Текст книги "Александр I"

– Подождите меня здесь, у меня гости.

Мы отошли немного в сторону от кельи и подождали у лесочка. Прошло около двух часов времени; наконец из кельи, в сопровождении Феодора Козьмича, выходят молодая барыня и офицер в гусарской форме, высокого роста, очень красивый и похожий на покойного наследника цесаревича Николая Александровича. Старец проводил их довольно далеко, и, когда они прощались, мне показалось, что гусар поцеловал ему руку, чего Феодор Козьмич никому не позволял. Пока они не исчезли друг у друга из виду, они все время друг другу кланялись. Проводивши гостей, Феодор Козьмич вернулся к нам с сияющим лицом и сказал моему отцу:

– Деды-то меня как знали, отцы-то меня как знали, дети как знали, а внуки и правнуки вот каким видят!»

Но и мысль о царях и власти, и предпочтение «бедной независимости» «зависимому богатству» ни о чем не свидетельствуют, кроме мудрости и простоты; ни о чем не сообщают, кроме как о прежнем состоянии старца, которое променял он на евангельскую жемчужину Царства Небесного. Ни о миропомазании, ни о короновании они не говорят. То же и со сценкой у кельи. Феодор Козьмич ни словом не обмолвился о том, кем были его посетители. Он вновь выражается иносказательно. Иносказательно в любом случае! – ибо у Александра Павловича родных детей и тем более внуков не было, а деда его убили.

Что же до подробных и частых рассказов старца о 1812 годе, о въезде Александра I в Париж, до слез, пролитых им, когда рабочие затянули песню «Ездил Белый русский Царь…», и просьбы никогда эту песню при нем более не петь – то всюду Феодор Козьмич выступает в роли свидетеля царского сияния и никогда, ни разу, ни при каких обстоятельствах не поставляет себя на место «князя, сына человеческого».

Наконец, Феодор Козьмич, вспоминая о своем «достарческом» прошлом, неизменно называл себя «великим разбойником» – но, честное слово, разбойников в русской истории XIX века и без Александра Павловича хватало.

Перед нами случай, предельно располагавший к появлению «царской версии» (внешняя схожесть, несомненно непростое происхождение, твердокаменная безымянность, и – даже! – французский язык). Стоило бы старцу и впрямь хоть единожды, хоть косвенно, хоть ненароком дать знать окружающим о том, что перед ними русский царь, мы сейчас не разбирались бы с единичными и разрозненными предположениями, а распутывали бы хитросплетения бурного народного романа с похищениями, переодеваниями, изменами и торжеством добродетели. И первая глава романа была бы предана «тиснению» не в 50-60-е годы, а практически одновременно с его появлением в Сибири. Между тем слухи о царском происхождении Феодора Козьмича распространились лишь в последние годы его жизни[385]385
  См.: Г[олембиевский] А. Феодор Козьмич // Русский биографический словарь. Т. СПб., С. 304.


[Закрыть].

Впрочем, единственную оговорку – уже на смертном одре – Феодор Козьмич допустил; но о ней речь пойдет чуть позже. А пока, просеяв прижизненные данные, что получаем в осадке?

Французский язык.

Военную выправку.

Вензель, изображающий буквицу «А» с короною на венце и с летящим голубком вместо перечерка (Феодор Козьмич сам нарисовал этот вензель карандашом на писчей бумаге, раскрасил зеленовато-голубой и желтой красками и поместил за стекло киота иконы Печерской Божией Матери «старинного письма»[386]386
  Икону же, перебираясь впоследствии из села Зерцалы на новое место, он перенес в часовню и после молебна велел крестьянам хранить ее и вензель пуще глаза.


[Закрыть]).

Высокий рост, голубизну глаз.

Связь с митрополитом Филаретом.

Икону святого Александра Невского.

Старательное искажение своего почерка.

Добровольный разрыв со средой и уход из дому втайне от близких («родные… поминают за упокой»).

По смерти старца к этому перечню совпадений добавились сведения о мозольных уплотнениях на коленах от долгого стояния на молитве – точно такие же, какие были у покойного царя. А также брачное свидетельство великого князя Александра Павловича и великой княгини Елизаветы Алексеевны, якобы найденное в бумагах старца. Но мозоли сами по себе ничего не доказывают, а брачное свидетельство исчезло раньше, чем его успел взять в руки хотя бы кто-нибудь, кроме Семена Хромова, не слишком сведущего в монаршем делопроизводстве.

Следовательно:

• если мы заранее убеждены, что перед нами скрывшийся под именем Феодора Козьмича Александр Павлович, то можем быть счастливы, получив несомненные подтверждения нашей убежденности;

• если же мы заранее убеждены в противном, стало быть, все это просто набор случайных совпадений. И теперь начнем противоречить себе.

Ибо старец Феодор Козьмич, не давший сибирякам непосредственных поводов считать себя царем, точно так же, никогда, ни при каких обстоятельствах не лишал их возможности такого «толкования».

После того как смутное предположение уже возникло и утвердилось во «мнении народном», вопреки его воле, Феодор Козьмич не произнес ясное и твердое «нет», но стал уклоняться от прямых ответов на лобовые вопросы, как бы равно опасаясь и признания, и отрицания.

Так, когда Александра Никифоровна в 1852 году возвратилась на родину и «спроста» объявила старцу: «Батюшка Феодор Козьмич, как вы на императора Александра Павловича похожи…» – тот нахмурился и «строго так» спросил: «А ты почем знаешь?.. Кто это тебя научил так сказать?» Узнав же, что Александра Никифоровна видела у Остен-Сакена портрет Александра I во весь рост, где покойный государь «так же руку держит», Феодор Козьмич ничего не ответил, молча вышел в другую комнату, и рассказчица заметила брызнувшие из его глаз слезы.

Даже за день до кончины, уже на смертном одре, вновь наотрез отказавшись назвать себя и своих родителей, на коленопреклоненное вопрошание Хромова («Есть молва!.. что ты, батюшка, не кто иной, как Александр Благословенный… Правда ли это?») старец тем не менее не отверг самою возможность отождествления; он лишь перекрестился и прошептал: «Чудны дела Твои, Господи! Нет тайны, которая бы не открылась!» Понимать это можно как некое косвенное согласие с молвой, можно – как не имеющее к ней ни малейшего касательства раздумье о собственной тайне, скрытой в мешочке. Единственное, чего решительно нельзя, – так это расслышать в шепоте старца однозначное «нет». Лишь в самую последнюю минуту своего земного жития старец выдохнул нечто, отдаленно напоминающее полупризнание (в котором все-таки оставлено место для сомнения и толкования: имя так и не названо, старец не именует себя Александром, но как бы смиряется с узнанностью): «Панок, хотя ты знаешь, кто я, но, когда умру, не величь меня, схорони просто».

Не само по себе очередное появление в Сибири «русского царя», но полное выпадение истории старца Феодора Козьмича из всех мифологических и легендарных схем, ее абсолютная политическая неактуальность, ее несомненная церковная каноничность, ее подчеркнутая несоблазнительность, а не что-либо другое, предопределили распространение «версии Хромова» в русском обществе. Это же – плюс чрезмерная «литературность» таганрогского финала – и мешает нам отвергнуть ее без обсуждения, как очередной «царский след» на слишком хорошо пересеченной местности легендарного пласта русской истории. Потому что – скажем прямо – внезапная смерть вполне здорового человека в тот самый момент, когда время его полностью вышло; когда стало окончательно ясно, что революция, им спровоцированная, уже началась и что производить спокойную рокировку монархов – поздно; когда ближайший сотрудник царя поспешил ретироваться, – эта смерть, развязавшая все узлы биографического сюжета, не менее (если не более) невероятна, чем тайный уход царя в историческое небытие. По крайней мере, не менее подозрительна.

Что-то не так, что-то не то, но что?

Старец Феодор Козьмич как царь Александр I

Но вернемся к теме, которую мы уже обсуждали и которую оставили без развития. А именно: никогда не подтверждая своего «царского происхождения», Феодор Козьмич никогда и не отрицал его, как бы неизменно балансируя на опасной грани согласия и отвержения.

И тут вновь нужно вспомнить о нескольких вещах, нескольких обстоятельствах: места и времени.

Тот, кто называл себя Феодором Козьмичом и при этом не отрекался от некоей – возможной – связи с Александром Павловичем, появился в 1836 году именно там, где ему ни в коем случае нельзя было появляться. Человек без паспорта (хотя бы фальшивого, который, кстати сказать, стоил ненамного дороже хорошей лошади, – а деньги на холеную лошадь у «Феодора Козьмича» в 1836 году нашлись) не мог не знать о том, о чем в Сибири и на Урале знали все: о «разъездах Броневского», полицейских заставах на больших дорогах. Не мог он и не догадываться о причинах повышенной бдительности государства: об ожидаемом со дня на день «государе Константине Павловиче» говорили повсеместно. Не мог не ведать и о своем потрясающем, вполне соблазнительном, внешнем сходстве с Романовыми.

Что из всего этого следует?

Вывод первый, безусловный: будущий арестант сознательно направлялся туда, где его арестуют, где его предадут поруганию, где он сможет пострадать.

Вывод второй, правдоподобный: он хотел быть арестованным и оскорбленным именно там, где все напряженно ждут самозванца и где ему – с его явно непростым происхождением и «узнаваемым» обликом – трудно будет удержаться от соблазна «гаркнуть слово», предъявить портрет мнимо покойного царя в качестве «знака предызбранности», возмутить народ.

Вывод третий, на двух первых основанный: он искал не только возможности как следует «пострадать», но и возможности побороться со страшным искушением «гаркнуть». Перед ним стояла двойная, обоюдоострая задача; с нею он справился безупречно.

Вывод четвертый, предположительный: кем бы ни был тот, кто именовал себя Феодором Козьмичом, он прибыл на Урал проходить своего рода «царское послушание», испытывать смирение мучительным соблазном отождествления с Александром I. Соблазном постоянным, пожизненным, неустранимым. Сначала потенциальным, а затем и явленным. Достаточно было однажды сказать окружающим: да, я царь – и вся Сибирь собралась бы у его порога, чтобы на руках нести через грады и веси в Зимний дворец. Достаточно было сказать: нет, я не царь, я такой-то – и все разговоры разом прекратились бы. Но вместе с разговорами обессмыслился бы и подвиг борения «с самим собой, с самим собой». Этим – и едва ли не единственно этим – можно объяснить готовность и желание старца балансировать между «да» и «нет» во взрывоопасном «монархическом вопросе».

Опять же: учитывая православную традицию, ни на мгновение не усомнимся в том, что Феодор Козьмич затеял эту опасную «игру с огнем» не сам по себе. На такое требовалось уже не просто благословение, но духовное повеление «старшего по чину», моральный приказ, ослушаться которого нет никакой возможности.

Причем посылавший Феодора Козьмича, этого бывшего «великого разбойника», на суровый путь искупления должен был ясно сознавать, что произойдет в Сибири (да и не только в Сибири), если испытуемый не выдержит испытания, сделает шаг в сторону от «тесных врат» спасения. Если он все-таки «гаркнет».

Какая волна придет в движение.

Какая кровь может пролиться.

Кто же мог быть этим посылавшим?

Мы почти ничего не знаем о «предуральском» периоде жизни того, кто называл себя Феодором Козьмичом. Но как раз его «церковная биография» просматривается достаточно далеко, реконструируется без особого труда и с большой степенью достоверности. Спустившись вниз по ее ступеням, мы рано или поздно встретимся с «автором посылания».

Даже если бы в речи старца «из образованных» не застряли простонародные западноукраинизмы (обращение к ближним – «панок», «паночек», и к Богу – «Пречистый Боже»), все равно: по клейму на имевшейся у него иконе «Чудо исцеления ног», в народе называемой «Стопочка», по сохранившимся связям с семейством Остен-Сакенов – нетрудно было бы догадаться о длительном жительстве при Почаевской Успенской лавре.

Даже если бы у старца не было иконы Печерской Божией Матери «В чудесах», мы предположили бы его связь с Киево-Печерской лаврой по тому, сколь «адресно» направлял он свою любимицу, будущую «майоршу Федорову», к Парфению и Афанасию Печерским[387]387
  Когда именно это произошло – судить трудно. Сама Александра Никифоровна называла конец 1857 года; однако лаврский духовник схимонах Парфений из Ближних пещер отдал Богу душу в Великую пятницу 1855 года и уже с зимы никого не принимал. Так что либо она посетила его до конца 1854 года, когда старец – хотя бы изредка – продолжал принимать; либо благословение ей дал старец Афанасий, а впоследствии произошел сбой в памяти. Об о. схимонахе Парфении см.: Сказание о жизни и подвигах Старца Киево-Печерския лавры иеросхимонаха Парфения. Киев, 1856.


[Закрыть].

Третий «монастырский адрес» вычисляется по раскавыченной цитате в одном из речений Феодора Козьмича.

Он говорил: «Православная вера есть великий корабль, который плавает в море; все же секты – это маленькие лодочки, которые привязались к кораблю, как на веревке. Потому только держатся и не тонут».

Самые образы моря как символа земной жизни, человеческой истории, корабля как символа православия, лодочки как символа иноверия – общие места церковной риторики. Но их смысловое сцепление в речи старца абсолютно нетрадиционно. Немногие православные проповедники XIX века видели «привязь», соединяющую христианские «секты» (прежде всего имелось в виду старообрядчество) с господствующей Церковью. Немногие допустили бы мысль о том, что секты – пусть благодаря невидимой «связке» с православием – не тонут в море житейском. Большинство сочло бы опасным и соблазнительным отношение к сектантам как к заблуждающимся братьям, а не как к отпавшим нечестивцам. Однако именно так отзывался о раскольниках преподобный Серафим.

Слишком большое сходство – в отличие от общего мнения, облеченного в устойчиво-привычную метафору, – чтобы оно оказалось случайным.

И наконец, четвертый адрес. Быть может, самый важный. На него Феодор Козьмич сам указал: митрополит Филарет. Именно он позволил будущему старцу уклоняться от частой исповеди. Стало быть, он-то и дал послушание, требующее такого позволения.

Что же за послушание? Попытаемся разгадать загадку.

Будущий митрополит Филарет (Дроздов) с юных лет был причастен миру большой русской политики. Еще учась в Троицкой лаврской семинарии, он был приближен митрополитом Платоном (Левшиным) – одним из самых «политичных» церковных деятелей конца XVIII – начала XIX столетия. И через него – неизбежно – был в первые же месяцы после переворота посвящен в подробности антипавловского заговора; знал, какую цену Александр I заплатил за свое преждевременное воцарение; был вовлечен во многие дворцовые тайны.

Едва получив известие о произошедшем в Таганроге и о присяге, принесенной Константину, архиепископ отправит из Москвы личное послание «варшавскому сидельцу»; послание, за стилевым холодом которого будет скрыто смятение писавшего. Да, Филарет выполнил поручение царя; да, он никому не сказал о том, что за документы хранятся в пакете, опущенном в недра ковчежца; но теперь – теперь – что делать? Кому из членов правящей династии и в какой мере Александр счел нужным раскрыть секретные решения; ведает ли Константин об участи Николая и Николай об участи Константина? Или, как было не раз, все запутано до предела?[388]388
  Дубровин Н. Ф. Письма главнейших деятелей в царствование императора Александра Первого. С. 473.


[Закрыть]

После известной заминки, мышиного шуршания секретных запросов, после двусмысленной паузы в делах Российского государства, после повторной присяги и смуты будет принято высочайшее решение 18 декабря 1825 года вскрыть ковчежец и завещание, в нем покоящееся, огласить.

Решение логичное.

Документ, хранящийся в алтаре Успенского собора Московского Кремля, где совершалась коронация русских царей, как бы освящен изначально, наделен – для народа – дополнительной степенью непререкаемости. Вынуть Манифест из церковного ковчежца и в присутствии сенаторов, «гражданских и военных чинов» объявить его молящимся – совсем не то же самое, что просто опубликовать в правительственной печати текст царского указа, извлеченный из пыльных недр Сената. В первом случае то будет акт сакральный – во втором бюрократический.

Но решение – не слишком этичное, ибо следовало принять его раньше, до событий 14 декабря.

И тогда вновь был использован хорошо известный любому политику принцип громоотвода. Вот – ковчежец, вот – владыка; вот поп, вот приход; разбирайтесь, как знаете. Верховная российская власть тут как бы и ни при чем. Что оставалось Филарету? В знаменитой «Речи при всенародном открытии хранящегося в Московском Успенском соборе завещательного акта в Бозе почивающего Государя Императора Александра Павловича, о назначении на наследственный Всероссийский Престол Его Императорского Величества Благочестивейшего Государя Николая Павловича Императора и Самодержца Российского» он вынужден был использовать все возможности риторического искусства, чтобы отвести от власти подозрение в двусмысленности ее действий. (А значит, в какой-то мере направить эмоциональный удар на себя.)

«Производство» из архиепископов в митрополиты, состоявшееся 22 августа 1826 года, во многом было знаком благодарности Николая I Филарету, закрывшему собою очередной моральный изъян предшествующего правителя.

Однако опалы опалами, награды наградами, а все, что совершалось в александровскую эпоху, не было для Филарета чужим, чуждым. Он прошел, как мы помним, через все ее соблазны и искушения[389]389
  О них, быть может, излишне строго, зато подробно пишет о. Георгий Флоровский.


[Закрыть]; позднейшая суровость Филарета и кажущаяся холодность были запоздалым ответом на его юношеские вопросы, который он предложил сам себе. Чрезмерная трезвость его зрелого отношения к миру восполняла и заземляла чрезмерную экзальтированность ранних лет.

Включенность в сферу государственного делания. Тесное сотрудничество с Александром. Внутреннее, опытное знание о болотном мерцании религиозного анархизма начала XIX столетия. Сугубо церковный взгляд на политику – как на одну из форм человеческого самоосуществления, подлежащую сначала нравственной, а уж затем прагматической оценке. Понимание сакральной сущности монархического правления.

Вот чем было определено Филаретово отношение к личности русского царя, давшего свое имя великой эпохе.

В отличие от большинства верноподданных современников, он не мог видеть в Александре «всего лишь» Правителя Полумира. Он видел еще и человека, с которым жил в одно время, небезучастным свидетелем потаенных поступков которого был; человека, с которым вместе блуждал в смутном пространстве Неабсолютного Духа. Человека, за которого – в отличие от князя Волконского, или доктора Виллие, или тем паче Аракчеева, – готов был нести некую долю вины. Как священник, как подданный, как близкий сотрудник.

В отличие же от членов тайных обществ, он был непреклонным монархистом; подводя итог завершившегося царствования, он думал об Александре не столько в политических, сколько в религиозных категориях, не как о носителе определенных властных полномочий, государственном деятеле, иногда успешливом, иногда не очень; но прежде всего как о носителе бессмертной души, отягченной смертным грехом отцеубийства. Вольным или невольным. Главное, что оставшимся неискупленным.

И вот, после всего сказанного, вообразим встречу митрополита Филарета с тем, кого он мог благословить на пожизненное сокрытие личности под именем Феодора Козьмича.

Если перед преосвященным предстал сам беглый государь, в начале 1830-х годов посланный в Москву киевскими и почаевскими старцами, – все просто до прозрачности. Филарет, в свою очередь, направил «отставного царя» в Саров, к преподобному Серафиму: не прятаться, нет, но получить епитимью. В таком случае именно в Сарове переименованному тезоименитцу было поручено пройти испытание искусом уральско-сибирского жития, в сантиметре от самопровозглашения и невероятного, неслыханного самозванства, когда беспримесным самозванцем оказывается немнимый государь.

Если же – что гораздо вероятнее – нет, то внешняя схожесть «великого разбойника», пришедшего (тоже скорее всего по «наущению» киевлян) каяться и просить епитимьи, могла подсказать Филарету неожиданный для современного человека, но в общем-то не столь уж исключительный для традиционно православного сознания ход мысли.

Тот ход мысли, который привел преподобного Серафима Саровского к улыбчивому предложению, обращенному сестре любимого служки «Мишеньки», Елене Васильевне Мантуровой: «Вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!»[390]390
  Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря. С. 418.


[Закрыть]

Говоря проще, не было бы ничего сверхудивительного, если бы митрополит Филарет предложил своему кающемуся посетителю: прими на себя грехи покойного Государя, искупи их, этим спасешься.

Вспомним образок святого Александра Невского, с которым старец не расставался (между прочим, житие святого Александра особо восхваляет его предсмертное желание отвергнуть честь княжеской власти, обменять ее на небесный венец схимы). Вспомним также вензель, изображающий буквицу «А» с короною на венце. Если это не указание на истинное имя старца, то указание на имя того, чей крест он несет в этой жизни.

И вспомним еще одно обстоятельство: спешный отъезд Феодора Козьмича из Зерцал весной 1843 года. Дело в том, что на другом конце той же деревни жил старец Даниил – один из самых прозорливых православных старцев, спасавших душу в раскольничьей Сибири. Происходил Даниил Корнилович из казаков Полтавской губернии, родился в один день с императором Александром Павловичем, 12 декабря, но 1784 года; обучен грамоте; с 1807-го был ратником; сражался под Бородином; в 1820-м простился с родными: «…куда-нибудь залезу в щель, как муха, и там век доживу»[391]391
  О Данииле см.: Кудряшов К. В. Александр I и тайна Федора Козмича.


[Закрыть]. В это время он был представлен к офицерскому чину, от которого – а значит, и от дворянства! – отказался; военным судом приговорен был к работам в Нерчинском руднике, затем определен на «вечную работу» в Боготольском винокуренном заводе, откуда «по неспособности к работе» отправлен в Ачинск. Последние годы как раз и провел в Зерцалах.

Феодор и Даниил были близки по возрасту, по опыту жизни, по опыту участия в новейшей русской истории; их разделяло лишь происхождение. Никаких свидетельств их особенно тесного общения мы не имеем; они жили по разным краям деревни; по одним источникам, старцев видели совместно разгружающими бревна и Феодор Козьмич называл Даниила «человеком святой жизни» и подчеркивал, что поэтому «редко кто мог понимать его», по другим – Феодор Козьмич так отзывался о Данииле: он не имел учеников, «да и не мог никого учить, потому что он был малообразован и едва грамотен»[392]392
  Обе версии приведены в кн.: Василич Г. Император Александр I и старец Феодор Кузьмич. С. 125.


[Закрыть]. Впрочем, образованность никогда не входила в число главных добродетелей отечественных подвижников благочестия; так что хулу на Даниила в словах Феодора Козьмича могли усмотреть лишь добросовестные позитивисты начала XX века. А что до «необщения»… Можно общаться – скрытно от глаз; можно общаться – через посыльных богомольцев; можно и просто – общаться в молитве.

Преподобный Серафим Саровский, очевидно, никогда не встречался с Даниилом, и совершенно точно – никогда с ним не переписывался. И тем не менее – все о нем знал. Томской мещанке Марии Иконниковой, которой старец Даниил не дал благословения странствовать и велел сидеть в Томске, чулки вязать, но которая запрета ослушалась и явилась в Саров, преподобный Серафим выговорил: «Зачем ты пошла по России? Ведь тебе брат Даниил не велел больше ходить по России. Теперь же ступай назад, домой!..»[393]393
  Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря. С. 415.


[Закрыть]

Как бы то ни было, старец Даниил почил в Бозе 15 апреля 1843 года – перед самой смертью перебравшись в Енисейск; и в том же году Феодор Козьмич, покинув Зерцалы, отправился на прииски. К золотоискательству он относился не слишком одобрительно – до нас дошел полуупрек, впоследствии обращенный им к купцу Хромову: «Охота тебе заниматься этим промыслом, и без него Бог питает тебя!» Так что уход из деревни находится в несомненной связи со смертью Даниила – и указывает на последнего как на возможного духовного руководителя Феодора Козьмича, у которого тот проходил «предстарческое» сибирское послушание. (В такой перспективе слова о «малообразованности» Даниила, из-за которой он не имел учеников, напоминают уклончивую отговорку, избавляющую от необходимости «метать бисер», вдаваться в подробности духовной жизни, не подлежащие огласке.)

Но тут встает другой вопрос: почему будущий старец одновременно с благословением на «царский крест» получил имя Феодор?

Смена имени в русском церковном и околоцерковном обиходе конца XVIII – начала XIX века – дело привычное. К смене имени прибегали не только при монашеском постриге, но и в других случаях – например, принимаясь за особо важное и ответственное духовное дело. Так Василий Васильев, уже ставший отцом Авелем, получает (или берет) еще одно, тайное, имя – Дадамей. Так неудавшиеся «мистические сотрудники» Александра I, священник Феодосий Левицкий с отцом Феодором Лисевичем, принимают новые, сокровенные, имена. За всем этим стояла древняя мистическая традиция, на уровне литературной игры выродившаяся в систему псевдонимов; нам сейчас важно другое.

А именно: что традиция эта не допускала произвола в «переименованиях». «Шифр» должен был иметь «дешифровку». Не столько формально-логическую, сколько духовную.

Так вот: в славном 1812 году архимандрит Филарет, одновременно с утверждением в должности ректора Санкт-Петербургской духовной академии, был назначен настоятелем первоклассного Новгородского Юрьевского монастыря. Того самого, что позже получит в управление архимандрит Фотий. Именно в Софийском соборе Новгорода покоились мощи святого князя Феодора – старшего брата святого Александра Невского; в «Словаре историческом о святых, прославленных в Российской Церкви, и о некоторых подвижниках благочестия, местно чтимых», изданном в 1836 году (год красноуфимского ареста Феодора Козьмича) и тогда же положительно отрецензированном Пушкиным, читаем: «Сей юный князь (по словам летописи), цветущий красотою, готовился вступить в брак, но внезапная смерть прекратила дни его»[394]394
  Словарь исторический о святых… 2-е изд. СПб., С. 245.


[Закрыть].

Если – допустим невозможное – посетитель митрополита Филарета был некогда русским царем, крещенным в честь святого Александра Невского, такое закрытие истинного имени с помощью сакральной метатезы обретает в контексте последующего сибирского жития Феодора Козьмича особенно острый смысл.

Если же нет, но митрополит Филарет назначил ему такое послушание – она все равно разумна. Ибо имена Александра и Феодора носили родоначальники династии Романовых, дядя и отец (будущий патриарх Филарет) Михаила I Феодоровича, а Федоровская икона Божией Матери была фамильной святыней рода.

…Гипотеза и есть гипотеза. Не больше и не меньше. Были бы прямые доказательства – она бы и не потребовалась. Но другого объяснения, которое в такой же мере удовлетворяло всем описанным выше «параметрам», я не вижу. И потому решаюсь на вывод, прямо противоположный тому, каким завершалась одна из предыдущих главок.

Кем бы ни был тот, кто называл себя Феодором Козьмичом, он был sui generis[395]395
  Sui generis (своеобразный, единственный в своем роде) – латинское выражение, обозначающее уникальность правовой конструкции (акта, закона, статуса и т. д.), в целом, несмотря на наличие известного сходства с другими подобными конструкциями, не имеющей прецедентов.


[Закрыть]Александром I. Он нес крест русского царя, платил по его счетам, искупал его грех. Грех духовный, а не политический. Политические грехи русского царя предстояло искупать России в целом; она должна была понести его крест; в этом смысле именно ей выпала участь «коллективного Феодора Козьмича».

Шаркман. Нанесение смертельной раны Милорадовичу 14 декабря 1825 года. 1820-е

Карл Кольман. На Сенатской площади, 14 декабря 1825