Текст книги "Ты, тобою, о тебе"

5

Снегопад на улице кончился, ветер совсем стих. Стояла глухая, но светлая от снега ночь: ни прохожих, ни автобусов; редкие машины проносились мимо, разбрызгивая кашу из сырого снега и не обращая внимания на наши поднятые руки. Я предложил идти вперед и пробовать останавливать машины по пути. Мы пошли, и всё шли и шли, настолько увлекшись разговором, что забыли и про сумки, которые оттягивали нам руки, и про машины; я рассказывал ей, как живу в деревне, какой там снег и какие звезды.

Она спрашивала, почему я там живу, – и я, увлеченный минутным чувством душевной близости с ней, стал объяснять ей свою маленькую тайну: у таких как я, родившихся в деревне, на всю жизнь остается необыкновенное чувство родного очага: дом, где мы родились, для нас – центр вселенной; мы тоскуем по нему, нас туда тянет, будто мы потеряли там душу, и возвращаемся – а найти этого центра уже не можем, и блуждаем всю жизнь между городом и деревней вечными скитальцами, с чувством утерянного навсегда рая…

– И что, вы там один? – спрашивала как бы между прочим она.

– Да. Я люблю одиночество, – отвечал я спокойно. – Может, оно и не столь комфортно, зато продуктивно… По-моему, вся плодотворная часть человеческой истории состоит из суммы таких вот одиночеств.

– Да-а? – удивилась она, и добавила убежденно: – А я его терпеть не могу! В детстве я жила вдвоем с мамой, и когда болела – она меня запирала и уходила на работу, а я весь день сидела одна, читала книжки и смотрела в окно. Я рано научилась читать… Да, понимаю: одиночество полезно – но я его не-на-ви-жу!

Мне стало весело от ее порывистого признания; хотелось расцеловать ее. Я зачем-то оглянулся вокруг, увидел сзади наши с ней следы: на девственно-белом тротуаре они тянулись за нами двумя пьяными строчками, – и рассмеялся.

– Посмотри! – сказал я, нечаянно перейдя на «ты». – Мы с тобой – как Адам и Ева, изгнанные из рая: делаем первые шаги по земле.

– Но за что же нас – на снег-то? – тотчас подхватила она игру в Адама и Еву. – Разве то, что мы делаем, большой грех?

– Грех не в том, про что ты думаешь, – хмыкнул я, – а в том, что у них открылись глаза и они увидели друг в друге мужчину и женщину…

* * *

Лишь под самый конец нашего исхода нас подобрал какой-то сердобольный водитель и вмиг домчал до обычной пятиэтажки в жилом микрорайоне, где жила ее подруга. Уже начиналось утро: вспыхивали в темных домах окна, усилился поток машин, появились прохожие…

Она стала звать меня с собой:

– Пойдемте, вы же устали! К ним всегда можно; отдохнете там…

Но я категорически отказался. Да, я не спал уже больше суток, – но не хотелось представать перед чужими людьми усталым. Стали прощаться.

Прогулка утомила и ее тоже; да еще этот синяк, расплывшийся к утру на пол-лица; идти на семинар она не собиралась, но ей явно не хотелось расставаться, и она тянула время… Вдруг она распахнула свою сумку, вытащила оттуда тонкую папку с тесемками и подала мне:

– Я тут захватила… чтоб вы прочли мое… сочинение.

– Какое сочинение?

– Рукопись… Я пишу… Мне нужно ваше мнение!

– Но ведь есть же какие-то журналы, редакторы?

– Пожалуйста! – взмолилась она. – Я никогда еще… Хочу, чтобы Вы…

– Почему я?

– Не знаю… Никому не давала; от мужа прятала.

Это что же, она отдает мне самое дорогое?

– Ладно, давай, – взял я папку и сунул в свою сумку.

Наконец, простились; я высказал ей неопределенную надежду на встречу и пошел к товарищу – до него оставалось уже недалеко – отдохнуть у него хотя бы часа два перед тем, как идти в институт. А образ Надежды в мозгу, как только мы попрощались и разошлись, стал легким и смутным.

* * *

В течение дня воспоминание о ней легонько щекотало самолюбие: как же, в тебя, теряя голову, втюрилось молодое существо; я был благодарен ей – однако чувствовал и досаду: не так это должно быть – слишком уж все пошло и убого: чужая замызганная квартира, чья-то жена, синяк под глазом, обдерганное пальтишко – сидит меж двумя мужчинами, поет песенки под гитару и строит одному из них глазки… Да и сам хорош: будто в грязце вывалялся. Впрочем, если подумать, не во всякой ли влюбленности есть элементы и грязцы, и безвкусицы?.. А, с другой-то стороны, если б человек имел безупречный вкус – влюблялся бы он когда-нибудь?.. Так пусть это маленькое приключение останется навсегда наваждением буйной весенней ночи. Пройдет. Главное – держать интеллект на страже…

Так думал я, возвращаясь памятью к прошлой ночи, и весь день чувствовал себя усталым: после обеда навалилась сонливость, слабый буфетный кофе не помогал; мечталось об одном: скорей закруглиться с лекциями – да на электричку, и дома – на бочок… Но надо было еще тащиться в Дом Молодежи.

И все-таки я нашел в себе силы приехать туда и провести занятие.

Надежда, конечно же, не пришла; на вчерашнем ее месте сидел один Арнольд, посылая мне глазами отчаянные сигналы. Отсыпается моя подружка и залечивает душевные травмы, – усмехался я. – Да оно и к лучшему: еще на одну такую ночь сил у меня уже не хватит, тем более что завтра с утра – опять лекции… И все же меня не покидал некий элегический туман: так приятно, черт возьми, когда тобой восхищаются, любят тебя!..

Наконец, занятие – слава Богу, последнее здесь – кончилось. Наших семинаристов ждало новое развлечение: встречи в Доме Актера, – а я попрощался, вышел из аудитории и иду себе по фойе, думая об одном: скорей, скорей на электричку… И тут – она! Идет прямо на меня, цокая каблуками и улыбаясь, вся новая, свежая, и – в совершенно другой одежде: легкое светлое пальто нараспашку, белый шарф до колен, на ногах – те, прежние, щегольские сапоги на тонких каблуках; светлые волосы – в крупных локонах. И никакого синяка на лице – глаза сияют чисто и ярко; и – ни следа от вчерашней неуверенности в себе. Нарядная одежда тому причиной – или что?

– Привет! – я ей – удивленно. – А где же твой синяк?

– Есть прекрасное средство от синяков – бодяга! – смеется.

Да не бодяга тому, верно, причиной – а здоровье и молодость! Хотя, если всмотреться, остатки синяка тщательно припудрены и замаскированы голубыми тенями на веках, тушью на ресницах…

– Ты, я смотрю, дома была?

– Да, забрала вещи.

– С мужем помирилась?

– И не подумала!.. Вы – в Дом актера?

– Нет, – качаю головой. – В деревню, отсыпаться.

Глаза ее озорно блеснули:

– А я вот возьму и поеду с вами! Можно?

Ну, шальная!.. И по-прежнему – почтительное «вы»…

Я отрицательно мотаю головой: нет, милая, мой скит не готов к таким виражам – хотелось бы оставить его оплотом отшельничества… Да и – вдруг жена с проверкой? – еще не хватало там бабьих дрязг!

– А ты давай в Дом Актера! – говорю. – Там такое сегодня будет!

– Неужели вы не поняли? Я не хочу без вас! – она с вызовом глянула мне в глаза. – Можно, я хоть провожу вас на вокзал?

– На вокзал – можно.

* * *

До отправления электрички оставалось двадцать минут. Проездной билет у меня был, и мы пошли прогуляться. Стояли сумерки с высоким светлым небом и лимонным закатом. На привокзальной площади зажгли фонари, было людно; после ночного снегопада в городе днем текли ручьи и чавкал мокрый снег, а теперь подмораживало – под ногами звенели льдинки. Мы шли по обледенелому асфальту, смотрели на закат, в ту сторону, куда мне предстояло ехать, и я рассказывал ей про сегодняшнее занятие.

С краю площади, прямо на асфальте торговали всякой мелочью: семечками, орехами, цветами. Когда мы проходили мимо, она сказала: «Подождите немного», – и пошла вдоль ряда. Куда она – за семечками мне в дорогу, что ли? Я смотрел, как она идет – быстро и легко, будто танцуя, неся гибкое тело, помахивая в такт рукой на отлете с зажатой в ней перчаткой.

Она подошла к смуглой пожилой узбечке в ярком платке, торговавшей цветами, и стала выбирать тюльпаны. Я кинулся туда – расплатиться.

– Это – вам, – подала она мне букет из пяти жалких, бледных тюльпанчиков с остроклювыми, перевязанными ниткой бутонами.

– Да ты что! – онемел я от удивления: я много дарил в жизни цветов, но самому мне вот так, от души, никто, кажется, их не дарил. – Я возьму еще, и ты заберешь их все! – сказал я.

– Нет-нет-нет! – категорически возразила она. – Возьмите, и пусть они вам напоминают о… нашей встрече!

В конце концов, торговка предложила мне оптом, по дешевке, весь остаток, штук тридцать; я их забрал, и мы их поделили пополам.

– Спасибо! – сказал я Надежде. – Разбитый надвое букет пусть будет символом нашего прощания. Я поставлю их, буду ждать, когда распустятся, и вспоминать тебя (хотя, честно говоря, не верил, что эти чахлые тюльпаны способны распуститься). И давай-ка вот что, – продолжил я, уже строго. – Езжай домой и мирись с мужем! А эти сутки я оставлю себе на память как путешествие в молодость. Обещай вернуться домой; подурили – и хватит!

Она промолчала.

– Ну, пока! Прочитаю рукопись – позвоню, – сказал я ей так же строго, не давая повода для пустых надежд (даже и звонить не буду, – решил про себя, – верну рукопись через Арнольда), и пошел себе, но на высоком крыльце не выдержал – оглянулся. Она стояла все там же и смотрела мне вслед широко открытыми глазами, полными недоумения – будто ее настигло несчастье, и она никак не может понять: за что? А я повернулся и вошел в вокзальные двери.

6

Вечером в деревне, сидя за рабочим столом, я поглядывал на эти недоразвитые тюльпаны в стеклянной банке и думал: жалко выбрасывать; завянут – так выброшу, и Надежда уйдет вместе с ними; а пока пусть побудут…

А когда на следующий день вернулся из города снова – распустились! Распахнули алые лепестки, открыли золотое с бархатно-черным нутро; листья, напитавшись водой и светом, зазеленели. Солнце добралось до стола, и всё вместе: цветы, зеленые листья, прозрачная вода в банке, преломивши лучи и рассыпавши по столу с бумагами радужные круги, – наполнило меня ликованием, и всплыло имя: «Надежда»! Я сказал его вслух – оно состояло из шорохов и шелестов и обозначало надежду – на что?.. Я осаживал свое ликование: подожди, не суетись, не поддавайся…

А вечером сел, наконец, за ее рукопись. И сразу понял: взялся за безнадегу; это был черновик, написанный, к тому же, неряшливо: плохим почерком, с зачеркнутыми, исправленными и дописанными между строк и на полях словами, фразами, абзацами. Я возмутился: неужели она так самонадеянна, что вообразила, будто кто-то возьмется разбирать эти каракули за красивые глаза?.. Да на кой мне это – меня никто не обязывал! Пролистаю – чтоб только понять, о чем речь – и дам отписку!

Рукопись представляла собой автобиографическое повествование о ее детстве, обидах, обманах и вражде к ребенку нищего жестокого окружения… Точнее – об отношениях девочки-подростка, имеющей развитое воображение, способной думать и мечтать, пробующей писать стихи и дневники, и – ее матери, девчонкой сбежавшей из голодного, обобранного села в город искать свою долю, ставшей крановщицей на заводе, а затем – обманутой, оказавшейся с ребенком на руках женщиной в промерзшей комнате барака, срывающей свои обиды на ребенке… Одним словом, бедность на грани нищеты, безысходность и изматывающая обеих, мать и дочь, череда приступов взаимной любви, вражды, жалости…

Однако в этом сумбурном повествовании был яркий эпизод, ради которого, кажется, и затеяно все остальное: получившая паспорт шестнадцатилетняя девчонка одержима мечтой найти родного отца. Она бродит по городу, всматривается в мужские лица и гадает: он – не он? – и когда ей кажется: он! – долго идет за ним и наблюдает…

Подруга ее, которая знакома с ее проблемой и у которой есть дома телефон, находит в телефонной книге фамилию и инициалы ее отца; после мучительных сомнений героиня насмеливается позвонить туда. Откликается мужской голос, но она не решается ответить. «Кто-то балуется», – говорят на том конце провода и кладут трубку. Разумеется, за этим следует описание смятения в душе девочки-подростка только оттого, что она слышит голос отца… Она узнаёт домашний адрес владельца телефона и отправляется туда в ближайший выходной… Дальше идет описание встречи и переживание ее девочкой: как у нее стучит сердце, когда она нажимает кнопку звонка, как дверь открывает мужчина (описание его опускаем) и грубо спрашивает ее: «Чего тебе надо?» – и как она отвечает: «Я ищу отца», – и показывает свой паспорт. Мужчина заглядывает туда мельком, затем лицо его делается злым, и он кричит: «Иди отсюда, психопатка – сейчас милицию вызову!.. И не смей больше звонить!..» – понял, значит, что звонила по телефону она…

Да, тема трудная. О подростках-мальчиках и в русской, и в мировой литературе написаны горы книг, а вот о девочках – почти ничего, а что есть, не стало фактом большой литературы, так что образца, так сказать, не существует. Хотя, впрочем – а Достоевский, а Пастернак?.. Но, во-первых, это мужчины, а, во-вторых, повести их о девочках – всего лишь фрагменты большого и целого; так что тема еще ждет открытий…

Если б взяться, да помочь ей превратить черновик в повесть… И вместо того, чтобы пролистать его, я потратил чуть не целую ночь и распутал там каждую фразу… Сложное впечатление оставил он у меня – смесь удивления и раздражения: явно талантливым человеком написано; но между этой пробой пера и окончательным воплощением – бесконечность; сколько же талантливых людей рождается, совершенно не умея ни развить себя, ни напрячься до сверхусилий, кого-то в своих неудачах потом виня и на кого-то уповая…

Но сквозь эти размышления на меня взирали Надеждины неподвижно-серьезные глаза, и до меня дошло: это же ее неразвитая душа сквозь эти глаза взывает о помощи! – так почему не помочь ей, хотя бы в благодарность за ту ночь, которой она пыталась одарить меня просто так, из доброты и щедрости?.. Выбившись из сил, я лег спать с тяжелой головой, но видел легкие сны, и все – о ней…

Снилось снежное поле и тропинка в снегу, и впереди на тропе – женщина: она стоит с открытыми светлыми волосами, подняв лицо к солнцу и жмурясь, будто ловит загар, а в ушах у нее – сережки, сияющие под солнцем радужными лучами так, что больно глазам; я медленно приближаюсь, смотрю на нее, силюсь узнать – но слишком слепят и снег, и сережки; вдруг она оборачивается ко мне испуганно, и я, наконец, догадываюсь: это же она! – хочу крикнуть: «Не бойся!» – и не хватает сил разжать рот…

Или – еду верхом по сельской улице; сумерки, лошадь бежит тряской рысью, а я – как в детстве – сижу на ней без седла и поглядываю по сторонам; по одну сторону – деревенские дома, по другую – уходит ввысь крутой склон с тропинками, и наверху – тоже дома… И вдруг один из домов там, наверху, будто охватило пламя – так отразилось в его окнах багровое закатное солнце. Знаю, сзади скачет товарищ; останавливаюсь и жду, чтобы показать ему тот дом, и когда он подъезжает – всматриваюсь: на лошади – Надежда! Но пока я ее ждал, наверху все погасло; я кричу, чтоб догоняла, стегаю лошадь, и она несет меня вверх: там, выше, еще дома – я застану этот свет!.. Я уже высоко; оглядываюсь, но внизу – уже мрак: ничего не видать…

Знаю, что сны – наша вторая жизнь: без них она – как цветы без запаха, как звук без эха; они придают жизни глубину, объем и чувство тоски по тому, чему нет имени… После тех снов я копался в сонном сознании: вестники чего они? – и пытался сложить из их осколков Надеждин образ. О-ох, ловушки! – подсказывал разум. А подсознание готовилось к встрече.

* * *

Через два дня утром – снова электричкой в город. Уже не глазею по сторонам, не читается: все мысли – о ней и о ней: эта дурочка, конечно, вернулась домой – ведь так куда удобней, чем мотаться по чужим углам; а неприятности, вроде фингала под глазом, который муженек засветит ей еще раз – лишь залог прощения и будущего мира; бьет – значит, любит…

Но хочется чуда… Желая продлить ожидание, заставил себя сначала провести две двухчасовых ленты, пока, наконец, не добрался до телефона и не набрал номер; на том конце провода пошли ее звать, а сердце стучит, и стыдно за него: да что же это такое, что за слабость?.. И вот – ее далекий, как эхо, сдержанный голос в трубке: «Алло?».

– Привет! – легкомысленно кричу я и добавляю, уже весьма сухо: – Хочу поговорить о рукописи, если вам интересно.

– До пяти я не смогу уйти, – прошелестело в трубке.

– А потом?

– Потом я в вашем распоряжении.

– Хорошо! – голос мой взмыл; до пяти – еще ужас сколько времени, но уж я не отступлюсь, подожду; поработаю пока в библиотеке: – У входа в городскую библиотеку в шесть – согласны? – кричу ей.

– Да, – опять – далеким шелестящим эхом…

Ровно в шесть я вышел из библиотеки; она уже ждала. Странно, как она все время меняется: то же лицо, те же волосы, то же светлое пальто с длинным белым шарфом – но тогда вся она была праздничной и светилась, а теперь – будто под налетом пепла. Зрение отмечает малейшие изъяны в ее внешности, и изъяны кричат о себе… Ну да ведь работала целый день – чего же я хочу? Только одни глаза пробиваются из-под пепла, тайно радуясь встрече.

– Где будем говорить? – спрашиваю. – Может, погуляем?

– Нет, – робко просит она, – пойдемте ужинать к моей подруге?

– А не слишком ли это – заявиться на ужин посреди недели?

– Нисколько. Нас ждут.

Ну что ж; праздник продолжается?.. Только неудобно с пустыми руками; предлагаю зайти в магазин, покупаю торт, бутылку вина.

– А к мужу, как я велел, вы вернулись? – спрашиваю дорогой.

Она смущенно улыбается и отрицательно мотает головой.

– Где же ты живешь? – мгновенно чувствую горячую волну соучастия в ней, решительно переходя на ты.

– Вот у подруги и живу.

* * *

В квартире нас первым делом облаивает великолепный легавый пес коричневой масти с россыпью по шкуре мраморно-серых пятен. А уж потом, оттерев его, нас встречают хозяева, и ты знакомишь их со мною.

Станислава Донатовна и Борис Андреевич – некая середина меж нами и тобой: оба моложе меня, но старше тебя; оба почти одинакового роста и в то же время такие разные: она – в больших очках с золоченой оправой, с тонкими чертами лица, гладко причесанными волосами, в строгом платье со стоячим воротником. Образ монашки? Курсистки из прошлого века? Где я ее видел?.. А у него – румяное лицо, темная кудрявая шевелюра, легкая куртка нараспашку и неторопливость радушного хозяина…

– Ну, наконец-то, а то Надя нам про вас уши прожужжала! – смеется хозяйка. Оба разглядывают меня, маскируя внимательные взгляды улыбками и возгласами приветствий. Нас раздели в прихожей; на этот раз ты в черном платье из китайского шелка с россыпью по черному полю золотых листьев и – в черном деловом пиджачке, – новая, улыбающаяся, уже стряхнувшая с себя пепельный налет. Как быстро ты меняешься! И держишь меня за руку, боясь потерять.

Хозяйка кое-как отцепила тебя от меня и утащила на кухню – помочь с ужином, а Борис Андреевич повел меня показывать гостиную со стандартными креслами, диваном, телевизором и музыкальным центром, со стандартным журнальным столиком, с обеденным столом и стайкой стульев вокруг; нестандартен здесь только стеллаж от пола до потолка вдоль одной из стен, набитый книгами, да полочки с диковинами на остальных стенах: куски минералов, раковины, засушенные рыбьи головы с огромными пастями, вырезанные из древесных корней зверушки, – а меж полочками – фотографии горных вершин, скал, водопадов и быстрых рек с плывущими по ним резиновыми лодками, плотами и байдарками.

Мы с хозяином неловко топчемся, словно обнюхивающие друг друга самцы; я рассматриваю коллекцию диковин и задаю вежливые вопросы – он сдержанно отвечает. Оказывается, собрал их он сам, поскольку любитель природы, рыбалки и путешествий, и все эти виды Кавказа, Памира, Саян и Алтая снимал тоже он; на плотах и лодках – он же; и все это – с достоинством и самоуважением. Однако меня больше тянет к книгам; рассматривать чужие библиотеки – моя слабость: покажи мне ее, и я скажу, кто ты!.. Пробежал взглядом по корешкам: разброс вкусов – обширный; большой раздел поэзии; есть редкие, только для спецов – но уж у спецов они вызовут трепет… Не ожидал, что меня приведут в такой дом.

– Хорошая библиотека, – похвалил я.

– Это – по Станиславиной части, – отозвался хозяин. – Мои тут – только приключения и география.

– Ну что ж, и они представлены достойно…

Тут хозяйка, войдя, попросила Бориса – мы с ним уже на «ты» и без отчеств – раздвинуть и поставить на середину комнаты стол; я предложил свою помощь, и мы, пыхтя, это проделываем. Затем стол тотчас оказывается застеленным белой скатертью; Станислава Донатовна расставляет посуду, а ты принимаешься носить блюда. Мы с Борисом, не мешая, разговариваем в сторонке, но я слышу и вижу боковым зрением только тебя, и ты, чувствуя на себе мой взгляд, носишься из кухни в гостиную, сняв свой строгий пиджак и вея черным шелковым платьем в золотых листьях, как пиратским флагом, гоняя, словно крыльями, вокруг себя волны воздуха, и уже само твое хлопотливое порхание создает атмосферу праздника, а во мне рождается стойкое чувство тревоги перед неизбежностью…

И, наконец, мы все, слегка уставшие от ожидания – за столом. Тут и наша магазинная бутылка, и самодельное розовое винцо в пузатой бутыли, и хрустальные звонкие бокалы, и сияющий белизной и сочными красками фарфор, и блистающие мельхиором ножи и вилки, и салфетки, и великолепные домашние закуски: грибочки, огурцы, помидоры, малосольная рыбка, густо посыпанный алой брусникой капустный салат, тушеный папоротник, – все это даже по виду необыкновенно; а тут еще – отварной, пышущий горячим паром картофель в кастрюле, потрескивающее в горячей сковороде жареное мясо… Видно, что гостей здесь любят и принимать, и потчевать… И мы начинаем наше импровизированное застолье; аппетит у всех отменный, а вино еще подогревает его.

– Откуда столько деликатесов? – спрашиваю, хоть и догадываюсь, откуда – но как не польстить хозяевам! – и они наперебой объясняют, что все заготовлено ими самими, что у них автомашина и отличный погреб, а сами они, большие любители собирать дары природы, приглашают желающих присоединяться к ним летом.

О, да я сам обожаю собирать грибы и ягоды! И я говорю хозяевам, глядя при этом на тебя, что мы обязательно поедем летом все вместе, и будем собирать, собирать, собирать!.. – и чувствую, что меня несет, словно поток – былинку, но уже ничего не могу с собой поделать…

Разговор закружился вокруг книг. Не удосужившись расспросить тебя о хозяевах заранее, полюбопытствовал: чем занимается Станислава?

Вот оно что: она филолог, редактор издательства, да еще время от времени публикует в местных газетах рецензии на книжные новинки!.. Простите, а как ваша фамилия?.. Ах, Павловская! Конечно же, обращал внимание – но мне казалось почему-то, что это почтенная дама… Странно только, почему мы до сих пор не знакомы? – в нашем миллионнике едва ли наскребешь полсотни живых душ, – мы просто обязаны знать друг друга в лицо! Выходит, все тут – свои?.. От осознания этого пространство за столом стало тесней, и я, пришелец из другого, холодного от одиночества мира, начал заметно оттаивать.

– С вами мы не знакомы только потому, – укоряет меня Станислава Донатовна, – что вы витаете в небесах и не видите вокруг себя женщин.

– Неправда! – возражаю я. – Надю же вот высмотрел!

– О, это еще кто – кого! – смеется Станислава.

И так получилось, что мы со Станиславой Донатовной слишком увлеклись разговором; вы с Борисом постепенно умолкли, а мы, забравшись в дебри филологии, заспорили по какому-то поводу…

– Знаете что? – заявила ты, прерывая нас. – А я хочу танцевать!

– Так это легко устроить! – поддержал тебя Борис, встал, включил музыкальный центр и ринулся, было, пригласить тебя на танец, но ты резво вскочила и успела протянуть руку мне. А Борис пригласил жену.

Кончился один танец, начался второй, потом третий; Станиславе с Борисом надоело, и они сели, а мы с тобой продолжали. Танцевала ты легко и неутомимо и предпочитала быстрые, энергичные ритмы: в экстазе ты закрывала глаза и мотала головой, а тело твое: бедра, торс, руки, – будто струилось, и струилось твое, в листьях цвета огня, черное платье… Я любил когда-то танцы, да обленился – но твоя податливость музыкальным ритмам и гибкие движения меня зажигали…

Но тебе не хватало этого – тебе хотелось, чтобы все вокруг танцевало и кружилось: остановившись, ты заставила нас с Борисом сдвинуть стол, освобождая середину комнаты, а затем организовала из нас танцующий круг, сама танцуя неистовей всех и отбивая такт ладошами, и мы, стряхивая с себя скованность, взявшись за руки, по-детски прыгали вокруг тебя и выделывали ногами черт знает что… Набесившись, снова танцевали попарно.

– Я останусь сегодня с тобой! – шепнул я тебе; ты, глядя мне в глаза и прикусив губу, энергично кивнула мне.

– Где ты у них располагаешься? – спросил я.

– В этой самой комнате, на этом диване, – скосила ты глаза.

Танцуя, я продолжал нашептывать тебе, как ты хороша, как милы хозяева и как здорово, что ты с ними дружишь. Но тут Станислава остановила музыку и объявила:

– Нет, так – нечестно! Объявляю белый танец! – затем снова включила музыку, решительно подошла ко мне и взяла за руку, а тебе ничего не осталось, как пригласить Бориса… Вроде бы, всё то же – и не то: наши со Станиславой тела не хотят двигаться в лад, музыка звучит какофонией; мы топчемся, сцепившись руками, и, чтобы что-то делать, разговариваем.

– Надя хороша, не правда ли? – говорит она.

– Да-а! – охотно соглашаюсь я.

– Чем вы ее так приворожили? Она же как свеча горит и, кроме как о вас, ни о чем говорить не может.

– Что же мне делать?

– Женитесь!

– Помилуйте, но я женат! И она замужем.

– Да разве это когда-нибудь держало мужчин? Я ее мужа знаю: ему нужно, чтобы для него варили, стирали, и чтобы ночью что-то лежало рядом. Надежда слишком хороша для него – ей, как бриллианту, нужна оправа.

– Вы в курсе всех ее дел?

– Да, она привязана ко мне.

– А чем приворожили ее вы?

– Сначала она искала во мне наставницу; потом сдружились, – Станислава сделала паузу и продолжала: – Она непосредственна, как ребенок – мужчинам такая непосредственность нравится; мой Боря от нее без ума. Правда, такая непосредственность приедается – мужчины начинают искать ровню себе: тех, кто бы их понял и оценил. Тем более такой мужчина, как вы, с вашими-то запросами.

– Зато она божественно танцует, – сказал я. – Вы же знаете, Станислава Донатовна: плоть обычно торжествует над разумом.

– Что, в конце концов, торжествует – это еще вопрос, – парировала она. – Не боитесь, что эта плоть высосет вас? Мне кажется, вам больше подошла бы та, что вас лучше поймет и будет вашим незримым помощником.

– Но где взять такую? – рассмеялся я.

– А вы оглянитесь вокруг.

– Не-ет, Станислава Донатовна, – убежденно покачал я головой. – Знаете, у меня давным-давно не было праздников, и вдруг – праздник! Так уж позвольте хотя бы побыть на нем подольше.

– Тогда поздравляю – праздник плоти вам обеспечен.

– Спасибо! – улыбнулся я. – Можно, я останусь с ней сегодня у вас?

– А почему бы нет? И чувствуйте себя как дома…

* * *

Наш с тобой поцелуй длится вечность. Во мраке комнаты на широко разложенном диване белеет постель.

– Как я тебя ждала! Я схожу с ума от ожидания! – шепчешь ты.

– М-м? – тихо спрашиваю я, вжимая твое податливое тело в себя; мы – как заговорщики: за двумя дверьми и коридорчиком между дверьми едва доносятся добродушное ворчание и возня укладывающихся хозяев.

– М-м, – отрицательно качаешь ты головой. – Там!.. – сверкают в темноте, словно две звезды, белки твоих глаз, показывающих на дверь.

– Они не слышат! – шепчу возбужденно, делая попытку раздеть тебя.

– Я боюсь, – шепчешь ты. – Утром нам будет стыдно.

– Почему?

– Не знаю… Потому что воруем друг друга.

– Махнем на все рукой – чего уж теперь!

Ты медлишь и колеблешься. Снова делаю попытку раздеть тебя.

– А вдруг не получится? Не это же у нас главное?

– Получится! Не бойся!

Наконец, ты принимаешься раздеваться… Я, путаясь в собственной одежде, сбросил ее и выпрямился; ты, как-то вдруг раздевшись, стояла передо мной в темноте белее статуи. Задохнувшись от нетерпения, я сгреб в объятия твое теплое гибкое тело, и мы рухнули на жалко пискнувший диван.

Как я тебя желал! Как гнался за тобой, ловил, всю в зеленых глазах, как в листьях, запутывался в этих листьях, в белых простынях, в солнечных бликах; ты ускользала… Но причем здесь ты? Ты та – или не та, которую я догонял, и которая трепещет теперь от смятения?.. Как трудно – находить друг друга: все не так, невпопад; не зря ты боялась: где-то рядом хныкала, прощаясь с нами, наша прошлая жизнь, которую уже не вырвать из нас, как бы мы ни хотели ее забыть; она мешала, и тебе тоже – я чувствовал это!.. А ты старалась изо всех сил, и твое старание мешало; я кричал: «Лежи тихо!..» Ты замирала, а потом: «Я правильно делаю? Тебе хорошо?» – «Молчи!..»

И наконец-то: моя! моя!.. О-ох, как жарок твой огонь – в нем так хорошо сгорать! Хватит ли только меня – поддержать твое пламя? Как ты резва, как безоглядна! Как здорово, что я не успел пресытиться жизнью и снова, как в юности, иду на ее зов с волнением и восторгом! Скачи, моя лошадка, неси меня сквозь время и пространство!.. Но как страшно от такой безоглядности!.. Ночь длилась; над нами открывались небеса, вспыхивали сияния, кругом горели костры, звенели гитары, цвели сады, гудели пчелы, свистели птицы, а мы мчались мимо и мимо, без удил, без седел и стремян, легко перемахивая через бездны, и снова, не зная удержу – вперед и вперед. Загоняя лошадей, торопясь в неизвестность…