Текст книги "Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады"

Бывший генеральный писарь Войска Запорожского, нынешний чигиринский сотник и мастер обоерукого боя еще за Вислой увидел на холме, который позднее назовут Stare Misto, готические шпили великолепного, недавно достроенного королевского замка, ярко освещенного лучами заходящего солнца. Вдруг в голове Богдана сам собой стал складываться почти гетманский указ-универсал к народу, и рыцарь без напряжения записал обращение в своей фантастической памяти: «Люди! Вот он, этот замок-упырь, место беспредельной шляхетской гордыни, где для прихоти одного сословия бросают под ноги кровь и пот тысяч и тысяч наших дорогих тружеников, где в чудовищной роскоши, пьянстве и разврате никак не утонет это обезумевшее от хамства, своеволия и безнаказанности панство, считающее непанство за поганых псов. Здесь, в этом мрачном палаце, закована наша народная доля. Смотрите, дожидающиеся последнего кровавого конца нобили, вот уже и солнце улыбается казакам навстречу, желая им долгожданной победы. Подождите еще, всесильные магнаты, без меры жрущие на золотых подносах человечину, скоро дождетесь заслуженного вами сабельного железа под свои благородные носы».

На следующее утро отдохнувший с дальней дороги Богдан Хмельницкий уже был во дворце великого коронного канцлера Речи Посполитой Ежи Оссолинского, одетый в соответствии с рангом высокого приема. Белоснежная тонкой работы рубаха была аккуратно заправлена в широкие красные шаровары, втиснутые в мягкие сафьяновые сапоги с серебряными каблуками. Правое плечо жупана белого итальянского сукна, отороченного золотым галуном и очень эффективными аграфами и двумя рядами щедро позолоченных пуговиц, украшала офицерская кисть сотника реестрового казацкого войска. Одетый поверх жупана пышный кунтуш из темно-зеленого венецианского бархата, с дорогим шитьем и откидными рукавами-вылетами, перепоясывал широкий роскошный шелковый пояс, за который были засунуты два дорогих зачеканенных пистоля, а слева висела драгоценная сабля, королевский подарок. На голове по моде, набекрень, красовалась черная баранья шапка с красной выпушкой, украшенной золотой кистью.

Канцлер не стал держать Хмельницкого в правительственной приемной более положенных по этикету десяти минут. Он встречался с генеральным писарем-сотником несколько раз и относился к нему очень уважительно, ценя тонкий эдукованный ум казацкого руководителя. Оба собеседника хорошо видели выстроенные перед Rex Poloniae, Королем Польским, четыре высоких благородных забора. Первый был давно и надежно сложен сенаторами из верхней палаты сейма, без согласования с которыми своих действий король не мог ступить ни одного политического и даже экономического шага. Из-за второго, тоже старого, но по-прежнему надежного забора, выглядывали довольные великие, коронные, польные сановники-нобили, польские и литовские гетманы, канцлеры, подканцлеры, судьи, обозные, хорунжии, подкомории, дворянско-сеймовые маршалки, каштеляны и старосты, официально не уполномоченные на государственные решения и поступки без согласия и приказа короля, но почему-то имевшие такие же официальные права отказать монарху в повиновении. За третьим, замковым забором, удобно расположился всесильный вольный сейм Речи Посполитой с большим, но не очень понятным желанием отменявший или не исполнявший королевские указы, распоряжения и привилеи. Быстрыми темпами строился новый, четвертый, самый продажный забор, вокруг которого в нетерпении рядами стояли уродзонные шляхтичи по готовящемуся праву «liberuv veto – запрещаю» уже мечтавшие за деньги или за пьяный гонор без ума выкрикивать на любом сейме бессмысленное «не позвалям!», без особого труда уничтожавшее всю государственную деятельность королевской республики.

Владислав IV очень хотел проломиться хотя бы через два забора и прекрасно понимал, что не может этого сделать без помощи Войска Запорожского. Канцлер Оссолинский тонко посоветовал монарху отвоевать с казацкой помощью турецкое Причерноморье и сразу же сделать эти земли королевским доменом. Разбогатевший король становился по монаршему совместительству всемогущим магнатом Речи Посполитой, имея в качестве доменных надворных полков все Войско Запорожское. Десятки тысяч казацких сабель могли заняться и сносом шляхетских заборов, делая Владислава богатым и могущественным самодержавным властелином, а не разодетой куклой на троне.

Замысел великого коронного канцлера был очень хорош и, казалось, вот-вот история Речи Посполитой может пойти совсем по-другому. Хмельницкий и Оссолинский использовали французский заказ для проведения личной приватной беседы о турецкой войне за порогами. За канцлером внимательно смотрели особые сенатские люди от разных магнатских группировок, фиксируя все его встречи и контакты, само собой, называя это демократией.

– Сначала обсудим причерноморский королевский домен в Диких Полях, а затем и казацкий поход в Париж, – вежливо улыбнулся Оссолинский и сам налил в тяжелые золотые кубки старинной работы древнего изумительного литовского меда. Переговорщики молча пригубили драгоценный нектар и судьбоносная беседа тихо-тихо зазвучала в канцлерском кабинете.

Царственная роскошь бесконечных залов правительственной резиденции просто била в глаза. Стрельчатые окна и очень высокие двери были эффектно задрапированы дорогим штофом, а пол огромного зала-кабинета, где проходила беседа, полностью закрывал искусной работы персидский ковер, незаметно поглощая окружающие его звуки. Инкрустированная позолоченная мебель, обитая голубым переливающимся шелком, с избытком наполняла этот ларец-кабинет. Низкие, покрытые парчой пуховые диваны-канапе, на которых удобно расположились сотник и канцлер, украшенные подушками с драгоценной вышивкой, освещались, как и весь зал, множеством свечей в красивых серебряных канделябрах, стоявших на длинном продолговатом столе удивительной итальянской работы. Парадные комнаты были отделаны не только традиционными дубом и ясенем, но и драгоценными породами дерева, привезенного с далекого американского материка. На полированных стенах, украшенных роскошными охотничьими сценами, тут и там торчали удивленные смертью оленьи и кабаньи головы, а под самым высоким потолком разлетелись цветные гирлянды деревянных фруктов, перевитых виноградными лозами.

Разговор велся на любимой обоими собеседниками латыни. Война с Турецкой империей за Причерноморье была делом, конечно, не одного года, но и совсем не целого десятилетия. Лишенная взятых казаками опорных баз-портов Оттоманская Порта не сможет через все Черное море перебросить колоссальный и обеспеченный на много месяцев войны оружием порохом, ядрами, пулями и продовольствием десант, который без поддержки на месте удержится на черноморском побережье и ему не сможет помочь даже не очень богатое крымское ханство. Возрожденное королевскими деньгами и указами отмобилизованное, снабженное всем снаряжением Войско Запорожское в несколько десятков тысяч сабель и мушкетов, может получить у ставшего с его поддержкой всемогущим короля любые привилегии и даже шляхетские права для казаков из-за чего сейм, на радость внешнему врагу, вряд ли станет развязывать кровавую гражданскую войну в совсем не монолитном государстве. Канцлер и сотник, прекрасно понимавшие, что дело пахнет полугосударственным переворотом и возможным смертным приговором всем к нему причастным, молчаливо заключили устраивавший обе стороны политический и военный союз, само собой, незаконный по юридическим статутам Польской Короны, что давало его участникам возможность широкого лавирования и многоразличного трактования договоренностей. От подобного договора совершенно очевидно выигрывали и король, и казаки и Хмельницкий пообещал обговорить его на тайной старшинской раде, понимая, что ставшие сотниками бывшие полковники, есаулы, судьи, хорунжие, обозные, бунчужные будут в восторге от открывающихся казацких перспектив.

Высокие договаривающиеся стороны без слов понимали, что сенат и его сейм никогда и ни за что не позволит громко свершиться задуманному, а значит, должен будет обойден с помощью хитростей и интриг, что было совсем не просто осуществить при таком большом количестве участников, прекрасно понимавших, что происходит за порогами на самом деле. Оссолинский, первым не выдержав колоссального напряжения вычурно-судьбоносного разговора, в голос высказал успокаивающе кивающему Хмельницкому слова почти государственной измены, если на них, конечно, посмотреть с выгодной для сената передернутой стороны:

– Когда сейм нас не поддержит в атаке Оттоманской Порты, а он не поддержит, то казакам следует самим начать военные действия против турок и тогда волей-неволей в войну втянется Польша.

Ежегодные турецкие и татарские нашествия кроваво вязли в украинской земле и почти не доходили до Польской Короны, молчаливо наблюдавшей, как уводят в полон схизматское население. Собеседники понимали, что Турция и Крым будут наседать на Украину в составе Речи Посполитой до своей или ее смерти, и что лучшая защита – нападение. Посполитое рушение на эту войну объявлено, естественно, не будет, а значит, на Низ в полках и хоругвях пойдут только наемные добровольцы-жолнеры. Поставить мощный заслон убийственным набегам с Черного моря не под Киевом, а у устья Днепра – это было великое благо для жителей пограничной полосы, и Хмельницкий прекрасно понимал, что казаки стоят на пороге чего-то очень важного для своей любимой родины.

Чигиринскому сотнику пришлось надолго задержаться в Варшаве. Вскоре прошла протокольно-дружелюбная аудиенция у короля, на которой Владислав IV молчаливо подтвердил замысел великого коронного канцлера Речи Посполитой по изменению его монархического статуса и заодно государственного строя Польши. Само собой, король милостиво разрешил казацким добровольцам набраться опыта не только в молниеносной степной, но и в регулярной европейской войне, еще не знавшей, что она Тридцатилетняя, благо на это согласия сейма не требовалось. Мазарини и Париж были удовлетворены и все так славно складывалось для Rexa, втягивавшего вверенную ему страну в кровопролитную войну с совсем не обессиленной, а даже наоборот, не знающей жалости Турецкой империей. Владислав IV, жизни которого оставалось всего четыре года, надеялся существовать вечно или, по крайней мере, до получения своего полноценного всемогущества.

С де Брежи Хмельницкий аккуратно встретился на одном из торжественных обедов во дворце коронного канцлера, и воин и дипломат понравились друг другу. На бесконечных парадных пирах француз вежливо привыкал к традиционной шляхетской безумной расточительности, но казак герба Абданк переносил ее только усилием воли.

* * *

В пиршественном зале на бесконечно длинных и широких столах одна на одной лежали пять великолепных скатертей для пяти перемен блюд торжественного обеда. В золотых, серебряных и хрустальных кубках, украшенных барельефами дивной работы чуть ли не самого Бенвенутто Челлини, переливались и сверкали бесконечные фруктовые наливки и прекрасные итальянские и венгерские вина. В удивительно красивых золотых кувшинах с тонкими длинными шейками искрился бесценный оранжево-золотой мед, а рядом, уже в серебряных кувшинах все еще пенилось черное пиво и чуть колыхалась настоянная на девяти травах и десятке пряностей водка.

На высоких гербовых стульях, за которыми молчаливо-вышколено стояла привыкшая ко всему прислуга, разноцветно сидело пировавшее пышное панство, в чудесного шитья кунтушах и жупанах венецианского бархата, московской парчи и турецкого шелка, с браслетами из драгоценных камней на запястьях и с неснятыми для гонору парадными саблями на широких по обычаю поясах. Высокие бокалы, келехи и объемные чеканные чары шановных гостей не пустели, исправно наполняемые снова и снова невидимой рукой слуг и в огромном парадном зале слышались шляхетные речи: «Если пышное панство позволит предложить добрый келех старого меда – за радость почтем. За здоровье вельможного пана. Благодарю за честь и падаю к ногам, ясновельможный княже».

Стол с первой переменой был заставлен золотыми и серебряными блюдами мяса всех известных рецептов, с окороками из вепря и медведя, с поджаристыми молочными поросятами, запеченной с травами бужениной, бараниной в чесночном соусе, лосиными и воловьими копчеными языками в маринованных сливах, мороженным салом с широкими сочными красными прожилками и всевозможной домашней птицей всех видов. Неисчерпаемое обилие первой перемены чудесным ковром накрыло пиршественные столы, над которыми звенели чары, бокалы и келехи с водкой, вином и пивом, и казалось, огромный растревоженный пчелиный рой несмолкаемо гудел в высоких пиршественных покоях.

Наконец, одни слуги мгновенно подняли во многих местах за края и концы первую скатерть и унесли со всей посудой и объедками, а другие за секунды заставили вторую скатерть множеством изумительных рыбный блюд, огромными серебряными корытами с угрюмыми осетрами и пышными стерлядями, большими керамическими мисками с бокастыми карпами, непомерными сковородами, наполненными румяными карасями в сметане, длинными, выскобленными досками, на которых вольготно лежали бесконечные фаршированные щуки. Ясновельможные милости хорошо пробовали от всех без исключения блюд, запивая яства искрящимся в свете сотен свечей белым вином, а кто попроще, то и пивом, перемешивая равномерное чавканье сотен ртов адресованными неизвестно кому полуистошными криками «Vivat».

Прислуга сняла вторую скатерть и тут же поставила на третью новую перемену блюд. В широких и глубоких мисах горами лежали многоразличные пироги с подрумяненными боками, перед посадкой в печь обильно натертые для красивого блеска перышками в оливковом масле, разнообразные капустно-мясные бигосы, каши, паштеты, изумительные круглые литовские сыры и всевозможные вареники с ягодной и другой, самой невероятной начинкой. Для гурманов тут и там лежало мелко перекрученное мраморное сало, обрамленное тремя кольцами разных горчиц и горками цветного хрена.

Переглядывавшимся Хмельницкому и де Брежи казалось, что пышному панству уже не мог войти в горло и брюхо еще хоть один прожорливый кусок, но это им только казалось. Шляхтичи, отдуваясь и обливаясь потом, благодушно уверенно ожидали знаменитую четвертую перемену, которая, конечно, оправдала всеобщие ожидания. На предпоследней скатерти на золотых блюдах распахнулись разноцветным ковром изумительно пахнущие великолепные всевозможные жаркие, на серебряных мисах вповалку лежали превосходно выжаренная лосятина, зайчатина, чуть ли не целые тушки сайгаков, тетерева, дрофы, глухари, рябчики, утки, перепелки и все-все-все, что еще вчера бегало и махало крыльями и крылышками в окрестностях Варшавы.

Блюда с хрустящей дичью стояли вперемешку с большими вазами всевозможных солений и маринадов. Улыбающе-разговорчивое панство заливало тающее во рту дикое мясо специальными настойками, поддерживавшими аппетит, с которым и у ясновельможных и просто вельможных было wshistko v pozondky, все в полном порядке.

В конце четвертого часа этого раблезианского обеда четвертую скатерть сменила пятая, на которую привычно быстро встали громадные золотые жбаны и такие же по размеру хрустальные кувшины, до краев наполненные знаменитейшими европейскими винами, изумительным, почти черным португальским портвейном, чуть резковатым старым венгерским, очень дорогим мягко-терпким рейнским, золотистой малагой, пышный запах которой почти успешно пытался затмить аромат, льющийся из открытых бутылок очень старого литовского меда, украшенных вековым мхом.

Перед каждым уродзонным паном стояли по пять кубков, которые ни минуты не оставались без многоразличного содержимого. Почти пятичасовая шумная и крикливая трапеза и не думала приближаться к неизбежному концу. Тут и там слышались возбужденные голоса ясновельможного панства, неудачно пытавшегося выглядеть почти трезвыми:

– За благо жизни, наияснейший пан, любой и каждый готов перерезать горло другому, а уж эти грязные хлопы-схизматы и вовсе не в счет. То так, яснейший пан, nie mam nio przecziwko temu. Это наше быдло и с ним мы будем разбираться сами. Пан балует эту хамскую сволочь, с ней без ногайки говорить нельзя. Сто чертей им в глотку с ведьмой в придачу! В печенку им сто дьяблов и тысячу ведьм! За здоровье ясновельможного панства!

Хмельницкий тихо-вымучено, но как всегда безупречной латынью улыбнулся дипломатично-невозмутимому де Брежи:

– Того, кто любит Бахуса – бьет Марс. Для успешной борьбы со злом нужно, чтобы добро имело перевес силы.

Украинец и француз незаметно покинули уже почти ревевший проклятьями и виватами пиршественный зал и договорились о следующей встрече.

В октябре 1644 года Хмельницкий и де Брежи встретились в Варшаве дважды и подробно обговорили участие казацких добровольцев в войне Франции и Испании, которую благодаря заложенному еще Карлом V и Филиппом II имперскому всепожирающему убойному идиотизму, в Европе не любили. Французский посол докладывал в Париж: «Этими днями был в Варшаве один из старшин казацкой нации, полковник Хмельницкий, о котором я уже имел честь писать Вашей эминенции, и я имел с ним два разговора. Это человек образованный, разумный, в совершенстве знающий латынь. Что же касается службы казаков у Его Величества, то если войны с турками не будет, Хмельницкий готов помочь мне в этом деле».

Канцлер Оссолинский готовил общественное мнение Речи Посполитой к возможной турецкой войне, которую не планировал начинать мгновенно. Хмельницкий на Запорожской Сечи встретился со старшинами. Участие нескольких тысяч казаков в общеевропейской войне против империи-убийцы, так похожей на Польскую Корону, ни во что не ставящей жизнь подданных, было одобрено всеми запорожскими и реестровыми командирами. За порогами начался набор добровольцев, а Богдан Хмельницкий, Иван Солтенко и будущий казацкий герой Иван Сирко в марте 1645 года через Варшаву, Гданьск и Гавр морем добрались в Париж, проплыв мимо захваченного испанцами стратегического французского порта Дюнкерк. Встреча с кардиналом Мазарини должна была состояться через две недели, и Хмельницкий купил в парижских лавках новые книги по военному искусству: «Учебник по осаде крепостей», «Инструкции для артиллерии», знакомые еще с учебы во львовском коллегиуме «Записки о гражданской войне» Юлия Цезаря. Казацкий вождь подробно знакомился с французской армией, ее вооружением и боевыми приемами, обратив внимание на гвардейцев-мушкетеров.

* * *

Гвардией, название которой происходило от старогерманского слова «garda», «стеречь, оборонять», в Европе давно называли отборные и привилегированные военные части. С древнейших времен государи и полководцы имели отряды телохранителей, занимавшихся только охраной своих повелителей. С XII века эти отряды стали заниматься и защитой государства, в частности, охранять национальное знамя. После появления в конце XVI века постоянных европейских армий, гвардия разделилась на внутреннюю, охраняющую монарха, и внешнюю, воюющую, и значительно отличалась от остальных войск высочайшим качеством обучения, вооружением и обмундированием.

Самой известной и вышколенной гвардией стала французская, быстро превратившаяся в европейский эталон, по которому позднее создавал свои Преображенский и Семеновский полки даже Петр Великий. С XV столетия, начиная с Людовика XI, количество личной стражи французских королей, имевших и отборные отряды шотландских и швейцарских стрелков, измерялось несколькими тысячами. В 1553 году Людовик XII создал первый гвардейский полк, предназначенный и для боевых действий. Через десять лет, при Карле IX, во французской гвардии служили две тысячи фламандцев в двадцати ротах и шестьсот швейцарцев в трех ротах. В 1582 году указом Генриха III очень влиятельный чин полковника гвардии был приравнен к высоким армейским генералам. При Генрихе IV Бурбоне и его сыне Людовике XIII гвардия Франции состояла из легкой кавалерии короля, гвардейских жандармов и королевских мушкетеров. Именно в этот созданный в 1622 году мушкетерский полк, в 1640 году из легкой гвардейской кавалерии, в которой ему пришлось прослужить более десяти лет, перешел гасконец Шарль Ожье де Бац де Кастельмор д^/Артаньян, с которого гений Александра Дюма написал своего знаменитого героя.

Полк королевских мушкетеров состоял из трех рот, различавшихся по цвету мундиров на голубую, серую и красную, по сто воинов в каждой, вооруженных мушкетами, пистолями и шпагами и сражавшихся только верхом. Людовик XIII лично возглавлял своих любимцев, отвечавших за его охрану. Непосредственно мушкетерским полком командовал назначенный королем удалой капитан-лейтенант, граф де Труавиль, которому подчинялись три ротных капитана и их заместители, корнеты. Мушкетеров, в которых обычно набирали отличившихся молодых дворян из Гаскони и Беарна на юге Франции, называли maison militaire, военной свитой короля. Эти отборные молодцы в лазоревых туниках с серебряными галунами, портупеями и пуговицами, с белым знаменем, на котором были изображены три золотые лилии королей Франции, охраняли короля и его наследника и успевали отличиться в многочисленных сражениях, в которых никогда не было недостатка.

С полуночи до раннего рассвета дежурная рота мушкетеров охраняла королевские спальни, заперев их входы и выходы, а днем конвой из тридцати молодцов всегда следовал за каретой монарха. Когда на первого министра Франции кардинала Армана де Ришелье участились покушения, по приказу короля его стала охранять личная рота мушкетерского полка, в камзолах красного цвета с золотыми галунами и неизменных темно-лазоревых туниках, на которых были вышиты широкие кардинальские кресты. Вся Франция хорошо знала, что королевским мушкетерам, позже преобразованным в шесть бригад по шестьдесят всадников в каждой, не было равных не только на балах во дворцах Парижа, но и на полях европейских сражений.

* * *

Возможно, казак Богдан Хмельницкий и встречался с французским дворянином Шарлем д^/Артаньяном и не раз, посещая парижские трактиры, но своему новому командующему, Людовику II Бурбону, первому принцу крови, герцогу Энгиенскому, принцу де Конде, «Мосье Принцу», за победу при Рокруа прозванному «Великим Конде», его в Фонтенбло представил личный секретарь кардинала Джулио Мазарини.

Пятидесятилетний чигиринский сотник казацкого реестрового войска Речи Посполитой, хорошо знал не только теорию, но и практику военного искусства, успешно командуя хоть и небольшими, но самостоятельными отрядами казаков в походах на Крым и Черное море. Как генеральный писарь Войска Запорожского, Хмельницкий планировал стратегические военные операции, не раз участвовал в антипольских восстаниях 1625–1638 годов, применяя свои безграничные военные и политические умения на кровавой практике. Прирожденный стратег и тактический мастер, он научился строить вооруженные силы, легко определял главную цель боевых действий и направление главного удара, стал знатоком наступления, обороны, отхода, партизанской войны и контрнаступления, проводя все военные операции неожиданно для противника, используя при этом логику парадокса и даже абсурда. Хмельницкий уже на интуитивном опыте знал, где для обеспечения безопасности страны построить крепости, а где линии укреплений, мог четко и точно рассчитать продолжительность и напряженность войны по наличию экономических и людских ресурсов. Сотник Богдан был абсолютно уверен, что исход любой войны всегда зависит только от экономических возможностей государства, боеспособности армии и морального духа народа.

Хмельницкий, мастер боя, понимал, что после изобретения огнестрельного оружия исход любой битвы решается не только в грандиозных рукопашных схватках, но и огневой мощью. Изобретенный в 1521 году двухметровый десятикилограммовый мушкет к началу XVII столетия превратился в пятикилограммовое ружье с кремневым замком и бумажным патроном, и пуля его по-прежнему пробивала доспехи и пехотинца и всадника. К пехоте и кавалерии добавился новый род войск – артиллерия, справедливо названная позднее «богом войны».

* * *

К концу XVI века военные реформаторы Мориц Оранский в Голландии и Густав-Адольф в Швеции создали постоянные наемные и рекрутированные армии с централизованной системой снабжения. Основой регулярной армии нового строя стали пехотный полк из тридцати – сорока рот по сто пятьдесят – четыреста солдат в каждой, и кавалерийский полк из пяти – восьми эскадронов по семьдесят – сто всадников. Позднее роты стали сводиться в батальоны, а полки – в бригады и дивизии.

К середине XVII века огнестрельное оружие стало решающим средством боя. Войска строились уже не в глубокие и плотные прямоугольники, легко расстреливаемые ружейными и артиллерийским огнем, а в вытянутые тонкие линии, две или редко три одна за другой, вытянутые вдоль линии фронта. В линиях уменьшались потери от огнестрельного оружии и одновременно максимально использовалась мощь ружей и пушек. В Париже Богдан Хмельницкий собственными глазами увидел, что Тридцатилетняя войны утвердила новый этап развития военного искусства – период господства линейной тактики, когда два нешироких растянутых неприятельских фронта атаковали друг друга при поддержке орудийных батарей.

К середине XVII века большое значение имело и военно-инженерное дело. Чешские повстанцы в ходе гуситских войн 1419–1437 годов из телег, скованных между собой цепями, создали подвижную крепость «табор», прекрасно защищавший от тяжелой рыцарской конницы, и первыми в Европе установили на прикрытых железом возах легкие пушки. В Московском царстве было придумано передвижное деревянное укрепление «гуляй-город», из деревянных щитов с бойницами, устанавливаемых на телегах или санях.

Одновременные сдвоенные залпы десяти тысяч пехотинцев, выстроенных в линии и прикрытых в центре орудиями, а на флангах конницей, могли разом выиграть сражение. Ружья делали один выстрел в две минуты, отправляя пули на триста метров, вылетевшие из орудий ядра раз в три минуты летели на один – два километра, а картечь и дробь била на двести метров. Во Франции Хмельницкий отточил мастерство искусного сочетания совместных действий пехоты, кавалерии и артиллерии, умелого выбора позиции, места сражения, четкого и неожиданного маневра с целью охвата и окружения противника с последующим его разгромом. В еще не знаменитом парижском Фонтебло чигиринский сотник-полководец весной 1645 года от самого Конде Великого услышал, как в двухдневном кровопролитном сражении испанская армия, пехота которой прежде считалась непобедимой, была разгромлена французской конницей при Рокруа, и это случилось в очень важный момент для Франции, в которой только что умер король Людовик XIII, переживший гениального Ришелье на полгода.

В начале мая 1643 года испанская армия под командованием Франца де Мело внезапно форсировала Сомму, ворвалась во Францию и в Арденнах осадила город-крепость Рокруа, прикрытый почти непроходимыми лесами и топкими болотами. Тридцать тысяч испанцев с тридцатью орудиями укрепленный только осыпавшимися валами без стен Рокруа с ходу взять не смогли, но только осадили и через два дня принц Конде в нарушение приказа верховного главнокомандующего успел привести к осажденному городу двадцать три тысячи французских солдат с двенадцатью орудиями, а полк его офицера Гассьона прошел сквозь непроходимый лес в крепость.

18 мая 1643 года рано утром две неприятельских армии выстроились друг против друга на равнине у Рокруа. Войска Конде успели занять возвышенности, да еще и встали так, что рассветное солнце било в глаза испанцам. Французы пятнадцатью батальонами встали в две линии, прикрытыми на флангах двадцатью тремя эскадронами кавалерии, выстроенных уступами вперед, напоминая строй войска знаменитого Ганнибала при Каннах. За линиями пехоты Конде продуманно поставил резерв из трех батальонов и четырех эскадронов.

Испанская армия выстроилась в две линии тремя баталиями без резерва, прикрытая на флангах тридцатью эскадронами кавалерии. Впереди левого фланга, в небольшом лесу, в засаде находилась тысяча мушкетеров. Восемнадцать испанских и двенадцать французских орудий смотрели друг на друга в упор впереди своих линий пехоты.

Артиллерийская утренняя дуэль была прервана затяжной атакой французской кавалерии. Всадники стерли тысячную испанскую засаду в лесу, но прорваться к Рокруа не смогли. Ночью Конде резкой кавалерийской атакой прорвал и рассеял левый фланг испанцев, но Мело не менее резкой пехотной контратакой захватил единственную батарею противника и сильно прогнул французский центр. Отступавшие линии оперлись на поставленный за ними резерв, перестроились за ушедшей в атаку конницей и смело рванулись вперед. Одновременно с боем в центре Конде успел усилить конницу на правом фланге и новым сдвоенным ударом сквозь разгромленное левое крыло испанцев зашел к ним в тыл, и это был конец битвы при Рокруа. К полудню 19 мая на равнине лежали четыре тысячи мертвых испанцев, еще шесть тысяч солдат и двадцать четыре орудия были взяты в плен французами, потерявшими две тысячи солдат убитыми и шесть тысяч ранеными. Десятки испанских знамен Конде Великий с тысячами пленных доставил в Париж и первый министр королевы-регентши Анны Австрийской Джулио Мазарини совершенно справедливо назвал победу при Рокруа небывалой, закончившей, наконец, блестящее столетие испанской истории.

* * *

Богдан Хмельницкий прямо ответил на прямой вопрос «Мосье Принца» о боеспособности его будущих украинских подчиненных полков:

– Мы, казаки, не головорезы, как янычары, и не горлопаны, как татары. Мы храбрые и честные воины и не опозорим своего имени ни дома, ни во Франции. Мы гордые бойцы, ценим товарищество, в сражении стараемся бить впереди.

Чигиринский сотник вместе с Сирко и Солтенко дважды встретился с кардиналом Мазарини в Лувре и Фонтенбло, где 16 апреля 1645 года подписал договор, по которому Франция брала на службу тысяча восемьсот пеших и восемьсот конных казаков, с оплатой по двенадцать золотых талеров рядовым и по сто двадцать полковникам за всю военную годовую компанию, которая должна была начаться осенью.

Перед отъездом домой Хмельницкий успел узнать о подробностях разгоревшейся гражданской войны в Англии, где король Карл I Стюарт насмерть сцепился с собственным парламентом.

Еще в 1216 году представлявшие всю страну английские бароны вынудили короля Иоанна Безземельного подписать «Великую хартию вольностей», законодательно ограничившую королевскую власть: «Ни один свободный человек не может быть арестован, посажен в тюрьму, лишен имущества, объявлен вне закона или разорен каким бы то ни было способом, иначе как по законному приговору своих пэров, равных ему, или на основании законов страны. Ни один налог не может быть взимаем в нашем королевстве без согласия совета королевства, на который прелаты и бароны должны быть приглашены специально, а остальные вассалы – через шерифов и бальи». Хартия была объявлена по всей Англии, а избранный совет из двадцати пяти баронов наблюдал за королем, которому никто не доверял и имел право объявить ему войну за нарушение «Великой хартии вольностей».