Текст книги "Отец Стефан и иже с ним"

Пожертвование

В последние дни отец Стефан пребывал в ежедневной задумчивости. Даже во время службы паузы делал. Да и как не останавливать себя, если молиться надо, а не механически возглашения и просьбы к Богу проговаривать? И настраивал себя на молитвенный лад, и головой тряс, чтобы от навязчивых мыслей освободиться, но все едино – как ни старался, иное в голову проникало и от главной священнической обязанности – службу Божию с умом править – отвлекало. Когда же батюшка понял, что и исповедовать уже толком не в состоянии, он просто испугался. Нельзя не испугаться, если тебе о грехах своих рассказывают, совета пастырского ожидают, а ты лишь, как робот бездушный, выслушиваешь, да общие, обыденные фразы изрекаешь.

Благо духовник рядом. Собрался вечером, таратайку свою завел и поехал в то село, где знаток всех священнических тайн и искушений проживал и служил, о горе своем рассказывать.

Духовник был дома, городил будку для старого и чем-то на него похожего Барсика. Неловко сравнивать умудренного опытом седовласого старца с дворнягой, но то, что все священники это сходство находили, подтверждало: если в любви к окружающим тебя пребываешь, то окружающие твои свойства и черты воспринимают.

Знаток, носитель и разрешитель всех окрестных поповских грехов и житейских бед вкупе с соблазнами приезду отца Стефана не удивился и сразу с ним в храм направился.

– Ты, отче, без предисловий, с главной страницы начинай, – приказал духовник.

– Так это главное мне уже вторую неделю спать не дает, – тут же ответствовал отец Стефан и продолжил: – Я уже и служить толком не могу.

– И что же за зверь такой тебя мучает?

– Понимаете, отче, – начал свой рассказ отец Стефан, – пожертвовали мне православные из соседней российской области деньги. По нашим меркам сельским, сумму очень приличную, для прихода, можно сказать, сказочную. Собрались мы после службы почти всем приходом, чтобы решить, как их правильно использовать да за любвеобильных жертвователей молиться. Долго рассуждали, судили, рядили и всё согласия не находили. Да и как найти, если на приходе дыра на дыре после войны этой нежданной. Купол снарядом насквозь пробит, ограда вся как решето от пуль и осколков, а в караулке вообще крыша сгорела. Стараемся, конечно, поправить, но по временам нынешним и безденежью сплошному на годы ремонт затянется. И тут деньги эти нежданные…

– И не договорились? – спросил, улыбнувшись, духовник.

– Да нет, батюшка, – продолжил отец Стефан, – к решению пришли. Как раз когда спорили, металл или доски покупать, бабулька из соседнего с церковью дома с просьбой пришла. Плачет. Говорит, что в аптеку лекарство от давления привезли, но если она его купит, то и на хлеб не останется. Пенсий уже ведь который месяц не платят. Тут и все остальные загомонили, загалдели, что скоро по домам не то что анальгина, простого йода не останется.

Духовник даже остановился после этих слов священника. Остановился, перекрестился, за руку отца Стефана взял:

– Видишь, отче, как Сам Бог вам решение подсказал?

– Что подсказал? – не понял батюшка. – На лекарства деньги потратить или как? И где я их возьму?

– Да там и возьми, откуда тебе денег дали.

– В России, что ли?

– В ней, в ней, – утвердительно указал духовник.

– А граница, отче? Ведь не пропускают медикаменты! Там воз документов оформлять надобно. У меня всё пожертвование на эти согласования, печати и формы таможенные уйдет! – не унимался отец Стефан.

Духовник же сменил милость на строгость:

– А молитва твоя на что? Или не веришь, что Бог помочь может? И, кстати, мне от ревматизма мазь привезешь, утром разогнуться не могу, так и топаю до храма буквой «зю».

В сомнениях возвращался на приход батюшка. Да и как не тревожиться? И в мирные времена на таможнях вечно проблемы возникали, а теперь, когда с одной стороны в камуфляже да с автоматами, а с другой – строгости документальные и осмотр доскональный, тем паче задумаешься.

Сомневайся не сомневайся, а ехать придется. Духовник благословил, никуда не денешься.

Через день пересекал отец Стефан «священные рубежи» непризнанной республики и границу сопредельного государства Российского. Грустно пересекал. Во-первых, в очереди пришлось долго простоять, а во‐вторых, когда документ на провоз транспортного средства заполнял, увидел на российской таможне стенд, а на стенде – грозный перечень того, что вывозить категорически запрещено. Предпоследним пунктом, после оружия, антиквариата, наркотиков и прочих грозных «нельзя», значилось: «медикаменты».

Успокаивал себя настоятель ностальгическими воспоминаниями, как во времена не столь давние пропустили же целых два ящика кагора, хотя не больше двух литров в правилах таможенных оговорено было, и многое иное, для прихода необходимое, провозилось большими партиями, хотя и не положено было…

Понимали служивые, что дело не торговое, а богоугодное, да и практически у каждого стража рубежей священных, что там, что здесь, крестики под формой присутствовали.

Но сейчас, когда с одной стороны еще громыхает и бои не столь давно прямо по границе прошли, строгости не просто усилились, они преумножились.

Уныние – дело нехорошее, по христианским понятиям грешное, но и после пересечения границы, направляясь по непривычно ровной асфальтированной трассе в областной центр сопредельного государства, отец Стефан в сплошных унылых раздумьях пребывал. Не выходил из головы запрещающий перечень таможенный.

«Куплю, и отберут, да еще и накажут», – только так и думалось. Чтобы хоть как-то отвлечься от тоскливых мыслей, батюшка решил магнитофон послушать, где у него рассуждения Паисия Святогорца записаны были. Может, старец приснопоминаемый, подвижник времен наших чего подскажет?

Не зря включил. Тут же и услышал: «Благий Бог примет во внимание и особенности нашей эпохи, и условия, в которых нам приходится жить, и спросит с нас в соответствии с этим. И если мы предпримем хотя бы малый подвиг, то увенчаемся больше, чем христиане древней эпохи».

Повеселел батюшка от наставлений подвижнических. Как не возрадуешься, если на «малый подвиг» направляешься?

Подъезжая в нескончаемой колонне машин к городу, отец Стефан, конечно, своих гордых мыслей устыдился, да и новая проблема определилась: где эти медикаменты закупить, если через каждый квартал сплошные вывески аптек в глаза бросаются? Слава Богу, троллейбус подсказал, который батюшка обогнать решил. На боку машины зеленым по желтому было выведено: «Лекарства для вас. Дешевая аптека». Пришлось притормозить, чтобы адреса под крупными буквами рекламы прочесть. Один из адресов рядышком оказался. Именно туда священник и покатил.

Через час жигуленок отца Стефана напоминал торговую повозку времен перестроечных челночников. Медицинско-фармацевтический характер груза был мгновенно определяем не только по наличию коробок с лекарствами на заднем сиденье и в багажнике, но и по вполне ощутимым запахам валерьянки, корвалола и прочих лечебных ингредиентов.

Сердобольные работницы аптеки, узнав, откуда прибыл священник, не только сбросили цену, но еще и добавили свое пожертвование больным прихожанам. Батюшкино «Спаси Господи» хоть и было многократным и сердечно-искренним, все же звучало печально. Да и как не печалиться, если каждая упаковка лекарств вызывала в воображении отца Стефана не видение вылеченного духовного чада, а строгое лицо таможенника вкупе с пограничником? Предпоследний пункт таможенных правил покоя не давал и превращался в грозное, громадное, непреодолимое препятствие из колючего слова «запрещено».

Перекрестился батюшка, иконку на стекле лобовом поправил, крест на подряснике рукавом протер, дабы сверкал позолотой, молитву прочел и поехал. К границе.

Над таможней, на каждом из пятнадцати высоких металлических столбов горело по пять-шесть прожекторов. Отец Стефан за два часа их уже несколько раз пересчитал. А что еще было делать? На штрафплощадке книжку не почитаешь; буковки из-за мыслей в слова не складываются. Не до чтения при тревожной неизвестности. Даже подумалось «зря духовника послушался». Данное смущение батюшка все же быстренько отогнал и решил усиленно и непрестанно молиться. Благо для этого пособий не требуется. Да вот беда приключилась, о которой и в молитвах говорится «ум мой о лукавствии мира сего подвижеся», – мысли мирские одолевали. Не шла молитва…

И немудрено, если в голове только молодой таможенник, который, увидев дюжину заполненных медикаментами коробок, полностью занявших заднее сиденье жигуленка, тут же потребовал декларацию, а ее не было и быть не могло. На все объяснения отца Стефана следовало лишь стандартное: «Без разрешительных документов провоз запрещен!»

Растерялся батюшка, замельтешил, даже возмущаться начал, но, слава Богу, сумел себя остановить. Остановить-то остановил, а что делать, не знал, не понимал и не представлял.

– Скажите, – обратился отец Стефан к непреклонному стражу российских рубежей, – а могу я с вашим начальством поговорить? Где оно находится?

– Можете, но идти к нему не надо, оно сейчас само сюда придет.

И действительно, спустя несколько минут к машине контрабандиста в священном сане подошел более представительный по годам и по званию таможенник. Заглянул в машину и в багажник. Покачал головой. Сказал глубокомысленное «м-да», а затем обратился к священнику:

– Куда везете?

– На приход, – начал объяснять отец Стефан. – Пенсий у стариков нет, зарплаты тоже задерживают. Болеют люди. Вот земляки ваши православные помогли.

Таможенный начальник еще раз сказал: «м-да». Покачался с ноги на ногу, зачем-то постучал по колесу священнической колесницы ботинком и задал новый вопрос:

– А счет из аптеки есть с полным перечнем лекарств?

– Конечно, конечно, есть, – затараторил батюшка. – Сейчас, сейчас покажу.

Начальник внимательно рассмотрел бумаги с печатью, еще немного на ногах покачался и сказал в третий раз: «м-да». Затем добавил:

– На штрафплошадку машину. А вас, – главный таможенник обратился к священнику, – мы скоро позовем.

Это «скоро» длилось уже больше двух часов. Прожектора над таможней постепенно меркли. Рассвет, хмурый, как и отец Стефан, начался строго по положенному ему графику. От неопределенности и усталости батюшку все сильнее клонило ко сну, но поспать не дали. Молодой таможенник, который изначально границу перекрыл, в стекло ветровое постучал:

– Святой отец, вам нужно на второй этаж подняться, там кабинет начальника. Вас ждут.

Перекрестился священник, сказал свое любимое: «Пусть будет, как будет, а будет так, как Бог даст» – и пошел в главный кабинет силовой структуры за приговором.

В кабинете главного таможенника за столом сидели двое. Представительные, в форме, но тоже невыспавшиеся. Кроме бумаг и чая, перед ними на столе стояла приличного размера картонная коробка.

Разговор начался со стандартного: «м-да». После паузы последовало продолжение:

– Значит, так, отец-батюшка, больше так поступать не рекомендую и очень настоятельно советую, прежде чем к нам заезжать с таким грузом, все надлежащим образом оформлять. – Затем, обращаясь к напарнику, начальник с улыбкой посетовал: – Не, ты представляешь, я в полпятого утра в окружную звонил из-за этого нарушителя…

Напарник сочувственно покачал головой, а глава таможни, удовлетворенно взглянув на отца Стефана, завершил свою мысль:

– …которое разрешило вам, отец-батюшка, провезти медикаменты.

Отец Стефан вспомнил ворону крыловскую, у которой «от радости в зобу дыханье сперло», – он ничего не мог произнести.

– А вот это, – продолжил главный таможенник, указывая на стоящий пред ним коробок, – наши ребята из таможни и пограничники для детей ваших приходских передают. Вы там держитесь.

– Спаси Господи! – только и смог вымолвить священник.

И заплакал.

Часть II
Рассказы

Господь управит

Между покрытыми мхом нижними рядами старого церковного сруба была незаметная со стороны маленькая дверца, прикрытая позеленевшей от времени печной заслонкой. О ней все забыли, ведь узенький проход, служивший когда-то для доставки угля и дров к церковной печи, по назначению уже давно не использовался. Печь разобрали за ненадобностью, а три года назад и храм закрыли. Он пока еще стоял, храня от непогоды и растаскивания колхозное добро: немного посевного зерна, конскую упряжь да ведра с лопатами и метлами.

Сельские ребятишки потайной вход отыскали и, устраивая свои незамысловатые игры, определили здесь место для штаба. Прошедшая война хоть и закончилась более пятнадцати лет назад, но была еще рядом. Живы отцы-фронтовики, каждый день вольно или невольно вспоминающие лихую годину; в школе рассказывают о победе и подвигах; старушки в вечерних скамеечных разговорах всё войну поминают неладную; да и немецкая каска, из которой хлебают свою собачью пищу Шарики и Барсики, – обычная вещь в дворовом хозяйстве.

Перед закрытием церкви службы изредка проводились. Присылали из епархии на месяц-другой очередного священника, но как только тот начинал обживаться и с народом знакомиться, тут же убирали. Печальник и молитвенник постоянный никак не вписывался в идеологическую составляющую пятилеток социализма. Не нужен священник передовому колхозному крестьянству, да и сельсоветское начальство он раздражает. Как-никак уже Гагарин в космосе побывал и никакого Бога там не видел, а бабушки с дедушками всё не успокоятся…

Последним священником был худенький, неказистый, немощный мужичок, который службу вел тихо, невнятно и на первых порах казалось, что в алтаре никого нет. Лишь застиранное белое облачение, мелькавшее за царскими вратами, свидетельствовало о наличии в храме священнослужителя. Батюшка со всеми соглашался, всех молча выслушивал и только кивал своей маленькой головкой с седеющей бородкой, да раз за разом мелко поспешно крестился, повторяя постоянно:

«Господь управит, Господь управит»…

Что и как управит, было непонятно, но областное религиозное начальство – Совет по делам религий – никакой угрозы в этом «служителе культа» не находило, поэтому как-то само собой решилось священника никуда не переводить до тех пор, пока не будет на сельском сходе зачитано письмо от имени интеллигенции и трудовых колхозников с просьбой закрыть «очаг мракобесия и предрассудков».

Так и служил батюшка свои воскресные да праздничные службы, незаметно приезжая и так же невидимо для всех уезжая. Где его семья, дом, родные, никто толком не знал. Знали только одно: в городе живет. Впрочем, по существу это никого из властей предержащих в данном селе не интересовало.

Весна выдалась в тот год засушливой. Хоть и было много снега на полях, но он сошел за несколько дней одним половодьем, затопив спускающиеся к речушке огороды и напрочь снеся деревянный мосток, соединявший две стороны села. Когда вода в одночасье схлынула, только несколько раз прошел дождь, а после Пасхи небо стало забывать, что такое тучи. Ни облачка с утра до вечера.

Старички пошли в сельсовет с просьбой разрешить в поле с иконами и батюшкой выйти, упросить Бога дождик даровать. Куда там! Взашей вытолкали, отправили внуков нянчить или по хозяйству справляться. Да оно и понятно: как тебе власть советская подобное разрешение даст, если Бога никогда не было и нет? Тогда и не власть она вовсе.

В воскресенье после службы устроили прихожане сход, чтобы придумать, как же все-таки отслужить молебен о дождике не в храме, а там, где пшеница и кукуруза с подсолнечником посеяны. Судили да рядили, но без разрешения выходить – значит не только на священника беду накликать, но и семьям своим, детям прежде всего навредить.

Батюшка во время этого церковного совета в уголочке сидел и вздыхал горестно. А что еще он мог? Только молиться и вздыхать, да свое «Господь управит» повторять – вот и все имеющиеся возможности. По тогдашним законам, наемник он был при приходе. Всё староста решал, да двадцатка определяла вместе с начальством областным, к слугам Божьим неласковым.

Пригорюнились прихожане. И было отчего. От урожая все зависели и года голодные послевоенные хорошо помнили. Страшное время. Не дай Бог повторится.

Уже почти решили на приходском дворе молебен отслужить в среду ближайшую, как раз на Преполовение – середину срока между Пасхой и Троицей, но тут вдруг заговорил священник, причем решительно, никто и не ожидал от него такой властности в речи:

– Вы тут посидите, а я к председателю схожу.

Все как-то разом молча согласились.

Староста было за ним подался, но батюшка его остановил и от помощи отказался. Причем сделал это хоть и вежливо, но утвердительно и настойчиво:

– Здесь посиди, мое это дело.

Староста вдруг даже в росте уменьшился и голос командный потерял. Чудеса, да и только.

Председатель колхоза был на тракторном дворе. Да и где еще ему быть? Теперь тут главная забота председательская: думать, как и чем влагу сохранить. А где ее возьмешь, влагу эту живительную, если третью неделю суховей дует и солнце печет? Впрочем, председатель всегда сюда, к технике поближе приходил, когда трудно было, да звонки с бумагами из района и области одолевали. Только тут и забудешься, у любимых с детства механизмов да тракторов, напоминавших главе колхоза своим урчанием и запахами любимый Т‐34, на котором он от Ковеля до самой Праги дошел.

В конторе не работалось. Да и о какой работе могла идти речь, когда чем дольше стояла жара, тем больше поступало директив, указаний и безотлагательных бумаг с требованиями и приказами? Жалоб на погоду никто и слышать не желал. Председатель прекрасно понимал, что ссылки на жару его никак не оправдают. Виноват – и все.

Пребывая в таком невеселом настроении, сидел глава колхозный за столом и тупо смотрел на палочки выходов, стоявшие напротив механизаторских фамилий. Работали много, как положено на селе. Трудились не покладая рук, от зорьки до зорьки. Но что они получат при такой засухе? Детворы в каждой хате после войны народилось множество. Чем кормить будут?

Грустные размышления прервало тихое приветствие:

– Здравствуйте, Василь Петрович!

Перед председателем стоял священник в сереньком, не по погоде надетом пиджачке, теребивший в руках вылинявшую поповскую шапочку-скуфейку.

Попа на механизаторском дворе Василий Петрович никак не ожидал встретить, да и вообще лишь пару раз его мельком видел и даже не знал, как зовут.

Тот, как бы понимая затруднение председателя, представился:

– Меня отец Михаил именуют, служу я при церкви вашей…

– Ну и?.. – буркнул Василий Петрович.

– Да вот, дождика нет, надобно в поле выйти помолиться.

– Молись не молись, – раздраженно ответил председатель, – а синоптики из города сказали, что до конца месяца дождя не будет.

– Так то синоптики, – ответствовал отец Михаил, – а то Бог.

Василий Петрович от подобного утверждения отмахнуться хотел, уже и воздуха в грудь набрал, чтобы отправить попа куда-нибудь подальше, но тот тихо и умиротворяюще продолжил:

– Бог, Он все управить может.

То ли это «управить» живительной прохладой председательского сердца коснулось, то ли ветерок так подул, но что-то остановило Василия Петровича, и он неожиданно для себя спросил:

– И что, дождь пойдет?

– Должен пойти, – ответствовал священник. – Бог-то видит, что хлеб насущный не для богатства и наживы, а для жизни своей и для детишек просить будем. Как не помочь? Поможет.

Председатель долго смотрел на маленького неказистого священника и не мог понять, откуда уверенность такая у того, кто по всем параметрам – сплошной, никому не нужный пережиток. Но даже не это смущало главу колхоза. Дело в том, что сам Василий Петрович вдруг осознал, что дождь пойдет, если они помолятся.

– И куда ты со своим приходом идти собрался? – вместо окрика-отказа вопросил председатель.

– На криницу, в балку, через поля. По дороге слово Божие почитаем, да помолимся усердно, а на кринице водичку освятим.

– Когда собрались?

– Да в среду эту, на Преполовение, – ответил отец Михаил.

Если бы председателю полчаса назад сказали, что он разрешит крестный ход ради дождя, он бы в лучшем случае рассмеялся, но сейчас лишь произнес:

– Идите.

И пошел в сторону стоявшей неподалеку техники. Потом обернулся, еще раз внимательно посмотрел на священника и добавил:

– Не дай Бог, если дождя не будет!

– Как не будет? Пойдет дождичек, Господь управит, – заверил батюшка.

В среду после литургии из церкви с крестом и хоругвями вышло полсотни прихожан, сопровождаемых гурьбой только что распущенной на каникулы детворы. Они двигались по центральной улице села с пением: «Воздуха растворение повелением Твоим прелагаяй, Господи, вольный дождь с благорастворенными воздухи даруй земли…» Их было бы больше, но день-то рабочий. Впрочем, и этот немногочисленный крестный ход переполошил сельсовет; на крыльцо выбежали и землемер, и паспортистка, и секретарь, а из открытого окна доносился крик: «Я не разрешал, это Василь Петрович добро дал!»

Крестный ход еще не успел дойти до полевой дороги, как, нещадно тарахтя и поднимая клубы пыли, со стороны города прикатил участковый. Бросив на обочине трофейное средство передвижения, он подбежал к священнику, торжественно шествовавшему за крестом, иконой и хоругвями, и, сорвав с головы фуражку, выставил ее перед собой, как запрещающий жезл:

– Стой! Куда?! Кто позволил?

– Тихо, милиция, не кричи, – ответствовал церковный староста. – Видишь, молятся люди. Нельзя кричать. А на крестный ход нам председатель согласие дал.

Милиционеру после подобного объяснения осталось только размышлять о том, кому и как докладывать, а крестный ход все шел и шел через поля, останавливаясь на поворотах и пересечениях дорог. Даже издалека были слышны песнопения и голос священника, читавшего молитвы. Странно это… Голос отца Михаила и в церкви не всегда различали, а здесь батюшку уже не видно, а голос его слышно.

Перед тем как выйти к балке, где была известная всей округе криница, дорога запетляла в гору, где стояла геологическая вышка. Опустился люд православный на колени, а священник всё руки к небу воздевал, молитвы произнося. Умолкли ребятишки, даже ветер затих. Среди вздохов, всхлипов и просьб «помоги, Господи» слышалось лишь пение жаворонка.

Крестный ход спустился в заросшую лесом балку, и пока священник не спеша водосвятный молебен служил, а хор «Преполовившуся празднику, жаждущую душу мою благочестия напой водами…» распевал, посвежело в полях, тучки появились, а вечером… вечером дождь пошел.

Он долго шел, до пятницы, иногда прерываясь, чтобы сельчанам дать время по хозяйству управиться. В пятницу же в городе, в малом зале райкома, исключали из партии Василия Петровича (с председательского поста его еще в четверг прогнали).

– Как же ты, фронтовик, орденоносец, и так на руку попам сыграл? – вопрошал партийный секретарь. – Когда весь народ советский к коммунизму стремится, ты мракобесие поддерживаешь!

Грозно смотрели на Василия Петровича глаза секретаря и портрета, висящего над его головой.

– Вот скажи нам, – потребовал секретарь, – зачем ты это сделал?

Ничего не ответил фронтовик. Он просто подошел к окну и открыл его. В зал хлынул прохладный, мокрый воздух, наполнивший всех и вся шелестом спасительного дождя.

***

Через темный лаз церковного сруба пролезли несколько мальчишек, все как на подбор с выгоревшими за жаркое лето волосами и облупленными носами…

В церкви было прохладно, сухо, пахло зерном и чем-то еще, чем – мальчишки не ведали. Да и откуда они могли знать церковный запах? Вдруг заскрипела и приоткрылась большая церковная дверь, и в храмовый сумрак вошел Василий Петрович.

Деревенская ребятня в своем невидимом со стороны уголке притихла, уткнувшись в ладошки и плечи друг друга. Испугались они сторожа колхозного, вдруг застукает и не будет у них такого не известного никому «штаба».

Василий Петрович их не видел. Да и не по сторожевым своим делам он в церковь зашел. Дверь прикрыл и к заброшенному алтарю направился. Там вверху, под бывшим куполом, икона сохранилась. Василий Петрович не знал чья. Просто стоял, подняв голову вверх, смотрел на образ святой и тихонько так повторял: «Управь, Господи!»