Текст книги "Александр I"

Часть четвертая
Глава царей

 
Вина кометы брызнул сок…
 

А. С. Пушкин

Венский конгресс. Россия, Австрия, Пруссия. 1814

Глава 1
Доктор права

ГОД 1814.

Январь. 10.

Александр прибывает в Лангр. Переговоры в Шатильоне при посредничестве с французской стороны графа Коленкура об условиях мира с Наполеоном.

Январь. Ночь с 16 на 17-е.

Наполеон неожиданно начинает военные действия.

Январь. 31.

После ряда мелких побед, одержанных над Блюхером, Наполеон издает воззвание к народу о поголовном ополчении.

Февраль. 17.

В Шомоне заключен новый союзнический договор сроком на 20 лет.

Война близилась к победоносному завершению. История уступала место быту, военная хитрость сдавала позиции житейской мудрости и семейственному расчету. 2 марта 1814 года дочери князя Кутузова-Смоленского, княгини Кудашева, Толстая, Анна и Елизавета Хитрово, Дарья Опочинина направили всеподданнейшее прошение Посланнику Господню, избранному Всевышним освободить Европу:

«Руководствуясь Твоими наставлениями, Отцу нашему Всевышний помог извлечь землю, Тебе, Государь, вверенную, от совершенной гибели, врагом нашим ей уготованной, и оставить благоденствовать под Твоею кроткою Державою. Посвятив жизнь свою на службу Отечества, не мог он заняться делами своими, смело оставляя их в расстройстве, награждаем быв Тобою отличием, почестями и неограниченною доверенностию. И, конечно, Государь! одни только беспрерывные подвиги Твои помешали Тебе обратить взор Твой на детей Кутузова-Смоленского! Имение, доставшееся нам, обременено долгами, и тогда только можем надеяться иметь хоть малое состояние, ежели, Всемилостивейший Государь, прикажешь оное купить в казну…»[214]214
  См.: Дубровин Н. Ф. Письма главнейших деятелей в царствование императора Александра Первого. СПб., 1883.


[Закрыть]

Однако на дочернем прошении рукою графа Аракчеева было начертано: «Оставить без ответа». До имений ли князя Кутузова, до финансовых ли проблем его потомства, когда близка к «полному и всецелому» разрешению великая задача похода 1814 года – возвратить каждому народу полное и всецелое пользование его правами и его учреждениями, поставить как их всех, так и нас самих, под охрану общего союза? Когда надо готовиться к торжествам? Когда следует бить в колокола и закупать шампанское?

ГОД 1814.

Март. 19.

3 часа пополуночи.

Подписана капитуляция Парижа на условиях Александра I, составленная будущим декабристом М. Ф. Орловым.

Наполеон не успевает доскакать до столицы.

Март. 19.

День.

На серой лошади Эклипс, некогда подаренной Наполеоном, в сопровождении короля прусского и князя Шварценберга, в свите из 1000 генералов Александр въезжает в Париж.

Александр планирует остановиться в Елисейском дворце; Талейрану удается убедить царя в готовящемся покушении и уговорить разместиться в его доме.

Совещание с участием Талейрана, короля прусского, князя Шварценберга, а также графа Нессельроде и других приближенных русского царя о будущем устройстве Франции.

Март. 25.

Париж.

Наполеон подписывает безусловное отречение в пользу сына.

Март. 30.

Подписан Фонтенблоский договор, по которому Наполеону предоставлен во владение и определен для безвыездного жительства остров Эльба.

Испытания последнего года великой войны завершились. Позади были сепаратные мартовские переговоры в Шоа с бароном Витролем о послевоенном устройстве Франции и яростное сопротивление русского царя идее возвращения Бурбонов на французский престол (бремя такой короны слишком тяжело для них); позади было сражение при Арси и промедление Шварценберга, давшее Наполеону возможность уйти от преследования… Позади было совещание в Сомепюи, зеркально перевернувшее Совет в Филях: там Кутузов принимал решение сдать Москву, здесь Барклай решал бросить главные силы на Париж… Позади был кровопролитный бой 18 марта и взятие столицы; позади было пожалование Барклая в фельдмаршалы, как бы искупавшее моральную вину царя за ситуацию 1812 года…

Впереди была – слава.

23-го апреля в императорском Московском университете, «при всеобщем торжестве о взятии Парижа», была выставлена прозрачная аллегорическая картина, рисованная художником Плетневым.

Александр Павлович, Император Всероссийский, в образе Марса, вложившего меч свой в ножны свои, стоял на верху земного полушария.

По одну сторону от полупрозрачного Александра простиралась освобожденная им – и подсвеченная огнями – Европа; Европа устремляла на русского царя взор, исполненный любви и благодарности; с ее рук падали разорванные цепи, что означало совершенное избавление от наполеоновского ига… По другую же сторону от монарха располагалась муза Клио, писавшая его деяния. Над головою царя светилось всевидящее Око; под ногами орел метал молнии на убегающее чудовище, которое прежде терзало Европу, а ныне было низвергнуто.

А в конце апреля в Москве состоялись народные гулянья. Как сообщал Сергию Вязмитинову Федор Ростопчин, «над градом сияло в лучах вензелевое имя Государя Императора, с надписью внизу оного: оружием и великодушием взял Париж 1814 г. Марта 19 дня… под горящим в лучах вензелевым именем Его Императорского Величества виден был колосс, упадающий в бездны моря, с надписью в четырех строках: Наполеон был и всяк его страшился, Александр явился и Наполеон не бе».

С другой стороны изображен был «шар земной, поддерживаемый двумя ратниками, над ним [также] сияло в лучах вензелевое имя громкого в войне и в милосердии Государя, с краткою, сильною и справедливою надписью: миру – мир…»[215]215
  Там же. С. 154–155.


[Закрыть].

Россия ликовала по праву. По праву ее царь вскоре примет имя Благословенного – поставленного во благо. По праву «королем королей», подобно Агамемнону, назовет его старый роялист барон де Витроль. «…Мы очутилися в Париже, / А русский царь главой царей» – спустя полтора десятилетия отзовется на эти слова Пушкин; «вождь вождей, царей диктатор!» – еще позже воскликнет Жуковский в «Бородинской годовщине»… Европа и впрямь освободилась, мир воцарился, ликование разливалось повсюду. Цель, некогда поставленная юным Александром Павловичем, была обретена, сюжет достиг кульминации, и особенно эффектной и мощной вышла его концовка.

Праздник Пасхи, день Воскресения Христова пришелся в 1814 году на 29 марта / 10 апреля; причем – и в этом царь видел особый смысл – православные, католики и протестанты праздновали ее одновременно. Русские войска, взявшие Париж, пришли на площадь, где был казнен несчастный Людовик XVI; выстроились в каре; склонили головы перед амвоном; все русские священники, каких только можно было найти во французской столице, возгласили гласом велиим; толпа парижан внимала; царь плакал.

«…Торжественная была эта минута для моего сердца, умилителен, но и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения, из холодной отчизны Севера привел я православное русское мое воинство для того, чтоб в земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершали как бы тризну по короле французском. Русский царь по ритуалу православному всенародно молился вместе со своим народом и тем как бы очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы… Французские маршалы, многочисленная фаланга генералов французских теснились возле русского креста и друг друга толкали, чтоб иметь возможность скорее к нему приложиться».

Нельзя не доверять трогательному рассказу Александра Павловича о его парижском говении и «жажде субботствования[216]216
  «Субботствование» – это вхождение в непрерывный покой. Шесть дней люди работают и делают свои обычные дела, а седьмой день – день Божественного отдохновения.


[Закрыть]»; невозможно усомниться в искренности царя, посвятившего победу «не нам, не нам, а Имени Твоему», в глубине веры, открывшейся ему на тридцать пятом году жизни. И столь же очевидно, что пасхальные торжества в Париже не просто выражали религиозный порыв государя, а… Чтобы воздать благодарение Богу, достаточно было отслужить молебен в походной церкви.

Тут нет противоречия, как не было его в московском шествии 1812 года от Красного крыльца к Успенскому собору. Царь одновременно совершал мистериальное служение и адресовал миру религиозно-политический текст, простой и доступный, рассчитанный на однозначное прочтение. Вот образы Синодального объявления, представленные в лицах русских воинов. Вот – перекличка со сверхисторическим сюжетом первой половины царствования, слышная в церковных распевах под открытым парижским небом… Все здесь кажется согласным с общепринятой эстетикой государственных празднеств имперской эпохи. Но стоит соединить воображаемой дугой московские и парижские торжества, состоявшиеся в апреле 1814 года, как старина первых сразу и резко оттенит принципиальную новизну вторых.

Москва не отступала от барочных правил XVIII века; чем возвышеннее были прозрачные аллегории, тем меньше претендовали они на серьезное, «жизненное» к себе отношение. Их политическая мистика была метафорой; их социальная эсхатология была гиперболой; с помощью метафор и гипербол изображалось величие момента – и только.

Наполеон был и всяк его страшился, Александр явился и Наполеон не бе…

Задумывая апрельское празднество в пасхальном Париже, Александр I как практический политик понимал, что борьба за послевоенную Европу только начинается и переговоры будут жарче битв. Смывая кровь последнего Людовика и возводя на трон его преемника, он хорошо помнил о своих же недавних попытках великодушным монархическим жестом вернуть Францию к республиканским истокам («разумно организованная республика более соответствовала бы французскому духу…»), или хотя бы сохранить во главе ее Наполеона-младшего, – за что Людовик XVIII очень скоро отомстит ему церемониальным хамством[217]217
  Во время первой встречи с Александром пожилой полупарализованный король, сидя в креслах, предложит своему царственному избавителю…


[Закрыть]. Но в том-то и дело, что историческая условность более не мешала символу быть мистически безусловным; на этот раз обедня стоила Парижа, а Париж обедни. Сцена на площади перерастала в наглядную притчу о прошедшей эпохе; финальная тишина звучала как вывод: четвертьвековой ход истории действительно перенаправлен; она вернулась в точку сбоя; сакральная причина новейших потрясений устранена. Время может снова течь в заданном направлении.

Заданном – куда? Заданном – кем?

На второй вопрос «пасхальное послание» Александра I отвечало твердо и прямо: Богом. Либеральная монархия победила консервативную революцию только после того, как перестала уповать на свои собственные силы и положилась на Его волю. Первый вопрос был оставлен – пока – без ответа.

ГОД 1814.

Май. 18/30.

Заключен окончательный мир, по которому Франция практически возвращается в границы 1792 года.

«…Совершена война, для свободы народов и царств подъятая… Победа, сопровождавшая знамена ваши, водрузила их в стенах Парижа. При самых вратах его ударил гром ваш. Побежденный неприятель простер руку к примирению! Нет мщения! Нет вражды! Вы даровали ему мир, залог мира во Вселенной!»

Приказ Александра I по армии[218]218
  Шильдер. Т. С. 240.


[Закрыть].

«Лагарп… наслаждался славою Александра как плодом трудов своих».

Графиня Эрлинг

ГОД 1814.

Август. 18.

Учрежден Комитет, в обязанности которого входит «принимать просьбы, пещись о доставлении возможного воспомоществования неимущим и изувеченным генералам, штаб– и обер-офицерам и представлять об них» государю «через генерала от артиллерии» Аракчеева.

«…Но, позвольте, господа, вот тут-то и начинается, можно сказать, нить, завязка романа…»

Н. В. Гоголь. Мертвые души. Повесть о капитане Копейкине

Спустя несколько месяцев, осенью, во время Венского конгресса, свой вариант возможной общей цели предложит Талейран. Он заговорит о легитимизме как фундаменте послевоенного порядка. Заговорит – «философски» подкрепляя права Бурбонов на возвращение в Версаль, небескорыстно отстаивая неапольский трон для Фердинанда IV и отсекая надежды Пруссии на расширение границ за счет французских территорий. Но в то же время – призывая государей послевоенной Европы всерьез задуматься о будущем и заключить монарший извод общественного договора. То есть взаимно признать незыблемость правящих династий и раз и навсегда обезопасить троны от колебаний «мнения народного» и возможных посягательств какого-нибудь очередного корсиканца.

На чем будет покоиться эта незыблемость? А на взаимном признании и будет; на чем же еще?

Изворотливый ум Талейрана, которого недаром назовут «наибольшей канальей столетия», призывал на службу роялизму идеи, некогда подточившие французскую монархию. Но в том-то и дело, что философия общественного договора сама по себе не противоречила династийному мироустройству в западном его понимании и корнями уходила в глубины исторического бытия Европы. С тех пор как прекратила свое существование Империя ромеев, европейские короли враждовали с папами за право принять ее наследство – единое для всего христианского мира; никакое отдельное королевство не могло считать – и не считало – себя священным, даже если именовалось таковым. Франция, Австрия, Англия были большими империями с маленькой буквы – по типу устройства, а не по теократическому самочувствию. Королевская власть церковно освящалась, но не воспринималась как политическое таинство; ее особый статус обеспечивался союзом трона и алтаря, держалась она неформальным договором с «имущественно полноценной» частью нации о готовности признать за королем и его потомками условное право на безусловность правления. Чуть обостряя, чуть осовременивая, скажем: ценностью была не монархия как таковая, не «малая» империя; ценностью было то, чем обеспечивалось бытие империй и монархий. Ценностью была договоренность, упорядочивающая мир.

Талейрана трудно (а Меттерниха еще труднее) заподозрить в связях с религиозно-политической традицией Запада; но уродливый наследник все равно остается наследником. Принцип легитимизма не вел, не мог, не должен был вести к появлению на политической карте новой Священной державы, хотя бы и надстроенной над суверенными границами; он просто переносил в область внешней политики «договорные» правила, принятые прежде в политике внутренней, по-новому обеспечивал видимость христианской Европы, единой в своей пестроте.

Большего и желать невозможно.

Русский царь идею легитимности принял. Но понял принципиально иначе. И потому отказывался считать христианский мир уже существующим и требующим лишь поддержания и оформления. Нет, евангельское единство просвещенных народов еще предстоит достигнуть – на основе легитимизма и непременно под водительством России. Тот политический замысел, что вызревал в нем очень давно и казался личной импровизацией, вдруг обнаружил свои вековые истоки. Не думая и даже не зная об идеале Святой Руси как «свернутой» Вселенной христианства, ждущей своего часа, чтобы развернуться, уверовавший царь действовал в соответствии с этим идеалом; точнее – с его политическим преломлением. И стоял на своем твердо.

Окончательно новый план обустройства Европы оформится к середине следующего, 1815 года, но самый пафос нового проекта воодушевил царя еще виленской зимой 12-го года. Некоторые начатки его содержались в переписке с прусским «мистическим патриотом»[219]219
  См.: Надлер. Хотя сам Штейн пруссаком не был; его лишь воодушевляла идея объединения Германии вокруг прусского центра.


[Закрыть] бароном Штейном в 13-м; а все ориентиры были ясны уже в Вене. Задумывая колоссальный поворот европейской истории – не вспять, не вбок, а как бы вверх, к небу, – Александр I сознательно или бессознательно отвечал лидерам Французской революции, своей цинической бабке Екатерине, молодым друзьям, участникам антипавловского заговора, самому себе, наконец: да, господа, Империи после Революции не просто возможны, но и неизбежны. Просто они должны обручиться с утраченным духовным смыслом, получить опору, обрести оправдание в общем деле устроения христианской государственности, великой мировой теократии.

Тут нет ни следа русской гордыни, ни черт охранительства (проступивших гораздо позднее). Наоборот; как в пафосе Отечественной войны с необходимостью звучал национальный, домашний мотив[220]220
  Сразу после окончательной победы патриотический граф Ростопчин был назначен заседать в Государственный совет, что было знаком вежливого удаления.


[Закрыть]; как в симфонии Империи Российской его заглушали державные ритмы – так в венских замыслах Александра гремел сверхнациональный, всеевропейский хорал. Больше того: мессианический порыв призван был утолить жажду национального самоотвержения. Христианизующейся и христианизующей России предстояло не просто повести за собою европейцев, не просто встать во главе «соединительного» процесса, но в каком-то смысле – раствориться, распылиться в нем. Как «русское» обречено ослабевать в «российском», так «российское» погасло бы во «всехристианском», если бы замыслам Александра суждено было беспримесно воплотиться.

Напротив, неповторимый исторический опыт народов Европы не должен был пострадать; множественности государственных традиций ничто не грозило. Странам Центральной Европы предстояло оказаться сегментами сквозного пространства «евангельской государственности», не допускающей подгона под общий политический ранжир.

Легитимным в такой смысловой перспективе оказывался всякий правитель, причастный легитимности всехристианства; нелегитимным – всякий, кто с ней разрывал.

ГОД 1814.

Октябрь. 20 (?).

Царское Село.

Конференция Лицея постановляет: за изготовление напитка под названием гогель-могель с ромом Пушкину с двумя сообщниками две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы, сместить их на последние места за общим столом и прописать об их проступке в Черной книге.

Даром ли так резко (хотя и молчаливо) столкнулись Александр с Талейраном по ритуальному вроде бы вопросу: к какой мифоисторической реальности возвращена посленаполеоновская Европа? Талейрановский легитимизм предполагал, что – к маю 1789-го, до созыва Генеральных штатов, до первого сдвига института монархии «по фазе», до утраты европейскими династиями неподвижного равенства себе[221]221
  Здесь Талейран «поступался принципами» и послушно оформлял позицию Бурбонов, лично ему совершенно чуждую и опасную с любой, в том числе чисто прагматической, точки зрения. Сам князь Беневентский прекрасно понимал, что Людовик XVIII садится не на трон Людовика XVI, а на трон Наполеона; что отказ признать де-юре революционные перемены, произошедшие де-факто, грозит в ближайшем будущем социальным взрывом. Недаром он уговаривал Бурбонов признать трехцветное знамя и въехать в Париж без белых кокард. Резкий отказ Карла Д'Артуа подтверждал александровский отзыв о династии в целом: не исправились и не исправимы.


[Закрыть]. Пасхальное молебствие на месте королевской казни указывало на совсем другой рубеж: 92-й год. После революции, но до пролития королевской крови. Оно отрицало кровавые эксцессы, но признавало право монархий поворачиваться лицом к обществу и право общества приближаться к подножию трона. Проблему Республики оно обходило – ибо реставрация была уже делом решенным; однако ни одного жеста, против республиканизма направленного, русский царь не допустил. И зияние это было столь красноречивым, что Талейран-Перигор, князь Беневентский, епископ Отенский, некогда извергнутый из сана и отлученный от Церкви, счел нужным «перепанихидить» Александра. Годовщину казни Людовика, 21 января 1815 года, он отметит еще одной торжественной панихидой по императору Франции, куда пригласит всех участников венских событий и усладит слух собравшихся поминальной речью, в которой точно расставит именно «легитимные» акценты.

Александр I, переживший во время войны полный переворот всех своих ценностных ориентаций, не отрекался от юношеских порывов, но как бы мысленно возвращал их к утраченной церковной основе.

Отныне он полагал, что именно философия гражданских прав вернула западному миру утраченное человеколюбие; именно благодаря этому европейцы могут выйти из духовной летаргии Нового времени; именно их ожившая вера откроет путь к началу добровольной – просвещенной – братской – либеральной – всемирной теократии.

И потому согласие Александра принять 2 июня 1814 года диплом оксфордского доктора права невозможно объяснить одним лишь желанием растопить английскую холодность и привлечь британцев на сторону России, пока то же не сделала послевоенная Франция. Не менее важно было подчеркнуть: новая российская политика естественно и мирно совместит евангельский пафос, философию вечного мира аббата де Сен-Пьера и постулаты Декларации прав человека и гражданина, заявленные в 34-36-м ее пунктах:

«Жители всех стран являются братьями: различные народы должны помогать друг другу в зависимости от своих возможностей, как граждане одного и того же государства.

Всякий человек, угнетающий одну какую-нибудь нацию, является врагом всех народов.

Лица, ведущие войну против какого-нибудь народа с целью задержать прогресс свободы, должны преследоваться всеми не как обыкновенные враги, а как убийцы, бунтовщики и разбойники».

Потому такое место заняла в его венских борениях Польша.

В юности он мечтал восстановить ее ради торжества человеколюбия; в первые годы царствования – ради конкуренции с Наполеоном; в «реалистический» период после Эрфурта попеременно играл на патриотических чувствах князя Чарторыйского и графа Огиньского, пытаясь расположить поляков к себе и ослабить их наполеономанию (то есть вел психологическую подготовку к войне). Теперь же он хотел приобрести польские земли не только как западный аванпост русских войск, но и не только для совершения подвига бескорыстия. Полякам первым предстояло испытать благо христианской империи, прошедшей искус Революцией. Мечтавшие хотя бы о слиянии разделенных земель, они должны были получить конституцию; опасавшиеся мести победителя, они призваны были пасть в его радушные объятия – и стать соединительным звеном между Востоком и Западом, теократией и свободой, включенностью в общее дело – и достаточной степенью независимости. В Майском манифесте 1815 года поляки, а с ними весь мир, услышали прямые отголоски Декларации:

«…Мы имели справедливую надежду, что увидим независимость народов, утвержденную на основах справедливости и либеральности… для достижения столь благодетельного намерения необходимо, чтобы каждый народ подчинил свои интересы и права интересам всей Европы и готов был бы принести новые жертвы для общего блага… дело идет о допущении поляков в среду народов, в обозначении им свободного пользования благами нравственными и политическими, которые составляют драгоценное наследство и постоянное стремление цивилизованных народов…

…Поляки!.. горячность ваших желаний часто отдаляла нас от предпринятого спасительного намерения и бросала на дорогу, не приводившую к нему.

Но минули ошибки и неизбежные от них бедствия. Нами всегда руководило великодушие даже для виновных, прощение, искреннее забвение прошлого и желание уничтожить самые следы ваших страданий, даруя действительное счастие.

…Конституция и неизменный союз соединяют вас с судьбами монархии, которая слишком велика, чтобы желать увеличения, и не может держаться иных правил, кроме имеющих в основе справедливость и свободу…

Это новое Государство есть королевство Польское…»

Восточно-христианский царь, самодержавный в России, собирался стать конституционным королем Польши, по правилам христианского Запада. Традиции не нарушались; единообразие не воцарялось; единство могло быть достигнуто.

Как восклицала Екатерина: «Естественности, немножко естественности, а уж опытность доделает все остальное!» Стремясь к созданию условной сверхдержавы христианства, так сказать Общеевропейского Дома от Атлантики до Урала, в котором каждому народу выделен свой удел, – естественно было конституировать Польшу, жаждущую конституирования. И столь же естественно было бы приступить к «раскрепощению» России, мечтающей раскрепоститься. Ибо не нужно возлагать на себя бремена неудобоносимые. Кто готов к основному закону – да не уйдет без него с праздника жизни. Кто дорос до освобождения землепашца – да будет свободен. Кто не мыслит ни того ни другого – пусть все оставит как есть. Дожидайтесь своего часа. Час этот обязательно придет…

Царь наконец-то делал единственно верный выбор между законодательными «вершками» и земельными «корешками», ибо понял: уважение к правам человека, отвержение рабства, помноженные на сыновнее доверие нации к царю и христианскую любовь царя к подданным, – суть необходимые и достаточные условия успешных монархических реформ в России. А увенчаются они «президентством» или нет, какую конфигурацию примет в итоге структура русской власти – не так важно. Мономахова шапка, даже став многократно легче, не перестанет нуждаться в голове Мономаха.

Уже в парижском салоне мадам де Сталь, обращаясь к легендарному Лафайету, царь твердо обещал, что крепостное право падет в его царствование. Чуть позже, в 1815-м, он намекнет депутатам от западных губерний: «Господа! еще немного терпения, и вы все будете более довольны мною!»[222]222
  Шильдер. Т. С. 256.


[Закрыть] А 30 августа впервые рассорится с адмиралом Шишковым, который в проекте Манифеста о ежегодном чествовании дня избавления России от неприятельского нашествия не только упомянет землелюбивое дворянство прежде христолюбивого воинства, но и вставит рассуждение о счастливой доле крепостного сословия, русских мужичков:

«…забота наша о их благосостоянии предупредится попечением о них господ их. Существующая издавна между ними, на обоюдной пользе основанная, русским нравам и добродетелям свойственная связь… не оставляет в нас… сомнения, что, с одной стороны, помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой – они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства»[223]223
  Там же.


[Закрыть].

То-то Шишков удивится, встретив отпор государя! Царь стал наконец-то русским по вере, по опыту жизни; он принял идею патриархального царства в самый опасный для судеб Отечества миг – и вдруг отвергает главное, на чем держится русский порядок, русский покой: связь между помещиками и землепашцами, на обоюдной выгоде основанную! Но в том-то и дело, что царь собирался направить энергию великой победы по новому руслу; что вера – теократия – реформы выстроились для него в сквозной ряд; что он устремлялся вперед, а не вспять. И если увязывал решение земельного вопроса в России с предварительным усчастливлением европейцев, – то уж так он был устроен, что не мог приступить к вопросу о земле, не решив вопроса об исправлении Европы.

Так обстояло дело на уровне «идеологическом».

На уровне «практическом», естественно, все выглядело совершенно по-другому. Сияющий неземной красотой Александр прохаживался по венским залам с датским королем-альбиносом, осторожно раскланивался с королем Вюртембергским, чей знаменитый живот складками свисал до колен; флиртовал с гораздо более стройными венками; отворачивался при виде Меттерниха. А во время рабочих промежутков между балами, гуляньями, выездами – жестко и властно выдвигал территориальные требования. Польшу – России; Саксонию – Пруссии; но никаких польских земель пруссакам. Меттерних, в свою очередь, вступал в тайный сговор с Талейраном и Касльри, интриговал, вел дело к ослаблению русских позиций, сколачивал тройственную коалицию на случай войны с Петербургом. Атмосфера накалялась; через Константина, назначенного «курировать» Польшу, русский царь обращался к полякам с призывом защитить их Отечество… Шла борьба за передел победы; шел обычный дележ трофеев; каждый тянул одеяло на себя; «…язвительная улыбка равнодушия»[224]224
  Там же. Т. С. 274.


[Закрыть] явилась на устах Александра.

Но чтобы Талейран предпочел усиление Австрии усилению России, а не наоборот; чтобы Россия рисковала новой войной ради восстановления Польши и вознаграждения Германии, противясь, однако, ее усилению, – нужны были не только сиюминутные расчеты, но и глобальные причины, скрытые в «большом времени» европейской истории. Обзывая Александра «хитрым византийцем», Талейран, сам того не ведая, указывал глубинную основу разногласий, царивших на Венском конгрессе: «ход веков», влекший Россию и Европу в одном направлении, но разными путями.

Как всякий неофит, русский царь со всеми вокруг, с каждым встречным желал поделиться радостью обретенной веры, выплеснуть ее на улицы и площади, заполнить ею грады и веси. Как возможно не поверить, если я поверил? Как возможно унывать, если я знаю, что нет во Вселенной места унынию? Как можно избирать иные пути, если мне открыта прямая дорога к истине?

Но обычный неофит имеет в распоряжении только своих изумленных друзей и недоумевающих близких; Александр Павлович располагал тогда целым материком. И при этом оставался один на один со своим новоначальным порывом, «яростью новообращенного». Увы, не было в его окружении никого, кто мог бы с высоты многолетнего духовного опыта снизойти к его религиозному младенчеству, остудить жар, спеть умиротворяющую колыбельную, дать сосочку и поменять подгузник.

Были екатерининские обрядоверы. Был Аракчеев. Были такие же неофиты.

Руководителя не было.

ГОД 1815.

Саров.

О. Серафим частично выходит из затвора. После ранней обедни и до 8 вечера келья открыта для сторонних; для братии – всегда. После беседы возлагает епитрахиль и по примеру авв Востока разрешает от грехов. Потом целует и во всякое время говорит: Христос воскресе!

Свято место, впрочем, пусто не бывает. За претендентами на роль религиозного Лагарпа дело не стало.

ГОД 1815.

Май. 28.

Подписан Главный акт Венского конгресса.