Текст книги "Ты, тобою, о тебе"

11

Настало наше с Тобой первое лето.

Жаркое, душное, грозовое выдалось оно в том году.

В начале июля я ушел в отпуск, а чуть позже – и Ты. Но из-за безденежья нам некуда было деться из города. И в деревню вместе ездить не могли. Я, обиженный на матушку, теперь мотался туда без прилежания, оставляя Тебя в городе одну, и предупредил сестру, чтобы на меня там слишком не рассчитывали, да чтоб влияла потихоньку на матушку – авось снимет запрет на Тебя?..

А Ты в этой ситуации оказалась молодцом: не только не обижалась на нее – а еще и винилась передо мной:

– Прости, что я всему причиной. Я ее понимаю – я выгляжу в ее глазах злодейкой, но не взваливай на меня еще большей вины – езди, как ездил!..

* * *

А помнишь, как мы составили список первостепенных покупок в сотню пунктов? – и позволили себе из отпускных лишь несколько покупок: стулья вместо чурбаков и шатких табуреток, диван-кровать вместо рухнувшей лежанки, кое-что из посуды, белья, одежды; но главной покупкой стал большой раздвижной стол, за которым можно было теперь и обедать, и принимать гостей, а, главное – работать, а то мне приходилось заниматься на прибитой к подоконнику створке старого шкафа.

И мои отпускные быстро испарились… А Ты из своих отпускных сделала мне роскошный подарок: толстый, коричневого цвета и рельефной вязки пуловер. Никогда еще у меня не было такой прекрасной вещи; я одел его не без удовольствия и все допытывался: где Ты его взяла и сколько он стоит?..

Ты долго уклонялась от ответов, и все же призналась: вяжет их женщина с вашей работы, а отдала Ты за него едва ли не треть своих отпускных.

– Знаешь что? – рассердился я тогда. – Когда нет денег, незачем брать такую вещь! Унеси обратно!

– Ты не представляешь, как он тебе идет! – взмолилась ты. – Ну, пожалуйста, позволь оставить! Ни одной вещи больше не куплю без твоего разрешения, клянусь тебе – я научусь вязать сама! А деньги заработаю…

Я уступил Тебе и не придал значения последней фразе, а через день смотрю: Ты ломаешь голову над какой-то книжонкой на английском, полной таблиц и формул.

– Чем это Ты занята? – заинтересовался я. А, оказывается, это Станислава дала Тебе сделать платный перевод монографии.

– Еще чего! – возмутился я. – Лето и так короткое – лучше отдыхай и радуйся жизни, а в отпуске и без денег проживем!

– Не ругайся, милый, я только и делаю, что радуюсь!

– обезоруживала Ты меня. – А английским – поверь! – я сама давно мечтала заняться!.. – и все продолжала копаться над этим чертовым переводом…

* * *

А помнишь походы за грибами?

Чтобы нам достались хоть какие-то грибы, приходилось вставать в шесть утра, причем Алену это не пугало – так ей хотелось с нами. Одевались по-походному, брали корзину и завтрак и выходили на автобусную остановку. Ехать было недалеко, всего три остановки…

Скромная пригородная природа встречала нас сначала вытоптанной коровами луговиной, несмелым стрекотом обсыхающих от росы кузнечиков, затем – березами с никлыми ветвями, полянами, сплошь синими от цветущего мышиного горошка, зарослями папоротника, таволги и крушины, беспокойной трескотней дроздов. А дальше – редкие сосны на увалах, треск сухих шишек под ногами, сизая даль в просветах меж стволов, чистое небо между зелеными шапками сосновых крон, и – тишина.

Лес был изрядно вытоптан, но припасал и для нас десятка три липких молодых маслят, темных подберезовиков и рыжих подосиновиков.

Под самой большой сосной садились завтракать; Ты доставала термос, пироги и бутерброды. Уминала их, главным образом, Алена, а я ложился на мягкую сухую хвою, смотрел сквозь крону в синюю стынь неба с медленно плывущим там белым облаком и слушал, как Ты деловито кормишь дочь и как при этом вы успеваете спокойно и немногословно любоваться трофеями; ничего больше мне не хотелось – лишь слушать ваши голоса, смотреть в небо и как можно дольше не нарушать этой простоты счастья…

Когда часов в одиннадцать возвращались, день уже успевал накалиться, и мы делали крюк к пруду, который нашли за дачным поселком. Пруд был большой и круглый, с обсаженной тополями дамбой, на которой томился одинокий рыболов. Один берег пруда круто обрывался в воду, по верху обрыва росли огромные березы, а по другому, пологому, берегу сбегала к самой воде зеленая мурава.

Мы поторапливались туда: к середине дня там собиралась ребятня со всей округи и взбивала воду у берега до молочно-белесого цвета; но если успевали раньше их – пруд с отражением в воде обрыва и зеленых берез наверху был абсолютно зеркальным; на дамбе шумела вода, а над водой кружились синие стрекозы и, попискивая, летал куличок…

Накупавшись до звона в ушах, мы возвращались домой – жарить картошку с грибами и затем обедать. Во всем этом было ощущение усталости от непомерной полноты дня. А вечером ездили в центр – в кино или в парк, или на гастрольный спектакль – или просто гуляли по району.

Гуляя, мы однажды обнаружили недалеко от дома пригородный вокзал, а рядом с ним – длинный пешеходный мост через железнодорожные пути, а на той стороне дороги – пригородный поселок с чисто деревенским укладом: деревянные избы, палисадники с пышными цветами, запах мяты и укропа из огородов…

Больше всего нам нравился сам пешеходный мост: с его высоты были видны уходящие вдаль блестящие рельсы, паутина проводов над ними, желтые, зеленые, красные огни светофоров, старинные, красного кирпича, станционные постройки, и все это – в обрамлении монолитной зелени вековых тополей и светлого в сумерках неба; от неброской красоты всего этого было так хорошо, что захватывало дух… В конце концов, все эти березы, сосны, тополя, небо, цветочные поляны, городские перекрестки с уходящей вдаль перспективой улиц, ритм движения поездов на железной дороге, – всё в то лето было продолжением нас самих. Переполненный чувством этой будничной красоты, я молча сжимал Твою ладонь, и Ты отвечала мне пожатием; мы постепенно учились понимать друг друга без слов.

* * *

Павловские с их машиной лето проводили активно и вовлекли в свой отдых нас: почти каждый выходной мы мотались за грибами, ягодами, травами, на охоту, на рыбалку. Цель поездки обозначалась загодя, и в течение недели мы к ней готовились: закупали, готовили и упаковывали провизию, составлялся список необходимых вещей, и в самой подготовке были свои предвкушения и переживания.

Изюминкой всякой тематической поездки был ужин у костра и ночь под звездами… Павловские любили жить вкусно и добротно и радоваться жизни вместе с друзьями, причем в самые близкие друзья в то лето они выбрали нас с Тобой. Походное снаряжение у них имелось для любых нужд, а поскольку у нас с Тобой ничего не было – они оделяли им и нас.

Если собирались на один-два дня, то брали и Алену, так что в Борисову машину садились (как мы шутили) семьей из шести человек, включая мраморного курцхаара Топа… Станиславу с Борисом страшно возмущал англичанин Д. К. Джером, который не считал собаку человеком – Топ Павловский (так мы его величали) был настолько членом семьи, что за ужином Борис иногда сажал его на стул за обеденным столом, ставил перед ним тарелку, и они клали Топу то же, что ели сами. Топ ел аккуратно, не роняя ни крошки, а, дожидаясь следующего блюда, с достоинством смотрел только перед собой, не заглядывая в чужие тарелки…

Возвращались в город усталыми, с красными от июльского жара лицами и с охапками сомлевших от жары полевых цветов; Ты тотчас ставила их в воду, и они оживали… Букеты эти потом все равно быстро увядали, но, даже увядшие, сладчайше пахли сухим луговым сеном…

Но что так спаяло нас тогда с Павловскими в одно дружное семейство? Эрос ли – или иной какой античный бог, витавший над нами незримо и опутавший нас тончайшей серебряной канителью, нисколько нас не тяготившей? Или, быть может, мы, не отдавая себе в том отчета, сообщали какую-то энергию их отношениям между собой? – но больше поползновений у Павловских соблазнить ни меня, ни Тебя не было; их место заняла дружеская привязанность к нам, всем троим, включая Алену – они уже, кажется, не могли себя без нас помыслить.

* * *

Однажды, в воскресенье, когда мы, утомленные такой поездкой, вернулись вечером домой, вымылись и сели ужинать, идиллия нашего отпускного бытия была нарушена: явился Коляда. Причем заявился он не один, а в сопровождении двух приятелей, все – в подпитии, принеся с собой еще несколько долгоиграющих бутылей портвейна. Как быть? Ехать к Павловским? – но они и так два дня были с нами… Надо было уходить, а мы, с нашей щепетильностью: это невежливо перед хозяином! – медлили и не знали, что делать.

После краткой церемонии знакомства (я представил Тебя Коляде, а Коляда нам – своих приятелей) он, пройдясь по мастерской, иронично поглядывая на диван-кровать, стол, чистые постели, стал куражиться:

– О, да вы превратили мою мастерскую в будуар!

– Нет, просто вымыли и привели в порядок, – оправдывался я.

– Но это не моя мастерская! – продолжал он куражиться. – Здесь не осталось моего духа!

– Да ты, Коляда, должен им спасибо сказать – сколько они у тебя тут грязи выволокли! – взялся нас защищать один из его приятелей.

– Какая грязь? Это моя атмосфера! – ворчал Коляда… Затем он сел за стол и бесцеремонно обратился к Тебе:

– Хозяйка, корми нас – мы голодны!

– Сейчас приготовлю, – спокойно отозвалась Ты и, держа слегка испуганную Алену возле себя, принялась на скорую руку готовить ужин: салат из свежей зелени, жареную картошку. Я, открывая и ставя на стол остававшиеся у нас в запасе консервы и нарезая хлеб, сказал Коляде:

– Мы не будем вам мешать – сейчас уйдем.

– Обижаешь! – заявил Коляда. – Куда ж вы пойдете, на ночь глядя? Вы нам не мешаете. Садись – поговорим. А дама украсит наше застолье…

И я дал тут слабину: сел с ними, чувствуя при этом нелепость ситуации: общего языка мы, конечно же, не найдем; да просто сидеть с ними в душный июльский вечер, пить дешевый портвейн и слушать их пьяную болтовню не было никакого желания… А когда Ты приготовила и подала ужин, прилипчивый, желавший быть галантным Коляда и Тебя тоже затащил за стол, и мы с Тобой чувствовали себя за столом препакостно: говорить было не о чем; Коляда с приятелями пили портвейн полными стаканами и еще больше дурели; крича и перебивая друг друга, они завели спор о том, кто из них троих лучший художник; но так как Коляда орал громче всех – приятели были вынуждены признать его лучшим художником всех времен и народов, а сам он великодушно распределил второе и третье места между ними.

Я начал о чем-то говорить, но он перебил меня:

– Скажи мне, профессор, такую вещь…

– Я не профессор, – возразил я.

– Но ты же читаешь лекции?

– Да, но…

– Значит, профессор! Слушай сюда… – и он стал рассказывать о своем знакомстве с каким-то почтенным питерским профессором, дядей своей нынешней супруги, которая возила Коляду в Питер – знакомить с родственниками, уговаривая дорогой, чтобы он там не пил и не матерился… – И вот приходим мы, значит, с моей Веркой к профессору, – куражливо продолжал Коляда, – и начал он мне рака за камень запускать: такую, знаешь, умную беседу про искусство навяливает, что я только потею и крякаю. Потом обедать повели. Сидим в столовой; всё путем: хрусталь, фарфор, серебро, – а профессор все говорит и говорит, а я смотрю: у него там бар встроенный, а в баре – бутылок!.. Он достает по одной и угощает глоточками: это вот французский коньяк, это английский джин, это виски, – и всё рассказывает, какие это знаменитые марки да как там умеют пить. А рюмочки – с наперсток, и такие всё напитки вкусные! Я киваю, а сам на бар пялюсь, как приклеенный. И так мне этот бар в мозгу засел… Я тогда начинаю старика вопросами изводить и чокаюсь с ним почаще. Смотрю, набрался мой свояк!.. А дело – к вечеру. Сам тоже притворился: будто бы не могу идти, падаю, и только! Супруга профессорская оставляет нас с Веркой ночевать; в гостиной диван разложили, легли мы, а я лежу и слушаю… Наконец, утихло все, Верка заснула. Встаю я тогда и босиком, крадучись – в столовую, открываю бар, сажусь перед ним и начинаю пить эти напитки по порядку – как профессор учил. Прикончу бутылку – другую начинаю: они же – чего там – початые!.. В общем, утром нашли меня на полу; штуки три не успел допить; зато, мужики, это – зашибись, как обалденно! – закатывал Коляда глаза. – Верка моя обругала меня по-страшному: «Вася, как тебе не стыдно!» – и в тот же день мы из Питера свалили… А чего тут стыдного? Каждый по-своему с ума сходит, верно?..

Коляда начал вторую историю… И тут закончился портвейн.

– Завари нам, пожалуйста, чаю, – сказал я Тебе.

– Нет, чаем мы не обойдемся – я не чай сюда пить приехал! – объявил Коляда. – Кто пойдет за пойлом?

Наступила пауза. Я понял: идти – мне.

– Сколько вам нужно? – встаю из-за стола.

– Да, считай, сколько мужиков – столько и надо, чтоб потом не бегать, – отвечает Коляда. – Деньги есть, или добавить? – глянул он на меня испытующе, и я поразился, насколько его взгляд поверх очков, приспущенных на нос, трезв, как стеклышко. Но ведь я своими ушами слышал, как его язык заплетался! Что за дьявольский театр? Я перевел глаза на его товарищей: сидят с осоловелыми лицами, бормочут что-то невнятное.

– У меня хватит, – ответил я и посмотрел ему в глаза, проверяя устойчивость его взгляда. Он ясно понял то, что понял я, и усмехнулся. «Да, я не пьян! – ответил его взгляд. – Я всего лишь развлекаюсь, как могу…»

Ты встала следом за мной. Мы прошли в собственно мастерскую: там, не раздеваясь, уснула на лежанке утомленная донельзя Алена; там же, в ящике письменного стола, лежали наши деньги… Если бы здесь не было Алены, я бы, конечно, взял Тебя с собой, но я лишь спокойно сказал Тебе:

– Ничего не бойся – я скоро…

Было около полуночи. Тогда можно было достать водку в полночь только в ресторане или у таксистов, и – вдвое дороже, чем днем в магазине. Но какой, к черту, здесь, на окраине, ресторан? Я пошел на ближайший перекресток и уже через десять минут торговался с таксистом. Помявшись из осторожности, он вылез из машины, достал из багажника надорванную автокамеру и, глубоко запуская туда руку, извлек из нее одну за другой три бутылки водки, тускло мерцающих при слабом свете уличных фонарей. Я взял одну, сорвал пробку и попробовал на вкус: слава Богу, настоящая. Расплатился, забрал товар и пошел обратно.

* * *

За полчаса, что я отсутствовал, обстановка в мастерской изменилась: в ней было теперь полно молодых людей экзотической внешности – будто на карнавале: парни – со всклокоченными длинными волосами и юными бородками, в джинсовой рвани с заплатами, в вытянутых до колен свитерах, в сандалиях на босых нечистых ногах, девушки – в самодельных, грубой вязки или сшитых из цветных лоскутов, платьях и сарафанах, с крупными керамическими бусами и колокольцами на шеях. Однако все они вели себя сдержанно; лишь одна, некрасивая, но с яркими черными глазами, что сидела за столом рядом с Колядой, была развязна.

Я осмотрелся, ища Тебя; Ты, стоя над кухонной раковиной, чистила новую порцию картошки. На столе стояло несколько бутылок дешевенького плодово-ягодного вина. Один из Колядиных приятелей, уронив голову на руки, спал за столом, другой лежал навзничь поперек нашей кровати.

– О, сколько гостей! – воскликнул я, выставляя на стол в од к у.

– Браво! – потер руки Коляда, оставив свою черноглазую соседку. – Это мои гости, студенты-художники. Видишь, как они меня любят?

На правах хозяина, велев остальным девицам искать на полках и тащить на стол всю имеющуюся посуду, он взялся откупоривать одну из бутылок водки, а я, ретировавшись, подошел к Тебе и шепнул:

– Давай тихонько убираться отсюда.

– А Алену?

– Унесу. Брось картошку, иди и собирай вещи.

Через три минуты мы были готовы: Ты с большой сумкой, я со спящей Аленой на руках – мы позорно бежали, бросив все… Хотели выскользнуть незаметно, но зоркий Коляда зацепил нас взглядом:

– Куда ж на ночь-то?.. Ну, да ладно. Извините, если что не так.

– Да нет, все – так, – ответил я примирительно…

Павловские спали, когда мы к ним заявились. Безропотно, даже сердечно, насколько можно быть сердечными со сна после утомительного дня, встретили они нас, выслушали наш сбивчивый рассказ. Станислава, видя, как мы возбуждены, заварила успокаивающий травяной чай и, пока мы с Тобой и Борисом сидели на кухне, постелила нам постели.

* * *

Утром я поехал в мастерскую – разведать: что там делается, и – на сколько дней приехал Коляда? – да прихватить кое-что из забытых вчера вещей.

Дверь с лестничной площадки в мастерскую была не только не закрыта – а распахнута настежь. В мастерской стоял кавардак не хуже того, какой мы с Тобой нашли вначале; но было тихо. Компания молодых людей исчезла, Колядины приятели, храпя, спали одетыми, в самых причудливых позах: один – на Алениной кровати, другой на нашей. Сам Коляда, лохматый и – с почерневшим лицом, сидел за столом и что-то писал в тетради.

– Доброе утро, – полушепотом, чтоб не будить спящих, сказал я.

– Привет! – ответил Коляда, захлопывая тетрадь. – Проверить пришел?

– Да нет, чего ж проверять? Ты приехал к себе домой.

Похоже, он не ложился – во всяком случае, места, где бы он мог прикорнуть, я не обнаружил. При этом голос его был совершенно трезв, будто он и не куролесил ночь напролет. Передо мной сидел, сбивая меня с толку, совершенно иной человек: собранный и жесткий. Я глядел ему в глаза, пытаясь угадать, где он настоящий: вчера или сегодня? – и ничего там не видел: они были непроницаемы.

– Я только пришел узнать, сколько ты пробудешь, – ответил я. – Нам надо устроиться на это время.

– У меня много дел, но, думаю, в три дня закруглюсь. Не ругайте с Надеждой меня – уж такой я есть: трудный, – сказал он не без кокетства. – Потом еще через полгода появлюсь. Сейчас растолкаю их, – кивнул он на спящего, – да надо идти… Эй! Опохмелку принесли! – крикнул он и заговорщически мне подмигнул.

Приятель не шевельнулся, но храп прекратил.

– Не спи, не спи, художник, не предавайся сну! – презрительно хмыкнул он. – Ну, да угомонились только под утро. Сейчас разбужу, и пойдем дальше.

– Чай там, кофе есть. Картошку берите, – показал я в кухонный угол.

Коляда отмахнулся:

– Мы или едим, или пьем – всё вместе как-то не получается…

Я извинился и ушел, оставляя его с приятелями и проблемами. Потом пришел через три дня – он еще был здесь, но не один, а с какой-то невзрачной бледной женщиной; они сидели возле одного из распахнутых сундуков, наполненного грудой тряпья, и вежливо спорили. Кругом на полу стояли еще сундуки, а возле сундуков – штабели икон.

– А, это ты? – без энтузиазма сказал Коляда, увидев меня.

– Не заперто; я и вошел, – сказал я.

– А я еще не уехал – дела. Посиди, я скоро. Ты мне поможешь.

Я прошел в мастерскую. На полу намусорено, на подоконниках – окурки, пустые бутылки, чашки с недопитым чаем… На мольберте – наполовину записанный холст; вокруг на полу – пустые тюбики из-под краски; некоторые раздавлены ногами, и краски растеклись по полу. Чтобы не видеть этого свинства, я прошел к окну и стал смотреть на улицу. Слышалось, как Коляда о чем-то упорно спорит с женщиной… Потом женщина ушла; Коляда позвал меня и стал объясняться:

– Это искусствоведша, Аннушка – учились вместе. Хочу, что поценнее, сдать в музей. Поможешь увезти? Она меня ждать там будет.

– Да, конечно, – согласился я.

Он уже приготовил чемодан, большую картонную коробку и две хозяйственных сумки и стал наполнять их иконами и тряпьем, которое оказалось не чем иным, как старинной вышитой одеждой и полотенцами. Я помогал ему укладывать их в сумки.

– Ты хочешь сдать все это в музей? – спросил я его.

– Еще чего! – раздраженно ответил он, показывая кукиш в пространство. – Не сдать – а отдать на хранение. Грабить стали мастерские: иконы тащат и всякую старину. Боюсь, – посмотрел он на меня строго.

– А почему – не сдать, если всему этому место в музее?

– Чего их баловать, если они не хотят задницами шевелить? А я исходил всю область пешком, принес все это на своем горбу и знаю историю каждого полотенца, каждой иконы!

– Но разве плохо, если все это увидят люди?

– Х-хэ, «л-лю-юди»! – презрительно фыркнул он. – Да пусть смотрят, если им интересно… Но меня, знаешь, греет, когда я знаю, что в музее – куча сотрудников с дипломами, сторожа, хранилища – но вот этого у них нет, а у меня – есть!.. Потому что я слишком уважаю свой труд собирателя! И я, которого они считают придурком, буду им, этим курицам, вечным укором: чтоб знали, что не они владеют этим, а я, грешный!.. – и уже когда с набитыми сумками, коробкой и чемоданом ехали с ним на такси в музей, добавил: – В общем, завтра можете возвращаться – утром уеду. Возьму лишь несколько картин – выставка у меня там скоро…

Мы с Тобой вернулись не следующим вечером, а, чтобы уж наверняка – еще через день. Ох, и разгром же мы там застали – будто через мастерскую прошла армия Чингисхана! Зато на мольберте стояла свежая картина, а на столе – записка: «Холст на мольберте с неделю не трогайте – пусть высохнет»… Но разгром нас уже не пугал; засучили рукава и в течение суток опять привели мастерскую в жилой вид.