Текст книги "Ты, тобою, о тебе"

3

А дело в том, что в Доме Молодежи начинался обычный во время весенних каникул семинар учителей-филологов… Школьная филология нынче не в чести у чиновников, и под семинары они отдают Дом Молодежи на краю города. Хотя край и почетный: рядом – несколько вузов.

Ну, да мне-то что до этого? Мое дело – лекции; я готов читать их хоть в сарае… Что же до моего участия в семинаре, да еще в первый день, да с утра – так это не моя забота: предложили от кафедры, поскольку то утро было у меня свободно. Чье-нибудь честолюбие, возможно, и взыграет от этакой чести, но я-то знаю, как трудно такие семинары начинать: учителя (учительницы по преимуществу), на несколько дней оказавшись опять в студентах, в первый день возбуждены, рассеяны; к тому же, как всегда, первые полчаса отнимут торжественные речи, напутствия и объявления; затем начальственные дамы, запустив семинарский конвейер, передадут мне аудиторию, и только тогда аудитория – в моих руках.

* * *

Знавал я преподавателей, которые, не умея увлечь студентов материалом, требуют, чтобы они заучивали лекции чуть ли не дословно. Меня такая пастырская участь, слава судьбе, миновала. Правда, при этом ни даром импровизации, ни гениальной памятью не обладаю. Но чтобы лекции походили на вдохновенные рассказы, насыщенные, к тому же, мыслями, и не только чужими – надо основательно готовиться, и подготовка моя не умещается в одно лишь писание и книжные изыскания: приходится дополнять их уличными прогулками с записной книжкой в кармане – так процесс утряски подготовленного идет успешней. И хорошо, если Ирина не даст поручений на дорогу: зайди-ка заодно в магазин, купи то-то и то-то! – и мне, чем препираться: я занят! – легче, в самом деле, зайти и купить.

Рассказывая нашим будущим педагогиням (ибо три четверти их – девочки) про свой предмет, стараюсь внушить им, что жить, ничего не зная, так же стыдно, как быть больным, если можешь быть здоровым, и стыдно быть пассивным наблюдателем, если можешь быть деятельным. Не верьте, говорю им, что культура кончилась: она не может кончиться, потому что она – выгодна! (говорю я на понятном им языке) – и, чтобы облегчить себе жизнь, выгоднее для вас – внушить это своим питомцам! И если каждый из вас сумеет убедить в этом за всю свою жизнь хотя бы пятерых – есть надежда, что дети ваши станут счастливее вас!.. – и если мои лекции высекают, пусть даже не огонь – а хотя бы интерес в глазах, я воображаю себя тогда паладином культуры, а аудиторию – моим полем сражения с косной природой, что держит это юное воинство в плену, в то время как мое оружие – всего лишь знание…

При этом надо еще соответствовать образу, иначе это смешливое воинство тебя просто осмеет… Терпеть не могу вялых преподов, кое-как одетых, нечесаных и небритых; даже живя в деревне, сам я являюсь на поле битвы выглаженным и праздничным и стараюсь внести туда заряд энергии, создающей напряжение в этих юных глазах и душах.

* * *

Но в то утро передо мной сидело не юное воинство; эту аудиторию турусами не проймешь… Я должен был повторить для этих солидных дам навязшую в зубах лекцию о школьном курсе русской литературы: о том, как наша литература сильна образами крепостников, «лишних людей» и Демонов, родных братцев Матери-революции; но я-то пришел не для этого – я взялся рассказать им о том, что есть в русской литературе начало, которого школьные программы в упор не видят: любовь и ее пробуждение. «Давайте, – предложил я моим дамам, – вместе с детьми учиться у нашей литературы не пресловутой борьбе – а любви; некому больше научить их этому…» – и ведь заинтересовывал: видел, видел в глазах смятение – даже желание думать!..

Грешен: люблю состояния, когда слова начинают истекать из тебя сами, облекая мысли в гибкие летучие фразы, и то, о чем ты говоришь, находит немедленный отклик – чувствуешь тогда свою власть над аудиторией: одни лихорадочно пишут, другие следят за каждым твоим жестом; глаза блестят… Правда, эти состояния редки – но когда они бывают!.. Много на свете сильных ощущений, но ничто не сравнится с наслаждением от власти над аудиторией, когда ты, вытаскивая на свет хрупкую, сияющую истину, способен удержать ею внимание целого собрания людей, и собрание с трепетом душевным, затаив дыхание, начинает за нею следить. Тогда я понимаю удовольствие, которое испытывают вожди, президенты и генералы от власти над миллионами. Хотя, конечно же, масштабы моего удовольствия – скромней: я-то своей властью всего лишь пытаюсь внушить моим подданным их право на маленькие ежедневные подвиги, чтобы не дать угаснуть однажды разожженному человечеством огоньку культуры…

Управляясь в то утро с аудиторией и входя в азарт, я при этом, по обычаю своему, следил за ней, начиная различать отдельные лица.

Вечно сокрушаюсь: как мало среди них мужчин! В то утро их набралось всего-то четверо… И тут – по красной физиономии и буйной шевелюре – узнаю одно мужское лицо в дальнем ряду… Оно мне явно мешает: то поглядывает на меня, то склоняется к соседке в очках, которая, в отличие от него, пишет много и торопливо, и нашептывает ей что-то явно несерьезное… Да это же Арнольд, мой былой сокурсник! – узнаю я его, наконец. А соседка… И ее теперь узнал: та самая, что я догнал давеча на дороге! А ведь, признаюсь, искал ее глазами в фойе и не мог найти – теперь понятно, почему: без шубы она – еще бледнее; и эти очки… Что она там так старательно пишет?.. Ладно, пиши-пиши, напрягай извилины! – и почувствовал, как во мне включился добавочный стимул…

В перерыве ко мне подошло сразу несколько человек: кто-то благодарил за лекцию; какой-то молодой человек, заикаясь, жаждал меня оспорить; подошла, растолкав всех, журналистка из газеты, заставляя меня выдавить дежурные фразы о том, что я думаю по поводу семинара; подошел Арнольд. Я протянул ему руку, но, отвергнув мой скромный знак приветствия, он крепко меня облапил.

– Молодец, на высоте! – начал он с неумеренной похвалы.

– Ты-то как? – перебиваю его.

– Поздравь: с Нового года я снова здесь: переезжаю в город! – с удовольствием переключается он на самого себя. – Надо бы потолковать, а?

– Я не против, – говорю ему, – только после этой лекции мне еще в институт надо. Но последнее занятие здесь – снова мое; вот и поговорим…

И тут откуда-то сбоку шагнула и встала рядом с Арнольдом моя незнакомка – уже без очков.

– Извините, что вторгаюсь… – лепечет, явно преодолевая смущение. – Это ведь мы с вами… столкнулись на дороге?

– Да! – энергично киваю я.

– Это наша Надя! – представил мне ее Арнольд. – Работаем вместе.

– Я всё записываю, но у меня – вопросы! – опять – она.

– Вопросы, – говорю, – в конце дня. Кстати, вы не учились у меня?

– Училась, – и – отчего-то покраснела.

– А почему я вас плохо помню?

– Я… я всегда стеснялась…

Тут прозвенел звонок, и мы разошлись по своим местам.

А по окончании лекции я и в самом деле помчался в институт.

* * *

День был просто сумасшедшим: всё – бегом; к четырем – опять в Дом Молодежи; причем у «семинаристов» накопилось столько вопросов, что я предложил приберечь их на завтрашнее занятие – и на этом в шесть закруглились.

Я помнил про свое обещание Арнольду, но разговор с ним тоже хотелось отложить до завтра, и, как только занятие кончилось, сказал ему об этом, тем более что у «семинаристов», в компенсацию за трудный первый день, намечалось развлечение: встреча с местными поэтами, и поэты уже ждали. Однако Арнольд жаждал разговора, и мы рядились, стоя в многолюдном фойе: он зазывал меня в кафе – я уклонялся… Между тем Дом Молодежи уже вступал в свой обычный вечерний режим: в фойе толклась молодежь, бродили и приставали к женщинам какие-то полупьяные личности; и тут к нам стремительно подошла Арнольдова сослуживица Надежда – к ней пристали сразу двое молодых людей: что-то, видно, в ней их возбуждало?

– Вы почему меня бросили? – возмущенно посверкивая глазами, бросила она Арнольду.

– Я думал, ты на поэтов осталась! – оправдывался он.

– Я вот предлагаю Владимиру Ивановичу в кафе посидеть. Может, уговоришь?

Она глянула мне в глаза тем самым – как утром на улице – обжигающим взглядом и произнесла проникновенно:

– Пойдемте, а?

Этот взгляд не вызвал во мне ничего, кроме скромного тщеславия: в мою душу еще пытаются заглядывать молодые женщины? – да ведь я стреляный: студентки и не то вытворяют, – но как-то сразу согласился: «Сдаюсь!» – и мы втроем отправились вниз, в кафе.

* * *

А там галдеж, все столики заняты, – настоящий шалман; я уж пожалел, что согласился, и ломал голову, как бы слинять под шумок.

Кое-как нашли угол стола со свободным стулом, усадили Надежду и отдали ей сумки; Арнольд направился к стойке взять чего-нибудь; я предложил вступить в долю – он запротестовал; я пошел искать стулья, а когда вернулся с ними, Надежда уже носила на нашу часть стола бутылки, стаканы и тарелки с бутербродами (ничего другого там, кажется, уже и не было).

Наконец, сели за трапезу. Надежда оказалась зажатой меж нами; я чувствовал ее локтем, а когда опускал голову – взгляд натыкался на вылезающие из-под юбки овалы ее колен; ерзая под моим взглядом, она натягивала на них подол и держалась так, чтоб не мешать нам с Арнольдом. Но беседы в этом шалмане не получалось; так, пережевывали сегодняшнее; однако я, выпив стакан сухого вина, уже чувствовал, как тепло и спокойно мне стало, а Надеждины колени напоминали, что рядом – не лишенное непонятной прелести существо.

Тут в кафе ввалилась новая орава – закончился вечер поэзии; привели сюда и поэтов. Их было двое; невзрачные неопрятные люди неопределенных возрастов, они вели себя хозяевами положения и капризничали; один из них был с гитарой – его тотчас усадили и упросили петь. За столиками, рассчитанными на четверых, теперь умудрялись сидеть по семь-восемь человек; началось нечто свальное; слушать этот гвалт не хотелось, и я попробовал объяснить собеседникам, что мне пора на электричку.

– Старик, да зачем тебе ехать, а утром возвращаться? – стал с жаром уговаривать меня Арнольд. – Я пока один в квартире; поехали ко мне – останешься на ночь, и поговорим нормально!

Я начал категорически отказываться, однако отделаться от него было непросто: он опять прибег к помощи Надежды – теперь и она просила:

– Оставайтесь, а? Ну, пожалуйста!

Меня, между прочим, занимало: в каких они отношениях?.. Хотя какое мне дело? Но тут начало действовать выпитое вино; я размякал, и я доставлял кому-то своим присутствием удовольствие?.. Мы поднялись. Надежда – поразив меня своей бережливостью – собрала все, что осталось у нас на столе, и рассовала в свою и Арнольдову сумки.

4

Поймали такси, и когда, едучи через центр, проскочили мимо поворота на вокзал – заныло ретивое: что я делаю, куда несусь? – и остановиться невозможно: позывные чужой молодости стучат в виски и зовут на приключения; меня уже несло; было страшновато и интересно: что там, дальше? Похоже, и у Надежды то же самое, потому что, когда миновали центральный проспект, затем мост через реку, потом длинную улицу, и свернули куда-то – Арнольд вгляделся в окошко, попросил водителя остановиться, и когда тот притормозил – спросил у Надежды: «Не узнаешь перекресток? Тебе домой пора». Однако она, вжав голову в плечи, не пошевелилась.

– Я с вами хочу! – наконец, сказала она.

– А муж? – напомнил Арнольд.

– Это мои проблемы.

– Ну-у, мать, – покачал он головой. – Я и не знал, что тебе нельзя вина!

– Арнольд Петрович, не будьте занудой, а? – взмолилась она. – Можно, я еще часик побуду с вами? Сегодня такой день!

– Ладно, шеф, поехали! – скомандовал он водителю, и, когда тот тронулся, добавил внушительно: – Только на меня свои проблемы не вешай, ладно?

Надежда тихо хмыкнула, но от ответа уклонилась.

* * *

В единственной жилой комнате запущенной Арнольдовой квартиренки – как в дешевом гостиничном номере: лишь диван-кровать, стол, кресло да два стула. Арнольд принялся объяснять, что привез пока одни «дрова» – остальное перевезет вместе с семьей в мае.

На кухне – полно пустых банок и бутылок, меж которыми нет-нет да мелькнет резвый таракан. Зато есть столик с пластиковым верхом и три табуретки. Здесь и решили обосноваться с ужином.

Оказалось, у Арнольда есть картошка, и Надежда взялась поджарить ее. И, действительно, пока он доставал из холодильника водку, колбасу, маринованные огурцы, резал хлеб и расставлял посуду, – она как-то быстро успела почистить и наскоро поджарить на электроплите сковороду картошки.

Мало того, вместе с прихваченными из буфета бутылками и мятыми бутербродами она извлекла из своей битком набитой объемистой сумки еще несколько мятых алых гвоздик.

– А это у тебя откуда? – удивился Арнольд.

– Да-а… – замялась она. – Еще когда уходили из конференц-зала, я прихватила несколько: все равно ведь завяну т.

– Ну-у, Наде-ежда! – крутил головой Арнольд. – Экая ты сноровистая! Завидую твоему мужу!..

Однако хлопоты неугомонной Надежды на этом не кончились.

– А свечи у вас, Арнольд Петрович, есть? – спросила она.

Тот достал из навесного шкафа пачку свечей. Не было подсвечника; Надежда нашла среди посуды глиняную плошку, закрепила в ней и зажгла свечу и погасила верхний свет… И вот мы за столом: Арнольд – напротив, Надежда между нами. Маленький живой огонь в центре стола как-то сразу сплотил нас в тесный круг; наши лица приобрели графическую резкость, глаза потемнели и заискрились, на стенах заколебались наши тени, и простецкий ужин сразу преобразился в торжественную трапезу… Кому-то из нас выходило произнести нечто, подобающее моменту. Взялся я.

– Мне было необыкновенно приятно встретить тебя, – кивнул я хозяину, – и познакомиться с вами, – сказал я Надежде…

Потом мы говорили с ним обо всем сразу, а из нас двоих больше говорил я – меня подначивали на это, и меня несло – я был в ударе, замечая боковым зрением, как Надежда таращится на меня.

В десять вечера хозяин спохватился:

– А ты что, мать, расселась? Давай-ка домой; я тебя провожу. А ты посиди, – попросил он меня, – я скоро.

Я сказал, что тоже с удовольствием пройдусь, и мы втроем прошли в прихожую, оделись и вывалили на улицу.

* * *

Ветер, дувший весь день, ослабел; зато хлопьями валил снег; его несло и кружило; под фонарями вились снежные струи; газоны, тротуары, крыши домов, – все залеплено снегом; темнели только стены и узкие полосы мостовых, где мчались машины. Вот тебе и весна!.. Снег приглушил звуки; пахло, как в свежевыбеленной комнате, и легко дышалось.

Обрадовавшись снегу, Надежда бросила нас и побежала вперед, подняв лицо навстречу снежному вихрю и декламируя:

 
Падай, снег, с небесной высоты!
Поскорее все собой укрой!
Чистоты! – молю я. – Чистоты!..
 

Повернулась к нам и крикнула:

– Угадайте, чьи стихи?

Естественно, угадать мы не могли.

– Я их в шестнадцать лет писала! – засмеялась она, кружась в неком подобии танца, и вокруг нее кружился снежный вихрь; из нее просто фонтанировала энергия; я вспомнил ее быстрый легкий шаг, когда догонял утром. Всего лишь утром! Казалось, я ее знаю уже давным-давно. Она жила в двух кварталах от Арнольда. Чем ближе к дому, тем озабоченней она становилась.

– Ох, и будет мне сейчас! – не выдержала она: тяжко вздохнула.

– Тебе сегодня стоит задать взбучку, – проворчал Арнольд. – Но если будет руки распускать, возвращайся – мы тебя в обиду не дадим!

Было это сказано, скорей, из вежливости и никого ни к чему не обязывало; да и каким образом мы бы стали ее защищать?.. У ее дома мы с ней попрощались, но она все стояла в дверях подъезда и уходить не желала.

– Давай, давай, иди! До завтра! – махал ей рукой Арнольд.

Наконец, она ушла, а мы повернули обратно.

Ветер совсем стих; снегопад стал теплым. Мы с Арнольдом шли и, не спеша, разговаривали, теперь – о Надежде:

– Чую, задаст он ей сегодня трепку! – посмеивался он. – По моим наблюдениям, он ей спуску не дает; наверняка, уже звонил в Дом Молодежи, – и добавил доверительно: – Не узнаю ее сегодня: то домой бегом бежит, а тут – как сорвалась. Влюбилась явно.

– В кого? – не понял я.

– В тебя – в кого же еще!

– А я понял, что у вас роман – ты с ней накоротке.

– Да ты что – я не могу дождаться своей жены! – возмутился он. – А что с Надеждой накоротке – так я со всеми так… Нет, не узнаю ее сегодня: то сереньким воробышком прыгала, а тут… – и добавил с удивлением: – Смотри-ка, а ведь заметная женщина!

– Скорее, странная, – поправил я. – Ничего особенного – а внимание обращает… – и тут же себя одернул: чего это я губу раскатал – она же к мужу ушла! – и, чтобы отвлечься, стал расспрашивать Арнольда о нем самом.

А ему и в самом деле хотелось поговорить о себе, и как только я спросил – его прорвало и понесло… Он толковал мне о своих планах, и главным в этих планах, оказывается, была газета, которую он мечтал создать здесь: газета для учителей и школьников, этакий главный советчик и главный штаб образования в городе, со всеми их проблемами затем, мол, и вернулся, застрявши, казалось, в районе навсегда, и именно теперь, когда открылись такие возможности. Я еще усомнился: не слишком ли многого он хочет? – и он мне ответил, что для детей ничего не может быть слишком много… Оказывается, он уже и деньги нашел на газету, и заручился чьей-то поддержкой, и желал непременно, чтобы и я тоже сотрудничал в ней непременно – «ведь это же, как, старина, ни суди – а благородная миссия!..» – а я шел, слушал его в пол-уха, думал про себя: «Какой, однако, молодец – сколько в нем энергии!» – а воображение мое все еще занимала эта женщина в снежном вихре…

* * *

Вернувшись, мы снова сели на кухне, налили еще, и он продолжил долбить меня своими планами, а я опять слушал кое-как, думая, скорее, о том, что вот все они: он, Надежда, да, наверное, все, кто слушал меня сегодня, – живут своей жизнью, своими заботами, и – никакого им дела до того, что говорил я… Зачем я сюда приехал?.. Было нестерпимо грустно; забытые гвоздики рдели теперь тоскливо, как на кладбище; пуста была табуретка, на которой сидела давеча Надежда, и тоскливо торчал погашенный свечной огарок…

Неожиданно в прихожей раздался звонок; мы переглянулись.

– Это пьяный сосед, – прошептал Арнольд. – С ним бывает: недоберет и приходит добавку клянчить… Ну его!

Подождали. Звонок повторился, а затем стал звенеть непрерывно. Хозяин вздохнул, проворчал: «Знает, гад, что я дома!» – и пошел в прихожую. Хлопнула входная дверь и послышался женский голос; тембр его был неуловимо знаком… Я встал и прошел вслед за Арнольдом.

– Посмотри, кто пришел! – посторонившись, обернулся он ко мне; перед нами стояла, виновато улыбаясь, Надежда – но в каком виде! Белый пушистый платок все так же кутал ее голову, но вместо шубы на ней теперь было куцее клетчатое пальтишко, а вместо щегольских сапог – какая-то стоптанная обувка.

– А полюбуйся, как ее разделали! – рассмеялся Арнольд.

– Не надо! – запротестовала Надежда, уворачиваясь.

– Нет, покажись! – он силой повернул Надежду лицом ко мне. Да я и так заметил, как у нее припух один глаз, хотя платок ее был повязан низко, до бровей.

– Кто это вас так? – удивился я.

– Муж разделал! – ответил за нее Арнольд. – Раздевайся! – скомандовал он ей и помог снять пальто; мы прошли на кухню и сели на свои места. И странно: гвоздики на столе снова зардели празднично.

Надеждин глаз заметно набрякал; вокруг него поползла синева; смущаясь, она прикрывала ее носовым платком; Арнольд принес чистое полотенце, намочил под краном и посоветовал ей прикладывать его как примочку.

– Не смотрите на меня, – попросила она. – Общайтесь, как будто меня нет, а я буду просто сидеть и слушать.

– А где ваша шуба? – спросил я, чтобы отвлечь ее от беспокоящего глаза.

– Шубе – конец, – вздохнула она.

– Как «конец»? – спросили мы с Арнольдом одновременно.

– Когда он меня ударил и стал обзывать, я решила уйти, – принялась рассказывать Надежда, возмущено фыркая, – а он выхватил у меня шубу и давай топтать; мне ее жалко стало, я отбирать кинулась – так он назло мне рукава оторвал и стал меня ими хлестать; я выскочила и – к соседке; это она мне дала старье… – рассказав все это, она заплакала.

– Ну вот, – мрачно вздохнул Арнольд. – А я ведь предупрежда-ал!

– Арнольд Петрович, не надо, и так тошно! – взмолилась она.

– На-ка, успокойся, – он налил ей вина. – Но знаешь что? Ты тоже виновата, так что иди и мирись! Не хватало еще, чтоб он заявился сюда с топором.

– Он что, вас постоянно обижает? – спросил я.

– Нет; но я знала, знала, что он такой! – дрожал ее голос.

– А ты его накажи, – предложил ей Альберт. – Уйди к подруге, или к матери, и никуда не денется – придет и извинится!

– Не придет, – покачала головой Надежда. – И я не вернусь.

– Да ты что! А дочка? – напомнил Арнольд. – Не дури, Надежда!

– Ладно, что мы все обо мне да обо мне? – кисло рассмеялась она. – Давайте о чем-нибудь поинтересней!.. – от нервного шока и оттого, наверное, что она пришла с холода, щеки и уши у нее пылали; сидя в пол-оборота ко мне, она отворачивала от меня свой набрякавший глаз. – И давайте снова зажжем свечу – этот свет просто ужасен!

Арнольд зажег новую свечу, и при ее слабом свете она почувствовала себя увереннее.

– У меня такое настроение, будто я лечу в тартарары! – вдруг заявила она. – Была бы гитара, так я бы для вас даже спела.

– Так за чем дело? Сейчас возьму у соседа! – вскочил Арнольд.

– Подожди! Твои соседи давно спят, – запротестовал я – что-то меня все это необъяснимо тревожило… Но возбужденного Арнольда уже было не отговорить – он ушел и через пять минут в самом деле вернулся с гитарой. Сел, сам попробовал звучание струн, настроил ее и передал Надежде.

Она долго примеривалась к ней, беря аккорды, вслушиваясь в них и подтягивая струны, а затем начала петь и уже не останавливалась, явно намереваясь изо всех сил очаровать нас пением… Исполняла она всё подряд: туристские, эстрадные, народные песенки, старинные романсы, – тихим, едва шелестящим голоском, бережно при этом воспроизводя мелодии и тексты, – и выходило это у нее довольно мило; она умела петь.

Единственное, что меня смущало – она, сама того не замечая, развернулась лицом ко мне, при этом уносясь взглядом своих зеленых глаз куда-то, куда нам с Арнольдом нет доступа: она была в озарении – она действительно летела! Но получалось, что пела она мне одному. Очень приятно, конечно, когда женщина окутывает тебя туманом своей влюбленности и ты слегка одурманен ею; только перед хозяином неловко: сидит и ерзает, словно при чужом объяснении в любви.

– Нравится? – прерываясь, спрашивала она меня.

– Да, – сдержанно отвечал я.

Она поднимала глаза к потолку, напрягая память, и говорила:

– Еще такая есть, – и пела дальше – будто отдавая все-все, что имела. Потом отложила гитару и стала массировать пальцы.

– Ну, Надежда, ты сегодня в ударе! – с восхищением, но не без усмешки сказал Арнольд. – Я тебя такой не знал!

– О, я еще и не такой умею быть! – простодушно рассмеялась она.

Мы помолчали.

– А давайте знаете что? – загорелась она снова, только чтобы не было молчания. – Читать стихи по кругу, и – кто выиграет!

– Чьи стихи? – спросил Арнольд.

– Какие хотите: свои, чужие!

– Нет, – сказал Арнольд, – я пас. Пойду лучше расстелю постели.

Мы с Надеждой недоуменно переглянулись: как он собирается нас укладывать?.. Но он ответил на наше недоумение:

– У меня, конечно, не люкс, но места хватит всем: Надю – на диван, тебя, – кивнул он мне, – в кресло-кровать, я – на полу… Только вот что, – он теперь стоял в дверях, как бы демонстративно отделяя себя от нас. – Схожу к сестре – она тут недалеко живет – попрошу еще одеяло…

Кажется, то была хитрость: сбежать от нас, – он, наверное, решил, что мы с Надеждой не будем возражать? Однако я возмутился:

– Извини, – сказал я, поднимаясь, – но я не затем сюда ехал, чтобы выживать тебя из квартиры! Иди к сестре, а я возьму такси и поеду к товарищу. А Надежда пусть остается.

– Я не хочу, я боюсь! – тотчас возразила она, глядя на нас обоих с недоумением, подозревая какой-то заговор; затем посмотрела на меня умоляюще. – У меня подруга есть; увезите меня к ней! Пожалуйста!

– Хорошо, – согласился я. – Одевайтесь, поехали.