Текст книги "Ты, тобою, о тебе"

7

Утром нам с тобой – на работу, а после работы мне – снова в деревню… Ночью, перед тем, как уснуть часа на два, ты наказала мне: если проснусь первым, разбудить тебя, чего бы это ни стоило, – так что я поднял тебя почти силком и стал одевать, а ты стояла, качаясь с закрытыми глазами, и бормотала, как ты меня любишь и не хочешь никуда идти.

Хозяева уходили позже. Станислава накормила нас завтраком, и мы вместе вышли на улицу; несколько остановок нам было по пути.

Был час пик. Мы стояли в автобусе прижатыми друг к другу; ты смотрела на меня неотрывно; с твоего лица не сходила улыбка, смешанная с досадой и мольбой. Я понимал, о чем мольба: не оставлять тебя… Мне надо было выходить, а тебе – ехать дальше. Перед тем как проститься и выйти, я сжал твою руку, бодро подмигнул и сказал, что через два дня встретимся…

* * *

Но, честно-то говоря, я не знал, что делать… Следующий день у меня был свободным, «библиотечным» – мне надо было поработать дома, в деревне. Но надо ведь, черт возьми, сначала решить: что делать дальше?..

Выдрать тебя из памяти я уже был не в силах. Проснулся утром, вспомнил о тебе – и уже ничего не лезло в голову: в глазах – твое лицо, летящий шаг, движения в танце, в ушах – твой голос…

Когда в ладонях бьется бабочка – на пальцах остается налет пыльцы; я держал тебя в руках и теперь весь осыпан твоей радужной пыльцой! Выхожу на улицу, ношу воду, колю дрова – не помогает забыться. Надо остановить это – но как?.. Наверное, именно в таких вот состояниях убивают любовниц?..

Не зная, чем еще себя занять, беру топор с пилой, иду в лес: апрель – пора заготовки дров, – и по колено в сыром снегу валю осины, пилю на чурки и складываю в поленницу. Хочу устать – и не могу: тело отказывается уставать! Я, уже весь мокрый от пота, разгребаю снег, развожу костер – обсушиться, нюхаю благовонный дым, слушаю писк пичуг и слабое бульканье ручьев под снегом, гляжу в небо – а думаю о тебе.

Хочу настроить себя критически… Странно как: сексуальный голод снят, а избавиться от тебя не могу! Что это? Неужели, в самом деле это – та самая «любовь»?.. Но как нелепо, как сумбурно она навалилась, и как легко досталась! Неужели случайная встреча может настолько перевернуть, и ты, ты, бледная, невзрачная, выпрыгнувшая из мужниной постели – моя избранница? Откуда эта прыть, эта жажда совокуплений? В какое болото маргинальной связи ты меня тащишь? Я дорого себя ценю! Пристало ли мне, взрослому, распускать слюни? Оставим их тем, для кого они – смысл жизни… Смотри, как впилась в душу: без конца в ушах твой смех, болтовня, шепот… Мало ли что может нашептать влюбленная дурочка? Ты – фантазия моего сексуального голода: я тебя выдумал!.. И что, интересно, думаешь обо мне ты? И, вообще, способна ты думать, или ты вся – лишь импульс взбалмошной бабенки? Я тебя не знаю! Кроме того, что ты пела песенки и лепетала свои вирши – ты не произнесла и дюжины фраз!.. Что делать? «Крутить любовь» через два дня на третий, а надоест – остаться при своих?.. Миллионы пребывают в подобных адюльтерах, и хоть бы что… Но ведь тебе не нужен адюльтер: твоя заявка – серьезней: тебе нужен я весь!.. А насколько нас хватит? Будет ли что сказать друг другу через месяц? Через год?..

Однако, вопреки всем сомнениям, мое естество изнывало от тоски по тебе и желало, жаждало тебя видеть и слышать… «Чего ты от нее хочешь? – спрашивал я себя теперь.

– Она же ничего от тебя не требует – просто дарит себя и кричит безмолвно: „На, возьми мою жизнь, и что хочешь, то с ней и делай! Хочешь – растопчи…“ Но чем, чем ты меня так заарканила? Что меня к тебе влечет? Красота? Так ее нет! Женственность? Да, но – угловатая, робкая… Странная внутренняя свобода твоя, несмотря на скованность?.. Откуда она в тебе?.. Не знал, не видел ничего подобного… Вот она, значит, какая, эта „любовь“? Вламывается, не спросясь, и мучает сомнениями, тревогой, беспокойством… Что же делать-то? Что же делать?.. Может, и в самом деле попробуем, пострадаем на этой ниве и мы?..»

И к концу второго дня терзаний и сомнений я сказал себе: сдаюсь; рискнем – а там будь что будет!.. – и помчался в город с решимостью, пусть и не отчаянной. Так ведь мне – не двадцать… И моя решимость грела меня и радовала: я уже торопил вагонные колеса: быстрей, быстрей, скоро, скоро услышу твой голос, руки мои коснутся тебя, а потом!..

– я задыхался, стоило представить себе, что – потом… А вдруг ты вернулась к мужу?.. Только бы успеть – уж я приложу силы, чтоб тебя вернуть; я обрушу на тебя все доказательства неизбежности нашего с тобой союза – у меня хватит на это и наглости, и слов! Но не хочу, не хочу больше с тобой расставаться!..

Приехал в институт, и сразу – как белка в колесе: лекции, консультации, заседание кафедры, телефонные звонки, нужные, ненужные… Но непрерывно помнил о тебе, и как только выкроил минуту остаться наедине с телефоном – позвонил.

– Здравствуй, милый! – тотчас откликнулась ты. – Я скучала по тебе!

– У тебя – без перемен? – первым делом спросил я.

– Да.

– Прекрасно! Хочу тебя видеть и кое-что сказать.

– Хорошее?

– Да.

– Может, прямо сейчас?

– Нет, не по телефону.

– Тогда у Станиславы в семь, ладно, милый?..

* * *

Ночь. Опять – комната, городской рассеянный свет сквозь окно, угомонившиеся хозяева за двумя дверьми, постель на разложенном диване…

– Милый, как мне с тобой хорошо!

– И мне тоже. Знаешь, что я хочу тебе сказать?

– Что? Скажи! Скажи!

– Не хочу больше с тобой расставаться.

– Правда? И завтра не уедешь?

– Уеду. А вечером вернусь, чтоб больше не уезжать.

– Милый, какой ты молодец! Я уже не могу, я умираю без тебя! Делай со мной что хочешь – я твоя! Я принадлежу тебе, слышишь?

– Слышу.

– Люби меня всегда, всю жизнь, ладно? Как я Тебя буду любить, когда будем вместе! Я все-все буду делать, чтобы дать тебе как можно больше сил!

– Да, милая. Ты мне их уже даешь!.. Только где мы будем жить?

– Не знаю. Неважно!.. Прости, милый, что обрекаю тебя на бесквартирье – но ведь у нас есть головы, руки!

– Умница!

– Пока не устроимся – будем здесь. Я намекала Станиславе – она согласна, а Боря – как Станислава. Они добрые, я их люблю!

– Но мы не можем пользоваться их добротой!

– Вот увидишь, они обидятся, если будем искать жилье на стороне!

– А как твоя дочь – ты же должна взять ее с собой?

– Милый, я боюсь с тобой об этом говорить!

– Я буду любить ее без всяких оговорок.

– Спасибо, милый!

– А отец отдаст?

– Не знаю. Там – как решит свекровь. Может сделать назло… Милый, может, я схожу с ума? Но если бы мне предложили выбор: ты – или дочь? – я бы без колебаний выбрала тебя!

– Не надо – выбирать не придется!

– Знаешь, милый… Мне стыдно сказать…

– Говори – мы ведь теперь муж и жена! Это пока наша с тобой тайна.

– Да, милый, да! Но у меня нет никакого приданого в наш будущий дом! Так получилось, что мы… наши с мужем вещи…

– Не забивай себе этим голову! Мы заработаем, у нас будет все!.. Ты знаешь, я тоже не хочу ничего забирать – каждая вещь будет кричать о прошлом. Не хочу сравнений с прошлым!.. Я ведь подозревал, что ты где-то есть, всматривался, гадал: она – не она?.. А увидел тебя там, на дороге, и сразу, по первому взгляду понял: ты!

– И я, милый, и я тоже! Я о тебе со времен института помнила, во сне видела, и вдруг – вот он! У меня ноги задрожали – помнишь: я оступилась, а ты поддержал?

– Помню, конечно!

– Я ведь видела, как ты сошел с автобуса; я убегала от тебя. Не знаю, как дошла потом, как по фойе бродила; спряталась и следила за тобой – боялась потерять… И еще, знаешь, чего боялась?

– Чего?

– Вдруг окажешься пустым, надутым вблизи?.. Решила: подойду – не укусит же, и будь что будет! А когда заговорил – так сразу стало легко!

– Ну, вот и нашлись… У меня ощущение, что я всю жизнь сражался в одиночку, и удары мне наносили именно в спину – а теперь за спиной ты. Давай держать круговую оборону, и никакие беды нам будут не страшны!

– Да, милый, да – я твой тыл, твой щит!.. Мне так легко теперь: с тобой я могу позволить себе быть самой собой; и в то же время так страшно: на какую высоту мы забрались!

– Так это прекрасно! Чего ты боишься?

– Высоко падать.

– А зачем падать? Давай держать высоту.

– Давай, милый!.. Но знаешь, чего бы я еще хотела?

– Чего? Скажи! Сегодня – ночь нашей мечты.

– Знаешь, милый… Когда у нас будет свой угол, я бы хотела родить сына, и чтобы он был похож на тебя. Ты не сердишься?

– Конечно же, родишь, но – только когда все устроится, ладно?

– Как скажешь, милый, так и будет…

* * *

Утром за завтраком мое решение остаться здесь с тобой было согласовано с хозяевами легко и быстро, и я поехал в деревню.

Надо было в тот день еще поработать за письменным столом – но как было работать? Я перебирал и укладывал бумаги, рвал и бросал в печку ненужные. Потом вышел на улицу, в огород, где солнце стремительно оголяло от снега черную землю, жирно блестевшую от напитавшей ее воды; спустился к вздувавшейся речке, думал о прожитой жизни и подводил кое-какие итоги – будто уезжал далеко-далеко. Меня ждала новая жизнь; я прощался с прошлым и вглядывался в смутное будущее.

А вечером, вернувшись в город, попал за пиршественный стол – ты расстаралась, блеснула кулинарными способностями: сама приготовила праздничный ужин с большим пирогом. Снова мы сидели за столом вчетвером, ужинали и пили вино. Было нечто вроде нашей странной помолвки – чужих мужа и жены. Я восхищался твоими кулинарными талантами.

– Милый, это только начало!.. – заверяла ты меня.

* * *

А через день – чтобы уж сжечь мосты: не в моих правилах ждать, когда все само собой уладится, – позвонил Ирине и признался, что у меня, кажется, решилась судьба, и я уже не вернусь.

– Она что, молодая, твоя судьба? – ехидно осведомилась Ирина.

– Да! – ответил я.

– Ну что ж, – с наигранной небрежностью заявила она, – погуляй, повлюбляйся. Подумаешь, новость!.. Я знала: рано или поздно это случится, и к этому готова. Ты даже заставил меня ждать. Кстати, я тоже постараюсь использовать свой шанс. Позволишь?

– Буду даже рад за тебя!

– Вот и прекрасно! Но мы – взрослые люди и, думаю, переживем такой пустяк, как твое увлечение.

– Для меня это не пустяк.

– Не ты первый! Это же старо, как мир: седина в голову, бес в ребро. Только давай договоримся: все пока – между нами. Будто бы мы поссорились и не хотим друг друга видеть. И сыну ничего не скажу. Зато кто тебе помешает, когда перебесишься, вернуться, правда?

– Дело твое, – сказал я. – Только ты меня не поняла: я не вернусь.

– Но имей в виду, – не выдержав небрежно-снисходительного тона, раздраженно бросила она, – эти, нынешние, ненадежны: прежде чем тебе с ней надоест, она сама тебя бросит!

– Спасибо за совет! – сказал я и положил трубку.

8

Но уже через неделю стало ясно: жить у Павловских не получится; не только негде было вечерами уединиться – порой мы с тобой просто не знали, куда себя деть, чтоб никому не мешать. Они жили открыто, имели полгорода друзей и знакомых, и дом их походил, скорей, на туристский лагерь, отчего сами они нисколько не страдали – наоборот, только такую жизнь и считали настоящей: в дом приносили, а затем уносили тюки с палатками, складные лодки и прочее походное снаряжение, отчего по коридору, чем ближе к лету, тем трудней было пройти; заезжал иногородний гость – ему ставили раскладушку на кухне или в коридоре; к Станиславе приходили авторы монографий и рефератов и вели переговоры об их издании; вечерами заявлялись Борисовы друзья и обсуждали манифесты своих туристских товариществ, планы летних путешествий и рукописи с описаниями путешествий уже свершенных. Рукописи эти они сочиняли сообща и с помощью Станиславы умудрялись издавать; да просто забегали «на огонек» друзья и подружки… Эти бдения происходили в гостиной, где обитали мы с тобой, сопровождались чае – и винопитием, и нам приходилось в них участвовать.

Кто сказал, что весна – самое прекрасное время года? Не знаю, как для кого, а для меня – самое мерзкое, и самый нелюбимый мой месяц – апрель: именно в апреле в наших местах завершается схватка зимы с летом, а находиться посреди любой схватки не дай Бог – не знаешь, откуда прилетит: утро начинается солнцем, а через час небо – в облаках; откуда ни возьмись, врывается ветер и ну швырять в глаза песком и пылью, а вслед за облаками уже ползут тучи; одна охлестнет дождем, другая – снежной крупой, а там, глядишь, и завьюжило; и так – по три раза на дню… Именно такой она и была в том году, будто дав слово изо всех сил мешать нашим встречам, потому что мы стали встречаться после работы в городе. И если погода не загоняла нас на выставку или в книжный магазин, то шатались по улицам, глазели на церкви, на старинные здания с вычурными деталями, на дряхлые особнячки, чудом оставшиеся на задворках или зажатые унылой кубической застройкой, и отыскивали уголки, где можно, не спеша никуда, посидеть и поболтать.

Той весной мы поняли, как мало знаем город. Мы открывали его заново и фантазировали: хорошо бы сделать и издать фотоальбом, где бы одну главу мы посвятили флюгерам, вторую – башенкам, третью – старым козырькам и наличникам, четвертую – узорчатым решеткам, – и сочиняли вместе воображаемые тексты к главам, и каждая глава в том альбоме была поэмой!.. А когда попадался на глаза особенно красивый особнячок, мы представляли себе, как там поют двери, скрипят половицы и вздыхают стены, а ночами в окна скребутся ветки старых яблонь, и я не выдерживал:

– Как бы хорошо пожить с тобой в таком!.. – а ты насмешничала: «Хорошо бы, душенька, еще каменный мост через пруд построить»… – и любой сказанный тобой пустячок меня восхищал; мне хотелось тебя целовать, но люди кругом мешали излить нежность открыто; я брал и целовал твою руку, а ты откликалась особенным блеском глаз. И когда я говорил тебе «ты», это звучало так, будто это «ты» – с большой-пребольшой буквы. И если кто-то бросит мне: «Не кощунствуй – с большой буквы знаешь к кому обращаются?» – я отвечу: знаю! Потому-то, когда говорю ей «Ты» – то имею в виду мое божество.

Обычно мы встречались с Тобой во дворе детсада, где днем обитала Твоя Алена – у Тебя осталась договоренность с мужем: он отводил ее туда по утрам, а Ты забирала ее после работы. Так я познакомился с Аленой.

Мы с Тобой не договаривались, как мне себя с ней вести при знакомстве; конечно же, я был ужасно виноват перед ребенком, но не хотелось ни заискивать, ни подкупать ее шоколадками или чем-то еще – дети это прекрасно секут, воспринимают только как слабость взрослых и лишь презирают за них; всё должно быть просто и естественно, решил я, и когда Ты представила меня ей впервые – сказал спокойно и доброжелательно:

– Здравствуй, Алена.

Перед мной стояла обыкновенная шестилетняя девочка с русыми волосами, с челкой на лбу, с серьезными – как у Тебя! – глазами, и меня хлестнуло горячей волной нежности к этому ребенку – я уже любил его: хотелось взять его на руки, прижать к груди и вымаливать прощение: что я делаю – ведь я отнимаю у нее маму!.. Но надо было как-то выходить из положения. Когда она робко, но внимательно глянула на меня исподлобья, проверяя мою искренность, и важно произнесла: «Здравствуйте», – я продолжал:

– Мы с твоей мамой большие друзья. Я хотел бы, чтобы и мы с тобой стали друзьями. Согласна?

– Да, – тихо, но отчетливо ответила она.

– Тогда пойдемте гулять! – сказал я и решительно протянул ей руку.

Она доверчиво вложила свою руку в мою; Ты взяла ее за вторую, и мы пошли. Она, чувствуя, что ее крепко держат, быстро освоилась: подпрыгивая и зависая на руках, явно проверяя надежность наших рук, принялась взахлеб выкладывать детсадовские новости. Мое поведение было Тобой одобрено: улучив минуту, когда Алена вырвалась и побежала вперед, Ты, сжав мою ладонь, шепнула:

– Как я боялась, что у вас не получится контакта!..

Так, втроем, держась за руки, мы с тех пор и гуляли после Алениной «рабочей смены»; она, захлебываясь, рассказывала свои новости; заодно вы с ней договаривались, что надо сделать или принести к следующей встрече (в детсаду постоянно требовали от родителей что-то принести или сделать), – или о встрече в выходной: Ты забирала ее на воскресенье, и вы или мы втроем ходили в цирк, в кукольный театр, в кафе-мороженое, или вы сидели и шили карнавальные костюмы, клеили маски, игрушки… Меня трогало, как просто и задушевно вы с ней общались, понимая друг друга без слов: «М-м?» – «Мгм»… – и я восхищался Алениным терпением по отношению к судьбе; она не хныкала, когда приходило время расстаться – только смотрела на Тебя глазами, полными укора, и с простодушной назойливостью напоминала:

– Мама, а вы потом заберете меня к себе?

– Да, конечно, доченька! – отвечала Ты. – Как только у нас будет возможность, мы тебя обязательно заберем…

Да и в самом деле пора было думать о более надежном жилье.

Но, чтобы снять квартиру, нужны деньги: плату везде требуют за год вперед, – где их взять?.. Ответ простой: заработать – бери дополнительную нагрузку, ищи приработок в школах, техникумах, на разных курсах… Но это – с начала учебного года, а сейчас, весной?..

Ты, видя, как меня гнетет эта забота, успокаивала меня:

– Ты ничего не должен – не хочу, чтобы из-за меня рушились твои планы. Давай оставим все течь своим чередом – работай, как работал, а там увидим.

– И сколько мы так сможем?

– Сколько сможем. Не теряй терпения…

Но обстоятельства вносили свои коррективы. Одним из них, как ни странно, стала Пасха, выпавшая в том году на середину апреля.

У Павловских любой праздник отмечался застольем; да и как не отметишь – все равно явятся гости, нанесут вина, тортов, фруктов!

Понятно, что больше всего хлопот падало на хозяйку; да она и не отказывалась от хлопот. Вот и тут Станислава начала готовиться накануне вечером и вовлекла в приготовления Тебя; их кухня превратилась в преисподнюю: что-то варилось, жарилось, пеклось, исходя чадом, и на плите, и в духовке; работала мясорубка, выла кофемолка… И Бориса, и меня снарядили с длинными списками по магазинам.

Это вечером. А с утра мы с Тобой договорились навестить каждый свою родню: ты – маму с отчимом, я – сестрину семью и свою матушку; матушку мы с сестрой после Пасхи обычно перевозили в деревню – пора было заодно договориться и об этом тоже.

* * *

А погода – не пасхальная: мелкий холодный дождь, промозгло, туманно… Татьяна, в затрапезном халате, непричесанная, встречает меня в прихожей; глаза ее едва улыбаются – не поймешь: рада или нет?

– Привет! – говорю, целуя ее в щеку. – Почему – не праздничная?

– Прости, не успела…

Ах ты, милая моя Танька… Как я благодарен матушке за то, что у меня есть ты – насколько мир вокруг был бы одномерен, холоден, сух, не будь у меня сестры!.. Хотя сказать, что мы с ней духовно близки, было бы натяжкой; для меня отношения с ней – лишь шаткий мосток в детство с заросшей тропинкой к нему, и когда встречаюсь с ней – то снова иду по той тропе и тому мостку… Где-то за пределами своей квартиры она инженер-конструктор в какой-то конторе, но не могу представить ее там: для меня она – задрюканная бытом, рано поблекшая сестренка. Больно видеть ее такой – душа не хочет мириться: гляжу на нее и вижу обратный ряд превращений: светлокосая девушка с румянцем на щеках, смешливая девчонка-подросток, и, наконец, младенец, ковыляющий от стула к стулу: по воле случая я – первый свидетель ее первых шагов по земле; от этого, наверное, она мне и дороже всех на свете… Скидываю, отдаю ей куртку и спрашиваю:

– Ну, как вы?

– Да всё так же: ни в гору, ни под гору.

– Мама как?

– Топчется на кухне.

– Дети?

– Старший сидит, занимается; младший – на улице.

– Благоверный в гараже?

– Где же еще? С машиной в обнимку Пасху отметит и пьяный явится.

– У мужчины должны быть свои забавы.

– Вместо забавы позанимался бы лучше с детьми – младший выпрягся совсем, а ему хоть бы хны.

Знаю, зря задел эту ее боль, мужа; и, главное, ничем не помочь.

– Ну, что мы тут? Проходи, чай пить будем, – и пока она уходит переодеться, а потом готовит стол в гостиной, я прямиком – на кухню: там мамуля в халате с передником; с каждым разом она все меньше ростом и все суше; все белее ее голова, слабее голос.

– Совсем ты у меня маленькая стала, – целую ее в дряблую щеку.

Затем устраиваемся в гостиной. На столе – вездесущие крашеные яйца в расписной миске, румяный кулич, блюдо с горой свежих пирожков; остывает на разделочной доске большой пирог с запеченными резаными яблоками поверху. От печеного теста – запах детства. Таня тоже садится. Мама топчется, разливает чай… Что это она у них – за прислугу, что ли?

– Мама, ты тоже садись! – говорю строго, больше – для Татьяны.

Мама в сомнении.

– Митю бы позвать, – говорит она, отвлекая меня.

Татьяна поднимается, идет к двери и кричит в глубину квартиры:

– Митя, а ну-ка иди сюда!

– Чего? – недовольно слышится оттуда.

– Поди, с дядей поздоровайся!

В двери появляется племянник, тонкий, нескладный юнец с детским еще личиком и кислым выражением на нем.

– Здрасьте, – говорит он мне без всякого выражения.

– Привет, Митяй, – приветствую его. – С праздником! Грызешь науки?

– Не грызу, а только облизываю, – снисходительно отвечает он.

– Вмажем по чаю в честь Христовой Пасхи?

– Садись с нами, – поддерживает меня Татьяна.

Митя оглядывает нас оценивающе, и на лице – легкая досада: явно мы все для него – безнадежное старичье.

– Не хочу, – капризно заявляет он, шагает к столу, бесцеремонно выбирает в горке пирогов самый румяный и удаляется.

Пьем чай. Мама расспрашивает меня про Игоря и Ирину: как они, почему не пришли? Я передаю несуществующие приветы от них, рассказываю о них сведения двухмесячной давности и думаю о том, что Ирина молодец: держит слово, и мне не надо сейчас объясняться откровенно. Только замечаю: Таня кривит губы, опускает глаза. Значит, знает… Хотя никогда они с Ириной не дружили – были отношения двух суверенных держав на уровне дипломатических посланий: несовпадение характеров, гордыня и амбиции…

Обсудили с Таней, когда и как отвезти матушку в деревню.

В общем, навестил; на душе отлегло. И пирогов заодно наелся… Таня вышла со мной на улицу – проводить до остановки, но пробродили больше часа, не замечая погоды. Впрочем, я сразу понял, отчего она увязалась: выведать о моих проблемах. И точно: только вышли – накинулась:

– Ну, чего ты там натворил?

– Уже доложено? – спросил я.

– Не доложено, а сама догадалась, когда по телефону с ней говорила. Что, седина – в бороду?..

– Да не то, Таня. Что-то же должно у человека меняться? Это вот и есть ощущение жизни, а иначе – болото; начинаешь или звереть, или болеть.

– Извини, Вовка, но эта болезнь называется «кобелизм», а красиво объяснять ее вы умеете!

– Не сердись, но не знаю, как объяснить иначе… Накапливается что-то такое, что требует развязки. Не убивать же друг друга – вот и приходится тихо исчезать, на время или навсегда. Понимаю, что банально, но жизнь, Таня, такая короткая!

– Ну, хорошо, – сказала она раздраженно, – вам нужны изменения, вы звереете, а нам-то куда деться? Какой шанс при этом ты оставляешь, скажем, женщине с детьми, с матерью на руках? Тебя это не колышет?

– Не знаю, Тань. Просто отвечаю на твой вопрос про седину в бороду.

– И что, разводиться намерен?

– Ничего пока не знаю.

– Кто ж твоя избранница?

– Просто женщина. Молодая.

– Да уж понятно, что не старая!

– Замужняя, с шестилетней дочкой… Скажи – ты ведь знаешь меня лучше всех: я что, черствый, злобный?.. Всё у нас с Ириной много лет было нормально, но я устал от нормальности!.. Все ведь в сравнении познается; теперь, когда я с Надеждой – впервые понял, что значит быть добрым, нежным, искренним. Я и не подозревал, что это такое, а теперь ношу это в себе как праздник и с ужасом думаю, что прожил бы жизнь и не узнал!

– И кто виноват, что не знал?

– Я сам, хочешь сказать? Но, Таня, значит, это во мне было, только не разбуженное – я ж не мог преобразиться мгновенно? Да если даже у нас с Надей ничего не получится – я буду до конца жизни благодарен ей уже за это. Теперь смотрю на людей и жалею их – девяносто девять из ста знать не знают про этот секрет! Боюсь, Таня, что и у вас с мужем то же самое, что и у этих девяносто девяти; поэтому он и прячется в гараже, и у детей наших будет то же самое, и мама наша прожила жизнь, не подозревая об этом. Какие мы все заскорузлые!

– И где же вы встречаетесь?

– Да мы уже не встречаемся – живем.

– Ой, дура-ак!

– Возможно… Может, и не выдержим, но пока что нам хорошо.

– Берегись, – сказала она. – Ирина может вам какую-нибудь гадость сделать: по-моему, наводит справки о ней.

– Да пусть наводит – мы ж не можем в лесу прятаться…

* * *

Вернулся к Павловским, а у них полным ходом – застолье. Народу! Кажется, уже выпили по второй; шум-гам, говорят все сразу. И Ты здесь: сидишь в самой середке, зажатая между мужчин. Увидела меня – машешь рукой: «Давай сюда!» Однако стульев свободных нет; Борис побежал, принес, и я кое-как втиснулся рядом с Тобой.

Люблю окунуться в такое вот чисто русское застолье: многолюдное, шумно-пьяное, – за то, наверное, что оно своим жаром компенсирует холод погоды – или некую бесформенность характера и неотчетливость темперамента?.. И я, с удовольствием вливаясь в застолье, наваливаю себе в тарелку – после вкуснющих-то пирогов! – непритязательный винегрет, вареную картошку, котлету, соленый огурец и наполняю рюмку водкой.

– Как съездил, милый? – спрашиваешь Ты, склоняясь ко мне.

– Нормально. А Ты?

– Мои в своем репертуаре: пьют, – скорбно качаешь Ты головой. – Заставляли с ними выпить – еле отвязалась. Приезжаю – тут дым коромыслом, а тебя нет… Я своим сказала про тебя.

– Как восприняли?

– А-а, – махнула рукой. – Им – до лампочки!

В конце стола кто-то встает и провозглашает:

– Третий тост – за любовь! – и все энергично поддерживают его и дружно чокаются; мы с Тобой перемигиваемся и под сурдинку чокаемся вдвоем: мы-то знаем, что этот тост – наш с Тобой.

Странно: пьянею от одной рюмки – оттого, видно, что кругом пьяно-расслабленно галдят, хохочут: у меня тоже уже заплетается язык, мне беспричинно-весело. Оглядываю сотрапезников: о, да здесь полно знакомых!

Но вот наметился перерыв в застолье; кое-кто ушел курить, стало просторнее; остальные начали пересаживаться, и порядок за столом сломался.

Начались танцы. Тебя тотчас пригласили, а я разговорился со знакомым. Потом снова все сидели за столом, ели и пили, и снова танцевали, и снова сидели, и все, в том числе и я, пьянели и теряли счет времени, и всё окончательно перепуталось: то я сидел с Тобой, то с кем-то разговаривал и видел Тебя танцующей, и замечал, как сатанеют глаза мужчин, глядящих на Тебя, танцующую; то сам танцевал со Станиславой, уже немного пьяненькой, и отпускал ей невинные комплименты, восхищаясь ее умением собрать эту разношерстную компанию.

И вот, когда все до одного танцевали, Станислава взяла меня за руку, шепнула: «Пойдем, что-то скажу!» – увлекла за собой в ванную и закрыла дверь на защелку, а я улыбался и ждал: когда она, наконец, скажет? Она приложила палец к губам, чтоб я вел себя тихо, и я кивнул, все же подозревая какой-то подвох. Она деловито сняла и положила на полку свои очки, закинула руки мне за шею, привлекла к себе и впилась в мои губы. Я стоял, растерянный, стараясь прийти в себя, не зная, что делать – мне все казалось, что это шутка, розыгрыш, что сейчас начнется главное. Однако она, стесненно дыша в поцелуе и не прерывая его, видя мою растерянность, взяла мою висящую руку и положила себе на бедро; тут только до меня дошло, что это уже всерьез, и отдернул руку.

Теперь она ничего не поняла: прервав поцелуй и не выпуская меня из объятий, зашептала, дыша на меня вином и запахом сигарет:

– Чего ты боишься? Не бойся!

«Да вы что? – хотелось мне выпалить, оттолкнув ее. – Вы ошиблись – я не удовлетворяю капризов пьяных дам!» – но это было бы, наверное, все-таки ударом ниже пояса; вместо этого я, стоя с повисшими руками, пробормотал:

– Знаете, я как-то не готов.

Она, наконец, разомкнула свои объятия и, близоруко глядя на меня вблизи, весьма ядовито усмехнулась. Затем взяла снова свои очки и, протирая их висящим тут полотенцем, сказала:

– Я ведь пошутила, а вы приняли всерьез? Проверила на стойкость: так ли уж вы ее любите?.. Знаете что? Вы с ней заражаете нас своими флюидами эроса: это такая зараза! – посмотрите, как у всех глаза горят, как все хотят целоваться и делать глупости… Вокруг вас с ней какие-то огненные ореолы. Хочется, знаете, погреться возле этого огня, – она надела очки и продолжила, уже жестковато: – Вы сейчас выйдете, а я – попозже, чтоб никто не заметил…

Я вышел и побрел искать Тебя.

Танцы кончились; везде толклись люди: в спальне кто-то кого-то жадно целовал, в кухне пели под гитару, на лестнице курили, ссорились и выясняли отношения. Я нашел Тебя в гостиной в окружении нескольких мужчин и кинулся к Тебе, как тонущий – к спасательному кругу.

– Милый, а я тебя совсем потеряла! – сказала Ты, увидев меня.

– Я в ванной был – смочил лицо водой, а то опьянел, – соврал я.

– Представляешь?.. – хотела Ты что-то сказать, взволнованная, взяв меня за руку и уводя из этой толкучки. Наконец, мы забрались в спальню, спугнув целующихся, и, оставшись одни, встали у окна.

– Представляешь, какой Борис нахал? – наконец, сказала Ты шепотом. – Пристает и предлагает нам с тобой поменяться партнерами!

– Как «поменяться»? – не понял я.

– Милый, ты что, совсем? – покрутила Ты пальцем у виска. – Чтобы я с ним спала, а ты со Станиславой! Представляешь? Кстати, – сказала Ты, притронувшись пальцем к моей нижней губе, – у тебя тут кровь, что ли?

– Да? Это я за столом нечаянно прикусил, – соврал я, зализывая губу. Про Станиславин поцелуй, который горел на губах, как змеиный укус, говорить не хотелось. Однако Ты не заметила моего вранья – Ты не желала ничего замечать, трогательно и свято веря каждому моему слову. – Да-а, мы тут – как в мышеловке, – сказал я, обняв Тебя и, наконец, успокаиваясь. – Просто нам надо держаться вместе, и никто нам будет не страшен. И надо искать жилье – теперь Ты поняла?

– Да, милый, ты, как всегда, прав! – ответила Ты.

И мы, напуганные хрупкостью нашего единства, весь вечер, до самого конца, уже держались вместе.

А застолье длилось и длилось… Кто-то спился с круга и лежал в лежку на диване; какая-то женщина начала визжать и бить по лицу мужчину, а ее держали и уговаривали…

Знатным удалось той весной у Павловских пасхальное пиршество!..

А вопрос о том, куда от них уходить, вскоре решился сам собой – нам с Тобой тогда на удивление часто везло.