, как изумительно они будут завтра со мной играть…

Репетицию объявили законченной. Всех распустили. А на другой день состоялся, действительно, изумительный спектакль, вошедший в славную летопись Мариинского театра и явившийся, кстати сказать, лебединой песней Мотля в России.

В другой раз не менее знаменитый Артур Никиш дирижировал у нас оперой «Валькирия» Вагнера. После сцены «Полет валькирий» этот спокойный, выдержанный, мягкий и воспитанный человек пришел в какой-то дикий «раж», бросился на сцену и закричал:

– Дайте мне этих женщин (девять солисток-валькирий)! Я хочу всех их расцеловать! Никогда в жизни и нигде я не имел такого восхитительного ансамбля!

И «женщины» пришли и расцеловались. Но они были искренне смущены похвалой А. Никиша. Они сами ничего особенного в своем пении не видели…

– Мы пели, как всегда. А как же иначе-то?

Прибавлю к этому, что не только они – исполнительницы, но и мы все не видели «ничего особенного». И лишь побывав за границей, да посравнив, – поняли…

Еще пример. Однажды в фойе театра шла хоровая репетиция «Лоэнгрина». За роялем Г.А. Козаченко, хористы кругом на стульях… Подошли к сцене первого акта, когда толпа видит плывущего лебедя (труднейший хор). Вдруг Г.А. Козаченко замечает, что на репетицию входят люди: впереди главный дирижер Э.Ф. Направник и рядом с ним какой-то незнакомый господин; за ними директор императорских театров и его помощники, дальше главный режиссер оперы, – словом, целая комиссия. Она предложила не прерывать репетиции, а продолжать ее как раз с того места, на котором остановились.

– А мы посидим и послушаем.

Так как подобные посещения репетиций главным дирижером и чиновниками конторы императорских театров, хотя и без посторонних лиц, не являлись в то время редкостью, то репетиция и продолжалась, как очередная, и как будто бы ничего не случилось.

Но стоило Г.А. Козаченко провести с хором эту сцену и взять заключительный аккорд, как сидевший рядом с Э.Ф. Направником незнакомый господин сорвался с места, подбежал к Козаченко и стал ему что-то по-немецки говорить, с чем-то поздравлять, благодарить, – словом, проявлять признаки чрезвычайного восхищения, волнения и проч. То же самое он сделал по отношению к хору, к Направнику, к директору и через несколько минут стал со всеми прощаться и скоро ушел, говоря, что ему очень некогда.

Репетицию прекратили. Хор был отпущен, и Козаченко ушел домой, не понимая ничего из того, что произошло.

И лишь спустя несколько дней он узнал, что незнакомый ему господин был немецким чиновником, командированным предложить дирекции императорских театров привезти из Германии полный ансамбль (оркестр, хор и солисты) для исполнения у нас в России опер Вагнера…

И вот, стоило ему прослушать всего только одну сцену из «Лоэнгрина» на очередной хоровой репетиции, как он бросился на телеграф и телеграфировал в Германию: «Хора не нужно».

Скажу и здесь, что ни Козаченко, ни хор, да и вообще никто в Мариинском театре не находили в пении хора ничего особенного…

«Заветная дверка»

Если смотреть на Мариинский театр с фасада, то слева у «развернутого крыла» его находился специальный подъезд для членов императорской фамилии. А поправее его в углу существовала маленькая дверка, всегда меня очень интриговавшая.

Она «работала», можно сказать, день и ночь, почти без перерывов; и я давно заметил (да и все это знали), что, бывало, утром, и особенно часов в одиннадцать, через нее входит в театр целый поток людей – дам и мужчин (большинство бритых). Все – деловиты… Все торопятся… Всем некогда…

Это так называемый артистический подъезд Мариинского театра, через который спешат на репетиции хор, оркестр, солисты… Сколько часов провел я в свое время около этой дверки, наблюдая за ней украдкой… Сколько радости доставляла мне каждая бритая физиономия, казавшаяся «тем самым», кого так хотелось встретить и рассмотреть поближе и кого на самом деле было так трудно и встретить и узнать.

«Куда спешат эти люди? – спрашивал я себя. – Что ждет их там за дверкой? Счастливцы! Избранники! Как интересна, как волшебна должна быть их жизнь там». О, как хотелось бы и мне как-нибудь прошмыгнуть за ними! Хоть на минуточку!

Я знал, конечно, что этого нельзя… Прошмыгнуть-то и не удастся. Да если бы даже и удалось, все равно из этого ничего бы не вышло: непременно наткнешься на заставу, – не пустят, в императорских театрах посторонним лицам вход на сцену строжайше воспрещается…

Судьбе угодно было, однако, устроить так, что я не только прошмыгнул и «посмотрел», что там, но в течение ряда лет рассматривал, а в некотором роде и изучал все, что там делается.

И пожалуй, стоит рассказать, как это произошло. Нужды нет, что началось с больших моих разочарований. Совсем не так я себе все там представлял.

Великим постом в Мариинском театре устраивались «пробы» и конкурсы для желающих поступить в хор, в оркестр, в солисты… Вакансий почти нет, а желающих поступить – пропасть. Пробы публичные, и к ним люди подолгу готовились. Съезжались со всей России!

Давно о пробе подумывал и я, но все откладывал, все казалось, будто еще рано… «Да и куда же мне? Ведь я ничего, ну, ничего-таки в театре не сумею».

Однако друзья и преподаватель настаивали… Мало-помалу и самому мне стало казаться, что надо же все-таки когда-нибудь решиться.

«Чем, собственно, рискую? Нужно, конечно, на первой неделе Великого поста поехать и в Москву (там тоже «пробы», Москва – «биржа» певцов и актеров), но нужно и здесь, в Петербурге, толкнуться в театры… Безнадежно? Но чем же черт не шутит? И чем же я хуже других?

Сказано – сделано. Было решено, что поеду и пойду. Пусть даже «созорничаю»… А все-таки…

И я серьезно стал собираться в Москву. А пока что однажды, набравшись храбрости и напустив на себя непринужденный вид (а внутренне-то очень волнуясь), я взял да и подошел к «заветной дверке» и приоткрыл ее (было этак часа 3–3¹/₂ пополудни).

Оказалось, что дверь-то не одна: за ней – другая, а за другой третья с категорической надписью (почему-то на французском языке), что, мол, посторонним лицам вход на сцену воспрещается.

С сильно бьющимся сердцем мне пришлось отворить и эту третью «дверку» и сразу же наткнуться на ряд разочарований.

Прежде всего – «застава». В низенькой проходной каморке (раздевальне под лестницей) двое капельдинеров в форме… играли в шашки.

Боже мой, какая проза, думаю. Это в театре-то! В храме, как мне всегда казалось… Я представлял себе, что здесь всегда и все не иначе как служат искусству…

Капельдинеры строго на меня посмотрели и спросили, что мне нужно. Мой ответ («записаться на пробу») решил дело. Меня пропустили и объяснили, куда пройти и где найти секретаря.

Пришлось подыматься по совсем неказистым, грязноватым и плохо освещенным лестницам (второе разочарование, – я думал всегда, что в Мариинском театре все внутри не иначе как блестит…).

Пройдя по двум полутемным коридорам, очутился я и еще перед двумя «дверками», но уже открытыми. Одна – прямо, с тремя ступенями вниз – вела в просторный светлый зал с большими окнами, почти пустой. Лишь по стенам – синие диваны да на особом возвышении, почти посредине зала большой рояль.

«Вот оно! Вот где все совершается-то!» – подумал я и невольно благоговейно замер на несколько секунд. Я не ошибся. Это был так называемый репетиционный зал Мариинского театра. Другая дверь – поменьше – вела в обыкновенную комнату, почему-то разгороженную на три части: библиотека, канцелярия и комната заседаний так называемого режиссерского управления, решавшего все важнейшие дела театра. В правом углу – секретарь, один, пишет что-то. По виду – ничего специфического, – ни театрального, ни секретарского, – самый обыкновенный человек, молодой, с усиками.

Он спросил меня, что мне нужно, принялся меня бесцеремонно рассматривать. Но видя, что я – «желторотый», давай ставить ехидные вопросы – где пел? каков мой репертуар? не знаменитость ли я уже? Самым странным был вопрос – действительно ли я собираюсь пробоваться? Не из мертвых ли я душ? Оказывается, «мертвыми душами» назывались тут лица, которые тоже приходили записываться на пробу, но с единственной целью всего только «проскочить» в зал, – доступ в публику на пробу был труден. А потом на пробе, когда их вызывали, они не откликались.

На все вопросы секретаря я отвечал сдержанно, стараясь не терять достоинства.

Секретарь вынул, наконец, лист записи. Я обмер: целая страница фамилий, и каких! Много уже известных артистов.

«Куда же – я-то за ними? Ведь я же, действительно, ничего не умею!»

Тем не менее я записался нумером тридцать вторым (это запомнилось!), проставив, что буду петь (неизменную каватину Фауста) и свой адрес. Мы расстались.

На улице – сразу сомнения. Цепляясь хоть за что-нибудь, решил я зайти к Г.А. Морскому, бывшему артисту Мариинского театра, вышедшему в отставку, и поведал ему все без утайки. Он выслушал и ответил:

– Что ж? Если уже так вышло, сходите и попробуйтесь. Риску нет! А может быть, извлечете и пользу, – послушаете, как ваш голос звучит в Мариинском театре. Только не рвитесь, не старайтесь петь сильнее, чем можете. Пойте спокойно. Как в комнате, не форсируя. И еще одно: помните, что практически из этого ничего не получится. Как бы вы ни пели, Мариинский театр не только вас – начинающего, но и никого не возьмет… Вакансий нет. Пробы – формальность. Артистов и так слишком много. Не пеняйте и не сердитесь. Говорю вам правду, ничего не скрывая…

Он дружески потрепал меня по плечу. Пожелал удачи. Грустным возвратился я домой. Слова Морского сомнений не рассеяли и не успокоили…

Но что же делать-то? Не отступать же?

Через некоторое время пришло извещение из Мариинского театра о «пробе». Она назначена на среду первой недели Великого поста (и это запомнилось!).

До этого надо успеть побывать в Москве.

Поездка в Москву

Поездка в Москву в деловом отношении не дала ничего, но многому научила. По крайней мере, пришлось осознать до конца, что значит предлагать и навязывать себя людям, не чувствующим в тебе никакой надобности.

В Москве у меня было три пробы. Но мне пришлось самому их и организовать. Одну я провел в день приезда, две другие – на следующий день.

Сначала я отправился в Императорский Московский Большой театр и предложил себя прослушать, хотя бы и не в очередь, – сделать мне исключение, как приезжему. По тому, как со мной разговаривали и как меня оглядывали, я понял, что проба не даст ничего, «спою впустую». Узнав, что я нигде еще в театрах не пел, что я только еще начинающий, да еще не москвич (а значит, «бог его еще знает, чему и у кого он учился»), люди до всякой пробы потеряли интерес ко мне. Однако прослушать меня с грехом пополам согласились.

Петь пришлось со сцены в огромном и пустом театре, а слушали меня не то четверо, не то пятеро человек[15]15
  Среди них два или три дирижера, режиссер и управляющий конторой императорских московских театров.


[Закрыть]. Прослушав, ни слова не сказали и удалились. К несчастью, я по наивности думал, что они должны мне все-таки хоть что-нибудь да сказать, и я стал их ждать, а потом и разыскивать… И попался!

При всей своей застенчивости и неуверенности в себе я стал жертвой некоторого преувеличенного мнения о своей избранности («хороший-де у меня голос, большая музыкальность»), и получился камуфлет…

Встретив одного из слушавших меня, я обратился к нему с нелепым вопросом – как-де он и те, кто были с ним, отнеслись к моему пению?

Тот, даже не взглянув на меня, ответил:

– Здесь не Консерватория. Идите туда и там узнавайте мнение о себе!

Разумеется, этого эпизода я никогда не забуду…

Вторая моя московская проба состоялась в театре Частной оперы. Там сначала – прием, который просто не знаю, как его и охарактеризовать. Повеяло не то лабазом, не то толкучим рынком. Разговаривали, повернувшись ко мне спиной, вполоборота, и предупредили, что в их театре если и нуждаются в ком, то «только в совершенно исключительных голосах и артистах».

Какие-то люди, случайно тут оказавшиеся (по-видимому, из артистов этого театра), сказали мне, что меня все-таки «попробуют» и слушать меня будет сам владелец оперы… Он-де сядет в ложу, и мне со сцены его видно не будет… Чуть что, если я ему не понравлюсь, меня остановят звонком и прекратят пробу.

Представляете ли себе мое состояние во время пробы? Ждешь, что ежеминутно может раздастся звонок…

Ура! Не позвонили и дали до конца допеть моего Фауста. И даже заговорили со мной из ложи, – нет ли де у меня с собой и еще чего-нибудь и не спою ли я?

Я спел Вертера («Зачем будить меня?»). Дали допеть и эту арию и потом прислали помощника режиссера и через него предложили вступить в труппу с осени. Но, принимая во внимание мою неопытность, назвали цифру моего будущего оклада в сто рублей в месяц.

Я ответил, что подумаю, но после, подумав, не согласился. Не потому, что считал предложенные условия для себя унизительными (я совсем не зазнавался и думал всегда о себе хуже, чем был на самом деле), а просто потому, что мне предстояло, переехав в Москву, устроиться в ней (в городе, где нет ни друзей, ни знакомых) и потом жить в ней, получая лишь с осени по сто рублей в месяц, – мне этих денег просто не хватало бы…

Оглядываясь теперь на всю эту канитель проб, могу сказать, что выдержать подобную трепку нервов и самолюбия в состоянии лишь тот, кто еще очень молод и силен и кто очень настойчив…

Третья проба состоялась в театральном бюро на Тверском бульваре. Там меня встретила совершенно невозможная атмосфера. Галдящая толпа полупьяных провинциальных актеров. Беспорядок, шум. Страшно трудно добиться заведующего и условиться с ним о «часе антрепренеров».

Слушали меня – обступившая почти вплотную и смотревшая мне прямо в рот толпа людей и, будто бы, несколько человек «антрепренеров».

Я понравился… Со мной многие заговорили и даже начали предлагать «ангажементы». Но (снова та же история!), узнав, что я – «желторотый» и нигде еще не пел, постепенно тоже теряли интерес ко мне и отходили в сторону.

Уехал я из Москвы в разбитом состоянии. Усталость… Нервы… Чуть не отчаяние… И в голове – гвоздем сидит вопрос:

«Что же делать-то? Как начинать-то? Где? У кого? Всюду требуются лишь готовые, опытные певцы! Я прошел три пробы. Завтра в Петербурге предстоит четвертая. Выдержу ли я ее? А если и выдержу, то не будет ли она и последней моей пробой? Будет с меня!»

На пробе в Петербурге

Ночь я провел в поезде. Конечно, спал плохо. Домой попал лишь утром в среду. Весь день старался поменьше думать и больше лежать.

Повестка Мариинского театра вызывала к семи часам вечера. Но я отправился значительно раньше – «надо осмотреться, посидеть, успокоиться».

И вот – снова дверь и снова «застава»… Но я сунул ей в нос уже повестку.

На этот раз меня направили не так высоко – этажом ниже прежнего, еще в одну, новую для меня дверь.

Отворив ее, я очутился в коридоре без окон. Из него сразу направо – широкая железная дверь, вход… на сцену.

Бог ты мой! Неужели?

Налево – дверь в малюсенькую режиссерскую. В ней – голоса, люди. Меня потянуло на сцену.

Как сильно бьется сердце! Куда это я прошмыгнул?

Медленно, с благоговением переступаю порог. И кажется мне, что вхожу в святилище. Даю себе слово все, что смогу, осмотреть и запомнить…

Смотреть нечего. Запомнился дощатый пол. По стенам – блоки, веревки. Огромная сцена пуста, плохо освещена… Присесть негде… Приходится бродить ощупью.

Свет лишь перед занавесом… Там – рояль, стулья, груда нот опер. Оттуда и придется петь. Это – «лобное место».

Выглядываю из первой кулисы. В зрительном зале еще пустовато… Как он странен со сцены! Широченный, пустой (лишь контрабасы одни) оркестр. А дальше все – серо. Все покрыто одним общим невероятных размеров серым чехлом. Ярусов не видно. И партер под чехлом. Садящиеся сдвигают его к середине.

Впереди – стол… Зеленая скатерть… Стулья… Сюда и придет «жюри»… Вот-вот уже скоро!

Ищу, куда же приткнуться? В коридор? В «режиссерскую»? Там, как будто, – диван, стулья.

Заглядываю… Вхожу… Тесновато. По стенам – сплошь люди. Несомненно, тоже на пробу… Томительное ожидание…

За столом – видный, развязный мужчина. Тщательно выбрит. Шикарно одет. И портфель дорогой. Облокотился. Играет кольцом… Вид его – человека бывалого. Он тоже на пробу, но не волнуется, чувствует себя «дома». Всматривается в каждого вновь входящего. Играет роль хозяина – приглашает подвинуться, указывает место, где сесть. Начинает расспрашивать: «У кого учились? Что собираетесь петь?» Чем скромнее вошедший, тем развязнее вопрошающий. Чуть что он уже не расспрашивает, а советует – авторитетно и наставительно:

– Нет, нет, нет! Сейчас же, не теряя ни минуты, поймайте секретаря и объясните ему, что по ошибке проставили не ту арию, споете другое! Так нельзя. Надо уметь показать себя. Надо петь боевое, эффектное. Не забудьте, что вы пришли в Мариинский театр, где вас будут слушать люди очень понимающие! Я помню, когда в первый раз приехал в Италию, тоже, вот как вы теперь…

От подобных «певческих» разговоров мне лично всегда становилось как-то душно, и потому не долго я тут в «режиссерской» высидел. Потянулся снова к первой кулисе.

Она забита людьми. Кого только нет! И юные, безусые! И постарше – бритые, определившиеся! Есть и известные артисты – из провинции, из Народного дома. Каждый успел тоже выглянуть и рассмотреть зрительный зал, теперь уже гудящий, и «лобное место» на авансцене… Все тоже томятся ожиданием. Стоят группами, болтают. Прислушиваюсь…

– Чудак человек! – долетают до меня чьи-то слова… – Да я им тут фа покажу… Оно у меня такое, что все диву даются. Вчера в Москве на пробе как закатил я его, да и держу полчаса. Честное слово! И чем дольше держу, тем сильнее раздуваю. Вот здорово вышло!

– А вы знаете этого баритона? – слышу я из другой группы. – Того, что сейчас там, в режиссерской за столом-то? Говорят, замечательный голос… У него ля-бемоль наверху такое, как ни у кого… Правда это?

– А вы что собираетесь петь сегодня?

– «Братцы, в метель» из «Жизни за царя».

– Как же так? Ведь это место обыкновенно пропускается и не идет в театре!

– Ничего! Зато у меня там ре-бемоль наверху!

– Ах вот как!

– А вот какой раз был случай у нас в Италии! – заговорил какой-то тоже, видимо, из бывалых. – Пел, знаете ли, тенор – Фауста… Тенор как тенор… Не плохой, но и ничего особенного. Только надо же так случиться, что на «Fanciulla»-то, на верхнем-то до возьми да и сорвись… Так вы знаете…

Чем больше я прислушивался, тем более убеждался, что вся эта певческая братия только о том и думала – как бы чем удивить жюри, поразить, показать ту или иную нотку, или каденцу, или еще что-нибудь в этом роде… Может быть, и прав тот – за столом-то в режиссерской, настаивавший на «боевом» да «эффектном». Но неужели же все-таки здесь требуется только это?

От нечего делать вновь выглядываю в публику. Ее уже полный зал. А впереди-то – боже мой! – артисты, Збруева, Черкасская, Славина, Николаева, Бухтояров, Ершов, Тартаков…

А вот и члены жюри входят во главе с директором императорских театров… Различаю маленького роста в пенсне – Направника (главный дирижер), его помощников – Крушевского, Блюменфельда… С ними и Глазунов – директор Консерватории, и еще какие-то почетные люди. Позже я узнал, что это режиссеры – Пелечек, Монахов и др.

Однако, начинают… Секретарь с листом в руках требует тишины. Проверяет первых по очереди. Вот он вышел к роялю и громко выкрикнул: «Господин С., – ария из „Дубровского“»…

Из кулис показывается вызванный плотный белокурый человек – на коротеньких ножках, неуклюж. По тому, как он шел, как поклонился, сразу было видно, что артистического в нем мало, – вряд ли «пройдет»[16]16
  Оказалось потом, что это – хорист. Пронюхал о записи на пробу раньше всех, записался первым и поставил арию Дубровского Направника. Несчастный забыл или не знал, что Направник не любит переводить хористов в солисты и тем «обескровливать» хор. Да и партию Дубровского очень оберегает, далеко не всем поручает ее.


[Закрыть].

Вот – звуки рояля. Вызванный С. начинает с речитатива «Итак, все кончено». Голос – ничего себе, манера петь – вульгарна… Но хуже всего то, что его пение оказалось нудным, неинтересным, еле-еле «довез» до конца… И когда замер, все облегченно вздохнули: «Ну, слава Те, Господи, – кончилась канитель!..»

Пауза. Молчание. Жюри не реагирует… С. с чем пришел, с тем и ушел. Секретарь выкликает следующего по очереди:

– Госпожа Г-ая, – ария Лизы из «Пиковой дамы».

На авансцене – видная, нарядно одетая дама в модной шляпе. Волнуется, но держать себя умеет. Очень хорошо вышла, поклонилась и встала. Впечатление самое выгодное, особенно после С.

С первых же звуков – хороший голос и «нерв». Чем дальше, тем больше захватывала.

В публике зааплодировали. Нам в кулисах тоже понравилось. И казалось, что жюри заговорит.

Но оттуда «заговорили» по-иному: чей-то авторитетный голос заявил, что «аплодисменты не допускаются… Следующий!..».

Ой как жестоко! Как сухо! Так-таки ни слова по адресу певицы! Та, бедная, вся сжалась, кое-как собрала ноты и удалилась… Наши кулисные одобрения ее не ободрили.

Певицу Г-ую сменяет худенькая скромная барышня и начинает арию с колокольчиками из «Лакмэ»… Не нравятся мне эти «птичьи голоса»… Да и слов не разобрать, одни гласные – «у-а-е-и-а-а-я».

Однако поет не плохо. Кажется даже, что хорошо. Ишь, как «разделывает» гаммы-то! А вот и кадэнца… И ми-бемоль… Страсть как высоко! И чисто, свободно, непринужденно! Молодец!

И что же? Да ничего! Со стороны жюри – молчание и только:

– Следующий!..

«Вот тебе и на… И с этой – так же… Как странно все это!»

Барышня скромно кланяется и уходит.

Секретарь докладывает, что приходится пропустить нескольких неявившихся, называет их фамилии и вызывает сначала белокурого юношу-тенора с «Куда вы удалились», за ним очень развязную, но с сильно тремолирующим голосом девицу, спевшую из «Снегурочки» «Туча со громом сговаривалась», – еще и еще кого-то.

Всех их постигла одна и та же судьба: «Следующий!»

Становилось окончательно нудно и скучно. Поют люди и до конца допевают, а для чего – неизвестно. Невольно задаешься вопросом – скоро ли хоть до тебя-то дойдет очередь? Сколько времени еще томиться, нервничать, уставать? Стоять – ноги подкашиваются… Присесть… Для этого надо отойти, а это страшно, – как бы не пропустить очередь… Кругом говорят, будто проба будет особенно долгой, – записалось, кажется, сто пятьдесят человек.

И начинается самое скверное – безразличие к окружающему. Пробираешься через толпу и выходишь все равно куда, – снова хоть побродить, что ли.

А там всё поют и поют… Вот кто-то чудесно закончил арию из «Садко» («Ах, знаю я, Садко меня не любит»)… Прекрасно! Кто это? Но результат все тот же: пауза и «следующий…».

Вдруг все вокруг зашевелилось. Толпа ринулась к первой кулисе… Оказывается, вызвали того баритона, что ораторствовал в режиссерской.

– Идемте, господа, идемте! Послушаем! Говорят, поет замечательно!

– А что он будет петь?

– Из «Кармен»… Куплеты Торреадора…

Невольно за всеми потянулся и я. Теснота страшная… На авансцене – «тот самый». Красиво вышел… Непринужденно кланяется… Раскрывает ноты… Становится… Все у него как-то «ладно» выходит.

Бодрое вступление к его «куплетам» еще больше подымает настроение… Но вот и он: «Тост, друзья, я ваш принимаю».

В самом деле, прекрасный, звучный голос, и он прекрасно «докладывает»[17]17
  На певческом языке это значит – прекрасная, ясная, выразительная дикция.


[Закрыть].

Вот он кончает куплет… Фермата… Припев – «Торреадор, смелее»… Хорошо! Определенно хорошо! Артистично!

Снова музыка вступления и второй куплет еще бодрее… Все мы слушаем с упоением… Ближе-ближе… Вот конечные переборы… Небольшое ritenuto и – о, как здорово! – блестящая заключительная нота!

«Браво-браво! Брависсимо!» Зал и кулисы разразились бешеными аплодисментами… Но… среди жюри кто-то авторитетно и сильно захлопал по столу и, обратившись к публике, определенно заявил, что:

– В случае повторения аплодисментов придется очистить зал и прекратить пробу…

Все смолкло… Затем тот же голос обратился к певцу-красавцу и спросил:

– А нет ли у вас чего-нибудь более певучего?

Тот, совсем не понимая вопроса, предложил каватину Фигаро из «Севильского цирюльника» и Веденецкого гостя из «Садко»…

С усмешкой это отвергли… Спросили о «Вечерней звезде» из «Тангейзера» (не знает!) и через некоторое время кое-как сошлись на «Бог Всесильный» из «Фауста»…

Баритон начинает петь… Но что же это?.. Не успел он пропеть и несколько тактов, как из-за стола жюри раздалось сухое:

– Достаточно! Следующий!

Мы обомлели… Как же так? Даже и допеть не дали! Этакому-то певцу! Это уж чересчур!

– А вот то-то и есть, – раздалось тут у нас в кулисах. – Вот сразу и обнаруживается, кто певец, а кто нет… Пока шел по словам, – сходило… А вот как на поверку-то пришлось «пойти по мелодии», так сразу и видно стало – петь-то человек и не умеет, линии-то певучей у него и нет. Лирику, лирику надо уметь петь прежде всего. Вот в чем дело-то…

Так говорил среди нашей толпы какой-то солидный человек, – видимо, много слышавший, думавший, анализировавший…

Меня как громом поразило все происшедшее. Никогда и никто мне про это не говорил, а самому и в голову не приходило различать какие-то «по словам» да «по мелодии».

«Так вот по чему здесь оценивают певцов, – подумал я. – В состав жюри входят люди действительно понимающие, как и говорил этот баритон в режиссерской… Но вот их-то и не проведешь никакими «эффектами». Они – очень опытны и привыкли певца сразу раскусывать. А в случаях сомнения предлагают певучесть, то есть лирику… Она одна не выдаст. Только она и является оселком…»

Проба между тем продолжалась. Баритон, которым так было все залюбовались и которому улыбнулся было такой успех, сконфуженно удалился… Вместо него пел тенор «Братцы, в метель» (из «Жизни за царя») с ре-бемолем. Но и его не задержали.

За ним, после нескольких неявившихся, продефилировала плеяда вульгарнейших певиц. Их начали прерывать почти сразу окриком «достаточно».

И так потом все и пошло: допевать почти никому не давали, и дело стало делаться по-иному – «током пошло», как говорится.