Текст книги "Ты, тобою, о тебе"

9

Несколько дней спустя я забрел в мастерскую к Артему… Люблю его за бесконечное трудолюбие, из которого его ничто не может выбить; даже после редких похмелий, чертыхаясь и глотая таблетки цитрамона, он возится до ночи – правда, лишь натягивая и грунтуя холсты или затевая уборку.

Я злоупотребляю дружбой с ним: на меня хорошо действует сама атмосфера его мастерской, когда нет настроения или что-то не клеится. Он встречает меня ворохами новых работ, а я вглядываюсь в него, невысокого, сутулого, стриженого, и гадаю: где, в какой части его тела таится та сила, что подвигает его на такую неистовую работу?.. Вот и сейчас: едва открыл мне – и: «Извини, – кричит, – я кладу последние мазки!» – и опять бегом к мольберту, и уже оттуда командует мне раздеться, включить электросамовар, подсказывает, какие манипуляции проделать с чайником, а пока чай настаивается – еще заставляет просмотреть его новые работы.

Надо сказать, он тоже извлекает пользу из отношений: позволяет, даже поощряет его критиковать, что большая редкость среди художников; правда, я не замечал, чтобы он хоть раз исправил что-то после моей критики, однако слушает внимательно – моя критика, кажется, просто позволяет ему посмотреть на свои работы чуть-чуть со стороны…

В детстве и юности я сам рисовал и мазал красками, так что чутье, которое придает мне наглости критиковать его работы, у меня, видимо, все же есть, и я стараюсь быть честным. И знаю, что я у него гость не из последних: когда сижу с ним, а кто-то в это время набивается по телефону в гости – он неизменно отвечает: «Извини, но я сейчас занят!»…

Он оставляет, наконец, мольберт, подсаживается, и мы пьем густой терпкий чай с медом и брусникой. Он, уже зная о моих сердечных проблемах, спрашивает, что у меня нового, и я отвечаю, без всякого, впрочем, нытья, что живу пока с дамой сердца у знакомых и ищу жилье.

– Слушай! – приходит ему в голову. – А ты бы мог пожить в такой же вот мастерской, вроде моей? Там и электроплита, и ванная есть!

– Спрашиваешь! – усмехаюсь я. – Без колебаний… – я уж не объясняю, что для меня нет ничего благовонней запаха хорошей олифы и сосновых реек. – Только – в чьей мастерской?

– Художника Коляду знаешь?

Я расхохотался – кто ж в городе не знает Коляду! У него и имя есть, но зовут его только по фамилии, весьма, видно, точно данной его предкам и означающей озорное святочно-полуязыческое действо. Кто ж не знает Коляду, это дикое лохматое вместилище если не всех, то доброй дюжины пороков: пьянства, сквернословия, склонности к скандалам и проч.! И каков он в жизни – таков и в своем художестве: противник всяких правил, скандалист и насмешник. Но, насколько мне известно, Коляда своим хамством и насмешками нажил в городе столько врагов, что сбежал от них в другой город, а там, не убоявшись его нрава, его прибрала к рукам какая-то особа женского пола, и он, будто бы, этой особой был отмыт, подстрижен, остепенился и, что совсем уж невероятно, пустил там корни в виде родного дитяти.

– Да как же мне не знать Коляду, если ты же меня с ним и знакомил когда-то? – отвечаю я Артему. – А причем здесь он?

– А при том, – ответил мне Артем, – что он оставил здесь мастерскую и не хочет ее терять. И, по своей наглости, пользуясь тем, что мы вместе учились, оставил мне ключи и навязал роль смотрителя при ней. А так как я всё привык делать как следует, то мне приходится каждую неделю ездить туда и проверять, не залезли ли воры и не текут ли краны. Вот я и подумал…

– А если я буду жить там не один?

– Места хватит. Мы ему позвоним, и ты дашь ему слово, что ничего не пропадет. Он будет брыкаться, но я его уломаю.

– А чего брыкаться? Украду его работы? – рассмеялся я, припоминая его холсты на выставках, такие же непричесанные, как он сам.

– Э-э, не скажи! – покачал головой Артем. – Там есть за что бояться. Он только с виду шут гороховый, а на самом-то деле у него там такая коллекция икон, которой позавидует любой музей. Когда народ в своем озверении пропивал Христа, наш музей всё ждал: авось и им принесут, – а он ходил по деревням с мешком и собирал. Причем, заметь, ни одной не пропил, хотя моментов имел достаточно… Я это к тому, чтоб ты знал, с чем будешь иметь дело…

Деваться некуда – я согласился, и Артем тотчас принялся звонить.

Мы нашли Коляду по телефону лишь часа через три, и за десять минут все было утрясено; мне он только дал подробные инструкции, как устроиться, чтоб не тревожить его картин и сундуков, и Артем тут же повез меня показать мастерскую.

Она была далеко, на окраине, и представляла собой просторное полуподвальное помещение в пятиэтажном доме.

Она состояла из двух больших помещений; одно служило прихожей, кухней и складом одновременно; один угол его занимали поставленные один на другой старинные сундуки с навесными замками; в другом углу стоймя стояли доски, рейки, металлические уголки, в третьем – электроплита, стол, кухонный шкаф и полки с кое-какой посудой, а вдоль одной из стен громоздился стеллаж, забитый картинами, рамами, подрамниками, коробками, кипами картона и свертками холста… Второе, более просторное помещение и было собственно мастерской; все стены в ней занимали прислоненные лицом к стенам картины разных размеров, посреди комнаты стоял пустой мольберт, а в углу – низкая, покрытая цветной узорчатой кошмой продавленная лежанка.

Действительно, были в мастерской и ванная, и уборная, и горячая с холодной вода: заходи и живи, – если б только… Дело в том, что весь свободный от картин и стеллажей пол был почти сплошь загроможден ящиками, набитыми чем-то мешками и корзинами, а меж ними какой только хлам ни валялся: битые цветные стекла, сорванные с изб старые резные наличники; в одном углу лежала груда бараньих, козлиных и оленьих рогов с черепами, в собрании которых угадывалась неряшливая, но – коллекция; окна задрапированы рваной кисеей, больше похожей на обрывки паутины, с пыльными портьерами по бокам; и везде – пустые банки из-под красок и консервов, пивные и винные бутылки, а свободные ото всего этого участки пола покрыты таким слоем пыли, что на ней отчетливо виднелись тропинки, протоптанные к наиболее посещаемым здесь местам: мольберту, лежанке, электроплите и в уборную. Берендеево царство пауков и тараканов…

Артем поглядывал на меня с сомнением: соглашусь ли я жить в этаком бедламе? Сам он относился к Колядиному разгильдяйству спокойно, но сейчас смотрел на мастерскую моими глазами – ему хотелось и помочь мне, и сбыть, наконец, навязанную ему обязанность смотрителя. А мне выбирать было не из чего, и грязь меня не пугала. Главное, здесь просторно, и сквозь вонь затхлости пробиваются стойкие запахи олифы и сосновых реек. А Тебя я надеялся уговорить. Мы с Артемом посовещались, что и как подвинуть и рассовать, чтоб не наносить ущерба Колядиным богатствам, ударили по рукам, и он отдал мне ключи.

А на следующий день я привез туда Тебя.

* * *

Честно говоря, я вез Тебя с тайным страхом и не стал заранее ни в чем убеждать – сказал только, что там грязно и придется поработать.

Ты осторожно, чтоб не запачкаться, молча бродила по мастерской, все внимательно рассматривала, а я рассказывал, что и как тут можно убрать и подвинуть, и все поглядывал на Тебя, не в силах ничего угадать по Твоему лицу: оно было непроницаемо. А у меня сердце падало от Твоего молчания.

Когда же закончили осмотр, включая и безбожно залитые красками и грязью ванну, раковину и унитаз, и кухонный угол с грязными до черноты электроплитой и мойкой, – Ты, наконец, остановилась перевести дух.

– И что? – нарушила Ты, наконец, молчание. – Когда мы все это уберем, мы можем здесь жить?

– Д-д-а-а, разум-меется, – неуверенно ответил я.

– Прекрасно! – вдруг воскликнула Ты и неожиданно улыбнулась. – Конечно, мы будем здесь жить!

Я облегченно вздохнул и, не удержавшись, обнял Тебя и расцеловал, и мы, держась за руки, пустились в пляс, крича наперебой:

– Ура-а! Мы будем здесь жить! У нас будет свое жильё-ё!

– Я сейчас же хочу начать хозяйничать. Можно? – заявила Ты.

– Отныне все здесь к Твоим услугам! – простер я руки.

Ты прошла в кухонный угол, осмотрела шкафчик и полки, нашла, наполнила водой и поставила на электроплиту закопченный, не раз, видно, бывавший в таежных походах чайник, отмыла две щербатых фарфоровых чашки и даже нашла в жестяной банке чайную заварку. Мы заварили чай, сели за шаткий столик, налили по чашке и, чокнувшись ими, провозгласили тост:

– За наш новый приют!

Мы пили чай, советовались и спорили, как организовать уборку; то я, то Ты вскакивали, бегали по комнатам и, размахивая руками, показывали, куда что подвинуть, поставить и как разместить…

* * *

Следующий день была суббота. Все наши вещи уместились в Твоем чемодане и взятой в магазине большой картонной коробке – у меня даже своего чемодана не было. Мы погрузились в Борисов «жигуль» и вчетвером отправились в мастерскую – Боря со Станиславой взялись нам помочь устроиться.

Два дня с утра до вечера мы в восемь рук приводили в порядок помещение, и, наконец, к вечеру в воскресенье оно приобрело достойный вид: штабели ящиков, узлов и мешков компактно сложены и задрапированы холстом; стены, оттертые от пыли, приобрели близкий к белому цвет; окна, в которые теперь щедро било вечернее солнце, сияли чистыми стеклами; выстиранные и выглаженные шторы имели вид вполне пристойный, а пол, как оказалось после тщательного мытья, оказался выкрашенным светло-серой краской, что делало помещение еще светлей и просторней.

Перебирая картины, мы все их, разумеется, рассмотрели; писал Коляда грубо и размашисто; были там и портреты, и городские пейзажи, и букеты, и женская обнаженка, но более всего он тяготел к таежной тематике: к лесным и горным пейзажам, обильным натюрмортам с битой дичью, ягодами и грибами, к портретам охотников и рыбаков в окружении снастей и трофеев. Несколько работ, одобренных нами, мы развернули лицом к себе; получилась яркая экспозиция, и мастерская стала выглядеть празднично.

Ты решила забрать Алену сюда; договорились, что обитать она будет в мастерской: там светлее, – а сами разместились в проходной комнате.

Один угол «нашей» комнаты мы оборудовали под «альков»; среди Колядиных холстов я нашел крепкий фанерный планшет с плакатом, на котором намалеван дюжий молотобоец с молотом на плече, протянувший руку в светлое будущее; я отпилил четыре бруса для ножек и укрепил на них планшет – получилась метровой высоты лежанка, под которую мы затолкали все, чему уже не могли найти места, в том числе и большую корзину с рогами и черепами, а чтобы залезать на лежанку, вместо ступенек поставили ящики; в результате все разместилось как нельзя лучше; стало просторно.

Затем мы с Борисом проехали на «жигуленке» по магазинам, и я купил самое необходимое для начала: матрац, подушки, одеяло и постельное белье. Сам Борис подарил нам на новоселье большую керамическую вазу вместе с букетом свежих гвоздик. И, наконец, воскресным вечером, закончив труды и накрыв посреди мастерской шаткий столик и сев вокруг него кто на чем, уставшие, мы устроили маленькое пиршество – обмывку вселения. Все было просто: вино, миски с нарезанными колбасой и хлебом, пучки петрушки и зеленого лука, две фарфоровых чашки, граненый стакан и эмалированная кружка – все, что смогли найти здесь из посуды.

Мастерская сияла чистотой; в центре ее, рядом с нашим импровизированным застольем, стояла ваза с алыми гвоздиками, а вдоль стен играли красками одобренные нами картины. Весенний солнечный день за окнами гас, но зажигать света и пугать ауры, которую мы сюда внесли, не хотелось.

Правда, мы не успели отчистить ванну, раковину, кухонную мойку и унитаз (потом, уже вдвоем, мы отчищали их около месяца, пока и они не засияли у нас первозданной белизной). А в тот вечер мы с Тобой радовались своему новому жилищу и благодарили Станиславу с Борисом за помочь; Станислава, держа в руках фарфоровую чашку с вином, держала тост:

– Если есть на свете настоящее счастье, то для меня его живое воплощение – это вы! Желаю вам сберечь его навсегда… – в ее речи сквозь доброжелательность сочилась легкая зависть.

Было так хорошо сидеть тесным кругом после трудов праведных в этой, уже темной, тишине, где вокруг поблескивают молчаливые картины, чувствовать усталость и размякать от вина. Но мне, честно-то говоря, хотелось поскорее остаться с Тобой наедине, завалиться на нашу новую, широкую и просторную лежанку и – ни от кого уже не таиться; мы с Тобой незаметно переглядывались и обменивались улыбками, понятными только нам. И как только остались вдвоем – обнялись и кинулись к нашей лежанке. Посрывав с себя одежды и вдоволь затем накувыркавшись в амурных играх, мы, наконец, угомонились и выключили свет…

* * *

Но когда я, вконец усталый, задремал, Ты толкнула меня в плечо и шепнула: «Послушай!» Мы замерли: в углах что-то скреблось, шуршало, пищало и тихонько топало… Крысы! Сколько же их тут? Выключатель был недалеко; я нащупал его и включил свет; по полу метнулось сразу несколько серых тварей, исчезая под стеллажом и за ящиками, а в дальнем углу, прямо на кухонном столике, замерев, сидела преогромная крыса и сердито на нас пялилась, будто не они, а мы здесь, в их владении – незваные гости.

Я тихо сполз, взял с пола туфлю, запустил в наглую тварь и, конечно же, не попал; крыса, недовольно фыркнув, мягко шлепнулась на пол и юркнула в дыру за электроплитой. Стало тихо. Но стоило потушить свет, писк и возня возобновились. Тебя уже трясло от страха. Мы решили не выключать света, но крысы окончательно обнаглели: как только мы затихали, они начинали носиться при свете, не обращая на нас внимания.

Утром, проводив Тебя на работу, я тотчас отправился в магазин, купил несколько мышеловок и перед тем, как лечь спать, все их насторожил; в предвкушении мести мы даже пораньше улеглись и потушили свет… Первая крыса попалась через минуту, вторая – через пять, третья – через пятнадцать, а потом – через каждые полчаса. Это была ночь кровавого избиения крыс – за ночь я выловил их больше десятка. На следующую ночь – еще три; на третью попалась всего одна и, кажется, последняя: они были до того непугаными, что шли на любую приманку.

Наконец, настала благоговейная тишина; мы с Тобой были одни, и больше нам ничто уже не мешало: ни шорохи, ни шумы, ни посторонние глаза и уши; исчезло прошлое и будущее – с нами было только настоящее; мы купались в нем и пили его, как бьющее в нос шампанское. И с таким азартом предались радостям любви, что однажды планшет с молотобойцем не выдержал: проломился под нами, и мы рухнули прямо в корзину с рогами и черепами, а когда выбрались – хохоту нашему не было удержу; мы бегали нагишом по комнатам, потом вместе шли в ванную – отмываться, потом ужинали – и всё не могли унять хохота.

Ужин наш был беден: лишь хлеб, вареная колбаса и чай, – но мы не замечали бедности: мы наслаждались едой, взапой пили радость общения и не могли наговориться – будто намолчались и теперь наверстывали упущенное. Какую только ахинею мы ни несли! Мы размахивали руками и кричали, в нетерпении перебивая друг друга: «Подожди, подожди, сначала я!», «Нет, нет, я, я, я сначала!»… Мне казалось, что до сих пор я был в плену у взрослых людей, причем так долго, что сам стал слишком взрослым и серьезным, а теперь с облегчением стряхивал с себя эту ужасную привычку; я вдруг понял: ни ребенок, ни подросток, ни юноша не умерли во мне – лишь уснули, а Ты пришла и разбудила, и я снова могу быть пылким, открытым, искренним, ничего не тая – могу говорить все, что хочу, нести любую чушь, зная, что меня выслушают и поймут… Боже мой, какую скучную, тусклую, уродливую жизнь прожил бы я без Тебя!..

10

В следующий выходной Ты поехала утрясать с мужем вопрос: как быть с Аленой? – и уже часа через три привезла ее: отец, видно, устал возиться с ней и за одно лишь Твое обещание не брать с него алиментов отдал ее Тебе вместе с Алениными вещами; приехали вы на такси и привезли тюк с постелью и одеждой и два чемодана – с бельем и игрушками.

Алена шаг за шагом обследовала наше необыкновенное жилье, устроив тщательный опрос: «А это что?», «А это зачем?»… Потом, чтобы сдобрить ей впечатления, Ты затеяла маленькое пиршество, а перед этим, достав заветную папку с записями, выудила оттуда какой-то особенный рецепт и взялась стряпать торт, вовлекши в стряпню Алену…

И наше новорожденное маленькое семейство, пока никем еще, кроме нас самих, не признанное, пустилось в плавание по зыбям житейского моря в столь необычайном ковчеге – в Колядиной мастерской… Уже знакомый с законами этого моря, я знал, как оно коварно и как в нем тонут и лодчонки, и дредноуты: разбиваются о подводные камни эгоизма, их засасывают песчаные мели попреков, шквалы ссор рвут в клочья паруса, волны захлестывают двигатели мечтаний, за годы плаванья гниют и расшатываются крепи отношений, и однажды команда вместе с накопленным добром ухается в ледяную воду…

* * *

Еще когда мы делали уборку, на одной из полок стеллажа я нашел заваленное хламом собрание альбомов по искусству – так Коляда, видно, замаскировал его от грабителей. Альбомов было не меньше сотни, толстых, тяжелых, и охватывало это собрание всю историю искусств, начиная с древних Египта, Средиземноморья, Востока и Руси и кончая современными мастерами. Кое-какие альбомы были мне хорошо знакомы – сам собирал их когда-то и прекрасно знал, сколько времени, сил и денег это увлечение отнимает. Коляда начинал восхищать меня все больше…

Я решил, не торопясь, просмотреть все эти альбомы, и когда начал – ко мне присоединилась Ты, а за Тобой и Алена; мы с Тобой листали их вместе и комментировали каждый на свой лад. А Алена рассматривала их сама, задерживая взгляд на иллюстрациях с обнаженными телами мужчин и женщин. Тебе, я видел, очень хотелось тогда вырвать у дочери книгу, а я незаметно Тебя удерживал.

Алена отрывала взгляд от книги и с серьезнейшим выражением лица задавала мне каверзный вопрос – к примеру: «А почему у голого дяденьки вот тут – листик?»… Вопрос явно задавался с намерением меня испытать – или смутить? – и я спокойно объяснял ей, что там, где листик, у всех мужчин все одинаково, так что художнику это неинтересно; затем мы с ней отыскивали обнаженную мужскую фигуру, у которой не было пресловутого листика, и ее тоже рассматривали, и я объяснял, что все, оказывается, просто, и стыдиться обнаженного тела незачем… Точно так же мы разбирались с вопросом: «Почему эти голые тетеньки и дяденьки – вместе?»… Алена кивала, удовлетворенная моим объяснением, а Ты между тем незаметно, но крепко пожимала мне руку – я выдерживал и Твой экзамен тоже…

* * *

Как-то вечером Алене не хотелось идти спать; Ты настаивала; назревала ссора. Я вмешался: пообещал Алене, если она ляжет, рассказать сказку; она тотчас же легла, и сказка была мною рассказана… С тех пор, ложась спать, она непременно просила меня рассказать сказку. Однако запас их я быстро исчерпал; пришлось пересказывать когда-то читанного Жюля Верна и Александра Беляева, а когда и этот запас исчерпался – стал придумывать сказки на ходу и тут наткнулся на сюжет, которого мне хватило надолго: о приключениях трех дружных приятелей, Медведя, Лисы и Зайца, – причем в прототипах их угадывались мы сами. И где только ни побывала и что только ни вытворяла эта троица: ездила в машинах и поездах, летала в самолете и прыгала с парашютом, плавала на корабле и попадала в кораблекрушения, забиралась в сибирскую тайгу и в амазонские джунгли, поднималась в Гималаи и спускалась в жерла вулканов, а в Африке встречалась со львами, слонами и крокодилами.

Причем сам я только намечал сюжетную линию, а уж детали придумывали вместе; а когда и наша, общая с Аленой, фантазия истощалась, Ты, занятая своими делами – оказывается, Ты слушала нас в пол-уха! – подсказывала нам новый поворот…

* * *

Матушку, наконец, мы с Таней перевезли в деревню, и я стал мотаться туда в свободное время. Целые дни матушка теперь проводила на воздухе и заметно после зимы крепла. Пора было начинать копать гряды – работы с землей там всегда непочатый край, и как-то так у нас с Татьяной распределилось, что зимует матушка у нее, а уж в деревне летом помогать ей должен, главным образом, я: у меня лето свободное.

Я всегда был легок на подъем – хоть в деревню, хоть в лес – и любил ездить в одиночку: считалось, что у нас с Ириной разные интересы. Однако теперь без Тебя ездить мне не хотелось, но с матушкой заговорить об этом не решался: она у нас – суровых патриархальных взглядов; тем более что там – ее вотчина, и без ее ведома ничего делать было нельзя, поэтому вся женская половина нашего клана ездила туда без охоты; даже Таня не могла там справляться с матушкиным упрямством. Это – во-первых. А, во-вторых, матушка была строптива в отношении морали – в ней слишком крепко сидел ген ее предков-староверов.

И вот в один из приездов я решился, наконец, заговорить с ней о том, что давно живу не с Ириной, а с женщиной по имени Надежда. И что же? Оказывается, она об этом знает: ждала, наверное, когда доложусь сам?.. Я рассказал ей, кто Ты, почему мы вместе, да как устроились – пусть уж узнает подробности от меня, а не из вторых и третьих рук… Но как я ни старался объяснить ей серьезность наших с Тобой отношений – поколебать ее убеждения в том, что я – человек легкомысленный, не смог: она тут же принялась меня развенчивать:

– Да что же это за жизнь, сынок? Скольких человек ты сразу сделал несчастными: жену, сына, свою новую пассию, ее мужа, ее дочь! Двух детей оставить сиротами!.. – и по ее щеке поползла слезка; то была явная слеза обиды: не смогла воспитать меня серьезным человеком.

– Мама, да какой же сын сирота – он взрослый человек! – возражал я.

– Значит, взрослый сирота.

– Но не хочу я над ним всю жизнь квохтать!.. И не собираюсь я Надиного ребенка отнимать у отца! Да сам буду ей неплохим отцом!..

– И что это за женщина: разрушить две семьи!..

– Не она – так другая появилась бы; у нас с Ириной давно шло к этому!

– Вот и осчастливил бы другую – вон их сколько, одиноких-то!

– Сердцу, мама, не прикажешь.

– Бросьте вы со своим сердцем! Над сердцем, между прочим, голова есть! Столько лет, а ума не нажил! И эта дрянь тоже…

– Мама, нельзя так – она моя жена!

– Да какая она жена!

– Но мы бы с Ириной только отравляли жизнь друг другу! Ты этого хочешь?

– Терпеть надо – это вот и есть жизнь, сынок! Тебе и новая жена надоест – или ты ей надоешь… Какой ты пример сыну подаешь! И зачем только я дожила до этого!.. – хныкала и причитала она, разрывая мне сердце.

В этой нашей с ней дискуссии я вспомнил, как она, исправная книгочейка, была когда-то неравнодушна к роману «Анна Каренина». Не знаю: сколько раз она его прочла? – но я кольнул ее этим:

– А помнишь, как ты «Анну Каренину» читала? Аристократке ты, значит, позволяешь уйти к любимому человеку, а мы манерами не вышли?

– А ты помнишь, чем там кончилось? – ни на сантиметр не уступала мне она. – Всех ведь ее любовь погубила! А эпиграф помнишь? «Мне отмщение, и аз воздам»! Потому что с этим не шутят; Толстой это понимал!

Приговор ее был неумолим.

– Придет лето, Игорешка приедет… – вздыхала она. – Да и Ирине захочется. Что мне их теперь, выгонять?

– Ирина не приедет. А сын пускай привыкает к моему новому положению. Я не собираюсь от него прятаться…

В конце концов, ей надоело со мной спорить, и она заявила мне:

– Не вози ты ее сюда, не хочу ее видеть…

А я думал с горечью: «Ладно, мамочка, пусть пока будет твоя воля. Но я буду, буду с ней, и никуда ты не денешься – я приучу тебя уважать ее, и постараюсь, чего бы это ни стоило, вас помирить!..»

* * *

А помнишь тот субботний майский день? Теплынь была; уже цвели, белой буйной пеной исходили в скверах черемуха и яблони. На улицах стало полно гуляющих. Ты отвезла Алену в гости к свекрови; мы встретились с Тобой после этого в центре города и куда-то шли, оживленно болтая, и вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднимаю глаза: Ирина навстречу! – и вид у нее отнюдь не удрученный; одевалась она всегда хорошо, а тут и вовсе нарядной идет: яркое платье, туфли на высоченных каблуках, щегольская сумочка… Я, споткнувшись о ее взгляд, осекся и, поравнявшись, церемонно с ней раскланялся. Ты, заметив мой кивок, бегло глянула на нее и, когда мы разминулись, спросила:

– Кто это?

– Моя бывшая жена, – коротко бросил я.

Ты сдержала свое любопытство – даже не оглянулась, и ни одна черточка на Твоем лице не дрогнула. Мы шли дальше, продолжая разговаривать, когда дорогу нам загородила запыхавшаяся Ирина.

– Что, у вас хорошее настроение? Сейчас я вам его испорчу! – выпалила она, размахнулась и влепила Тебе пощечину. Ты машинально закрыла лицо руками, а я шагнул вперед, загородив Тебя, и схватил Ирину за руки.

– Пусти меня, пусти! – нарочито истерически, чтоб привлечь внимание прохожих, закричала она, вырывая свои руки из моих, в то же время яростно выкрикивая в Твою сторону: – Ах ты, сучка! Вцепилась в чужого мужа и радуешься?.. А ты, – это она уже мне, – еще не нагулялся? Может, хватит – вернешься домой? Пора и честь знать!

Вокруг тотчас собралась, пялясь на нас, толпа, а Ты, опустив голову и закрыв лицо ладонями, выбралась из толпы и побрела прочь.

– Чего орешь? – гневно сказал я Ирине, по-прежнему крепко ее держа. – Думаешь, вернусь, если будешь истерики закатывать? В профком еще пойди, жалобу напиши!

– И пойду, и напишу! Ты – гад, мерзавец и негодяй! – выпалила она.

– Ох, и злая же ты! Желаю, чтоб ты тоже поскорей нашла свою любовь.

– Дурак! До седых волос дожил, а не знаешь, что не бывает много любовей! Постелей – да, бывает, а любовь бывает только одна!

– Как же, одна! – усмехнулся я. – Скажешь, с Гариным не изменяла? – я сказал это наугад: когда-то подозревал ее, – да и не был я уверен, изменяла она мне или нет – а она взяла и выпалила:

– Да, изменила разочек! Получи!

– Вот-вот! – восторжествовал я. – Так что грош цена твоей любви!

– Да я тебя еще больше после этого любить стала! – она смотрела на меня с такой яростной энергией, что могла сейчас вытворить все что угодно: ударить тоже – или упасть на асфальт, вцепиться мне в колени и взвыть истерически: «Пусть, пусть мне будет хуже, но я тебя люблю и никуда не пущу!» – с нее станет!.. Но взгляд ее, вспыхнув, сразу же погас.

– Ладно, отпусти, – уже спокойно сказала она. – Веди свою кралю дальше. Я рада, что испортила вам вечер!

Я отпустил ее руки. Она произнесла насмешливо:

– Прощай, дружок! Но нагуляешься – возвращайся: нам есть что вспомнить! – она помахала мне рукой, повернулась и пошла себе дальше сквозь почтительно расступившуюся толпу, и вид у нее был торжествующий.

Я проводил ее долгим взглядом, никакого раздражения к ней уже не испытывая… Она, конечно, поняла, что я не вернусь. И я понял, что она поняла. Да и как нам было не понять друг друга, когда залогом этого были столько наших с ней лет! Просто увидела своими глазами сияние на наших с Тобой лицах, убедилась, что возвращать меня бесполезно, покуражилась вволю и отпустила: «Катись!» И все-таки она уносила с собой, пряча за торжеством и гордыней, скрытую досаду: обманул, бросил!.. Мне стало вдруг так стыдно, что я предательски счастлив за ее счет! Я глядел ей вслед, а душа моя ныла от нестерпимой жалости к ней… Окликни я ее сейчас, – думал я, – обернется, бросится тотчас навстречу и все простит, и снова будем вместе… И, может, даже крепче, чем прежде, будем любить друг друга… И быстрее, чем прежде, всё повторится: скука, раздражение… Лгать, обманывать, как другие?.. Не смогу!

Долго я стоял, провожая глазами Ирину, которая уходила с высоко поднятой головой. А потом бегом бросился за Тобой…

Ты стояла, пройдя метров сто, прислонившись спиной к толстому стволу тополя и зажав платком нос. Одна щека у Тебя побагровела, в глазах стояли слезы, а сама Ты – так раздосадована, что не желала со мной говорить.

– Извини, но я же не виноват! – оправдывался я.

Ты отняла платок от носа; и платок, и нос, и губы Твои – всё было в крови: тяжелая у Ирины рука… Я взял Тебя под руку, отвел в сквер, усадил на скамью и кинулся найти где-то воды – смочить свой платок… Вода нашлась только в кафе за углом; я вернулся и стал оттирать Твое лицо, уговаривая при этом:

– Если Ты решила на меня сердиться, так Ирина своей цели достигла: она так и думает, что мы теперь ссоримся. Но зачем нам плясать под ее дудку?.. – и невольно рассмеялся: – Первая кровавая жертва на алтарь нашей любви!

– Неправда, не первая! – с досадой возразила Ты. – Помнишь мой синяк в первый же наш вечер? Только жертвы почему-то приношу одна я!

– Жалко, у меня нет с собой ножа, – сказал я.

– Зачем? – вздрогнула Ты.

– Пустить себе слегка кровь, чтоб Тебе не было так обидно.

– Не надо! – глянула Ты на меня сквозь слезы, как взглядывает после грозы солнце в просвете меж туч… Еще некоторое время Ты сидела, приложив мокрый платок к носу, и вдруг сама нервно расхохоталась: – Ну, Иванов, и сюрпризы у меня с тобой!

– Знаешь что? – сказал я тогда, бережно взяв Твою руку в свои. – Давай-ка начнем бракоразводные процессы – да распишемся, а? Чтобы уж никто не смог упрекнуть Тебя чужим мужем, а меня – чужой женой.

– Наконец-то! – с явным облегчением вздохнула Ты. – Как медленно, Иванов, до тебя все доходит! – и с такой благодарностью глянула на меня, что я лишь укрепился в желании поскорее сделать этот последний шаг навстречу; у Тебя даже настроение поднялось – Ты готова была простить мне за это Иринину оплеуху.