Текст книги "Новое назначение"

Глава девятая
Партбилет № 1

I

«Срочная.

Новониколаевск, Тайга, Юрга, Кольчугино, Кемерово, Топки, Кузнецк, Гурьевск.

Михаилу Константиновичу Курако.

Уполномоченный Совета обороны немедленно просит прибыть его поезд станцию Томск. Милютин».

Никто не знал, где Курако и жив ли он. Милютин телеграфировал в восемь адресов.

Поезд Ивана Михайловича Милютина из шести классных и двух товарных вагонов подтягивался за наступающей Пятой армией. В вагонах расположились крупнейшие специалисты Москвы и Петрограда по всем отраслям хозяйства. В вагоне Милютина стоял сундук, доверху набитый тугими связками желтых советских миллионов – лимонов, как их называли тогда. Экспедиция была сформирована и двинута из Москвы по предписанию Ленина. Милютин имел право без сношения с Москвой делать окончательные распоряжения по всем хозяйственным вопросам. Ленин просил сугубо, архисугубо нажать на восстановление нормального движения по сибирской магистрали. «В этом сейчас гвоздь для снабжения фронта, для переброски сибирского хлеба в голодающий центр», – говорил на прощание Владимир Ильич.

Хозяйство Сибири было парализовано откатывающимся фронтом. Так ползучий гусеничный танк, подминающий деревья, изгороди, дома, оставляет после себя широкую омертвелую полосу, и не скоро встает придавленная рассеченная трава.

Средняя скорость движения по сибирской магистрали была три километра в час.

Больше половины железнодорожного персонала лежало в тифу. На станционных платформах валялись полуголые трупы. Теплую одежду живые снимали с мертвых. Тела примерзали к обледенелым платформам, их заносило снегом, и некому было убирать.

На станциях не было угля. Паровозы простаивали без топлива. Милютин пошел на крайнюю меру – он остановил все движение на пять суток. Военное командование устраивало ему скандалы по прямому проводу. Пять суток по линии проходили лишь составы с бурым углем из Челябинских копей. На станциях появились крохотные запасы угля – на два, на три, на четыре дня.

Поезд пробивался на восток, к углям Кузбасса. Надо во что бы то ни стало восстановить там добычу и дать магистрали кузнецкий уголь.

Перед Новониколаевском поезд застрял. Впереди линия забита пробкой. Несколько сот пассажирских и товарных поездов стояли в затылок с замороженными паровозами. Лента поездов тянулась на сорок километров. Подобной пробки не знала мировая история железнодорожного движения. Колоссальные трофеи на колесах преграждали движение, как взорванный мост.

Пробку рассасывали с двух концов. Ремонтные бригады развертывали походные кузницы на снегу. За каждый оживленный паровоз премии выплачивались немедленно, на месте. Москва стучала по телеграфу: «Хлеба, хлеба». Разогретые паровозы уходили на запад. Они назывались ленинскими. Поезд Совета обороны просекало красное полотнище с лозунгами: «Дадим паровозы Ленину». Из пробки вышло двести исправных паровозов.

– Угля! Угля!

Паровозным топкам не хватало топлива. Несколько вагонов с теплой одеждой Милютин отправил из пробки в Кузбасс, чтоб поднять там добычу.

Кузбасс угля не давал.

В конце января 1920 года поезд прибыл в Томск. Милютин вызывал управляющего Сибугля. В вагон явился заместитель управляющего – главный инженер Сибугля Кратов Иосиф Петрович.

Кратову не удалось бежать от красных. Распрощавшись с Гладковым, уехавшим в санях с женой, Кратов пошел пешком к Красноярску. Советские войска взяли Красноярск боковым ударом. Гладков проскочил, Кратов не успел. Он вернулся в Томск. Там его назначили техническим руководителем Сибугля. Кратов сел в свой кабинет, за свой письменный стол, – Сибуголь расположился в помещении бывшего правления Копикуза.

II

После ухода роговцев Курако вернулся из Гурьевки в Кузнецк. Квартира поразила пустотой. Голос странно отдавался в белых штукатуренных стенах. Роговцы топили печи письменным столом, комодом, стульями. Не осталось ни одной смены белья. Рукопись «Доменная печь», над которой Курако работал два года, исчезла. Обрывок Курако нашел во дворе в уборной, и ему бросилось в глаза выбитое прописными буквами имя Джулиана Кеннеди. Курако хотел прочесть и не смог. Буквы танцевали и сливались. Двухлетняя работа погибла. Сам не зная зачем, он сложил аккуратно обрывок и положил в бумажник.

После прихода Красной Армии Курако ввели в члены Кузнецкого ревкома и назначили председателем уездного совнархоза. Одновременно ему пришлось стать управляющим южной группой копей Кузбасса. Его просили взяться за это, чтобы не допустить развала. После испытания на кокс осиновских углей Копикуз нагнал в Осиновку около тысячи рабочих. Они сверлили землю, вкапывались в пласты. Проходку вели и в Прокопьевске, богатейшем месторождении Кузбасса, в сорока верстах от Кузнецка. Теперь все грозило рухнуть. Три месяца рабочие не получали денег. На зиму остались без пимов, рукавиц и полушубков. Курако не знал, что будет дальше с заводом.

Телеграмма Милютина не застала Курако в Кузнецке. Он выехал на Осиновку. Три дня подряд на него валились неожиданности. В санях на паре коней ему привезли на квартиру два каравая черного хлеба. Они затвердели на морозе, как чугун. Не снимая тулупа, привезший разрубил их в комнате топором. Выпали слежавшиеся холодные деньги. Две недели везли их из Томска. Шайки дезертиров шесть раз обыскивали сани. Никто не польстился на черный замерзший хлеб – в Сибири было много пшеницы, сала и молока. Курако выдал расписку в получении. На следующий день пришло извещение о прибытии на станцию Бочаты двух вагонов с теплой одеждой и трех вагонов с оборудованием – буровой инструмент, проволока, гвозди, лопаты… Курако послал на разгрузку лошадей и людей. На третий день он получил бумажку из Сибугля. Курако сразу узнал энергичный лапидарный стиль Кратова и его вытянутую, как проволока, подпись. Кратов сообщил о высылке денег, одежды, оборудования и предписывал ни на день не приостанавливать работ на Осиновке и Прокопьевске.

Курако сам повез деньги на Осиновку. В трех километрах от осиновского улуса, на Туштелепской площадке, – она предназначалась для завода, – он остановил коня. Курако находился на самом возвышенном месте площадки, – здесь будет народный дом. Лесопилка, склады, штабеля камня укрыты снегом. Курако знал площадку наизусть. Он видел под снегом ее террасы, бугры и впадины. Курако нашел глазами точку, где станет первая домна, – он угадал ее безошибочно. Печь, спроектированная им, встала в воображении. Большие и маленькие трубы, оплетающие ее во всех направлениях, похожи на вывороченные внутренности какого-то гигантского животного.

Будет ли здесь завод? Или останется нерожденный, на кальке, как шестимесячный выкидыш в банке с желтоватым спиртом?

Распоряжения Сибугля давали надежду. С какой стати всаживать сюда капиталы, если не будет завода?

Курако тронул коня и шагом проехал мимо площадки.

Вернувшись в Кузнецк, он застал телеграмму Милютина.

Курако запрыгал на одной ноге. Ему захотелось поделиться с кем-нибудь новостью. В городе не было никого из своих, и Курако при свече набросал карандашом своему другу и лучшему ученику, с которым не виделся три года:

«Не знаю, дойдет ли эта цидулька. Сейчас получил телеграмму от Милютина, представителя центра. Будем строить завод. Хорошо в Сибири. Здесь быстрые реки и чистая вода. Когда купаешься и залезешь по шею, на дне видны ноги. Не то что юзовская муть. Фурмы не будут гореть. Приезжай в гости. Может, через год пустим первый номер – останешься совсем. Курако».

На обороте он написал: «Енакиевский завод. Инженеру Ивану Петровичу Макарычеву».

Перед рассветом Курако выехал на лошадях к поезду.

III

Милютин пробыл в Томске больше недели. Он несколько раз говорил с Кратовым. Перед отъездом он пригласил его последний раз. В вагоне появился самовар. На столе варенье, лимон, торт. Милютин хотел поговорить с Кратовым дружески, начистоту.

Иван Михайлович Милютин – мягкий и деликатный человек. С высшим образованием, побывавший за границей, имевший массу знакомств в кругу московской и питерской интеллигенции, он просто и легко устанавливал отношения взаимного понимания со специалистами. Новая власть появилась перед сибирской интеллигенцией в лице чрезвычайно вежливого и деликатного человека. Из каждого крупного города он слал телеграммы по линии «всем, всем, всем» с призывом бережного и чуткого отношения к интеллигенции. Всем специалистам, работавшим у Колчака, гарантировалась полная безопасность от имени центральной власти. Милютин делал это по прямому поручению Ленина.

Когда Кратов вернулся в Томск, он не подвергся никаким репрессиям.

В первые же дни своего пребывания на посту главного инженера Сибугля Кратов отправил все, что можно, – насосы, железные изделия, теплую одежду – по Кольчугинской ветке южной группе рудников – Осиновке и Прокопьевску. Он послал туда всю наличность, чтобы обеспечить ход капитальных работ.

Милютин считал это непростительной ошибкой. Он дал указания Сибуглю, но Кратов все же проводил свое.

Милютин заварил чай и откупорил бутылку черного муската. Он говорил о столичных новостях, сообщил подробности гибели Трепова и потом спросил Кратова, какое впечатление произвел на него управляющий Сибуглем большевик Рождественский.

– Мне кажется, он справится не хуже Трепова, – сказал Кратов без улыбки.

Сдержанность Кратова тает. Милютин переводит разговор на урало-кузнецкий проект. Кратов может говорить об этом до утра.

Милютин слушает.

– Нужны ли деньги для окончания проекта?

– Да, Иван Михайлович.

– Сколько?

Кратов называет сумму.

– Общество сибирских инженеров может получить деньги завтра здесь, у меня в вагоне. Скажите, Осип Петрович, почему вы противитесь развитию Анжеро-Судженки?

Кратов смотрит на Милютина с удивлением. Неужели этот человек ничего не понял из того, что он только что говорил о завоевании Урала кузнецким коксом, о перспективах Кузнецкого бассейна? Кратов отвечает сухо и точно:

– Потому, что там бедные, грязные, тощие пласты. Там нет коксующихся углей.

– Но ведь Анжерка и Судженка прилегают к магистрали… Близ магистрали нет больше шахт. Нам нужен уголь немедленно, сегодня, грязный, зольный, тощий, какой хотите. У нас стоят паровозы.

Кратов не понимает этой логики.

Он объясняет Милютину, что единственная коммерчески правильная стратегия – гнать все, что можно, в Прокопьевск, в Осиновку, в южную часть бассейна. Анжерка не дает перспектив Кузбассу; ее нужно, конечно, поддерживать, но не она создает мировое положение бассейну. В Прокопьевске чудесные угли выходят на поверхность. Можно снять два-три метра покрова и обнажить пласты, ввести экскаваторы в семнадцатиметровую угольную толщу и прямо в вагоны подавать оттуда уголь. Через год-другой туда подойдет железная дорога, там будет золотое дно России. Разве можно равнять Анжерку с Прокопьевском?

– Через год-другой? Нам нужен уголь немедленно. Только Анжерка может завтра дать его паровозам.

– Я считаю, что мы снабжаем Анжерку достаточно.

– Мало, мало… Как вы не понимаете, Осип Петрович, что жизнь страны, что судьба революции зависят сейчас от сибирской магистрали, от продвижения составов с сибирским хлебом?

Кратов пожимает плечами. Он безразличен к судьбе революции.

В дверь стучат.

– К вам товарищ Курако… По вызову.

– Ага! Попросите его сюда…

– Здравствуйте, Осип Петрович! – восклицает Курако, увидя Кратова. – Опять мы вместе. Вместе завод будем строить.

– В Москве другие планы, – говорит Кратов.

Милютин здоровается с Курако.

– Я много слышал о вас, Михаил Константинович. Вы нужны республике.

Спор продолжается. Курако слушает молча.

Опять стучат в дверь. Телеграмма.

Милютин читает про себя, потом вслух:

– «Поезд Совета обороны Милютину.

Передаю полученную телеграмму кавычки Омск Сибпродком тчк ввиду обострившегося до крайности положения продовольствием предписываю в порядке боевого приказа напряжение всех сил повысить погрузку отправку хлеба центру до максимума тчк ежедневно прямому проводу сообщайте лично мне и наркомпроду первое наличие на станциях желдорог второе количество подвезенного станциям хлеба за сутки третье погрузка хлеба за сутки четвертое если был недогруз причины последнего тчк предсовобороны Ленин кавычки тчк движение погруженных маршрутов задерживается отсутствием угля прошу сосредоточить все силы даже ущерб другим заданиям на снабжении магистрали углем тчк запредсибревкома Михайлов».

– Как хотите, Осип Петрович, а я попрошу вас все средства направить в Анжеро-Судженку. Нам нужна крепкая, бесперебойно работающая угольная база у магистрали. Прокопьевск и Осиновку поставьте на консервацию.

– Я подчиняюсь, но…

– Никаких но… Михаил Константинович, ну убедите же его…

– Курако никогда не согласится с вами, – говорит Кратов.

Курако встает. Он чувствует себя нехорошо. Голова горит. Во рту противно. Вывороченные внутренности гигантского животного промелькнули в глазах.

– Товарищ Милютин прав, – говорит он.

Кратов простился. Милютин попросил Курако остаться. Через час Курако выходит из вагона. Светит луна. Курако вынимает бумажник. На глаза попадается обрывок. Курако развертывает и видит выбитое прописными буквами имя Джулиана Кеннеди. Курако мнет и бросает бумажку.

IV

Через сутки пара коней доставила Курако на Гурьевский завод. Из Томска он привез спирт. Курако разбудил Казарновского, Жестовского, Зайцева, Джумука – все орлиное гнездо.

– Постройка завода отложена, – говорит он. – Правительство зовет на Юг, восстанавливает старые калоши. Собирайтесь, барбосы. Выступим через неделю.

Лицо его пылало. Он закуривал и выбрасывал папиросы. Табачный дым, казалось, оседал на слизистой оболочке рта какой-то тошнотворной пленкой. Казарновский спросил:

– Не больны ли вы, Михаил Константинович? Поставьте термометр…

– Ерунда. Пей, Казарновский. Мы еще вернемся сюда.

На рассвете Курако выехал в Кузнецк. Через три дня пришло известие, что у Курако сыпняк. Куракинцы послали Жестовского ухаживать за больным.

Жестовский приехал накануне кризиса. Он привел местного доктора и военного полкового врача. На груди Курако вокруг сердца пошли темно-синие, почти черные пятна. Это самая тяжелая форма тифа.

Курако метался в бреду. Он видел аварии. Он кричал:

– Прорвался чугун! Забивай летку! Пушкой! Пушкой! Пусти, я сам. Не умеете работать! Кто меня держит? Почему не пускаете?

Он бредил только домнами. Только доменщик мог понять, что кричал Курако.

Он строил в бреду завод, придумывал новые конструкции, требовал вынести газоочистку из пределов доменного цеха. Доктор сказал:

– Сегодня в двенадцать ночи все решится.

После двенадцати Курако пришел в сознание. Температура упала. Жестовский вздохнул облегченно. Через несколько минут Курако снова забылся. Он лежал тихо, без бреда, с закрытыми глазами. Жестовский не спал трое суток. Он уснул на стуле. Его разбудил вопль.

– Умер! Умер! – кричала сиделка.

Светало. Бледное солнце заглядывало в окно сквозь ветви березы. Полосы света и тени лежали на лице Курако. Жестовский взял руку Курако – она была теплой. Жестовский хотел найти пульс и не мог. Пальцы дрожали. Он бросился к врачу и поднял его с кровати.

Врач констатировал смерть. Весть о смерти Курако облетела город. Кто-то смерил покойника и сколотил гроб. Мертвого не во что было одеть, в пустой квартире не было ничего, кроме верблюжьего азяма. Жестовский снял тужурку и надел на Курако. Пришли музыканты. Принесли красные знамена. С кирпичного завода пришли рабочие. Съехались крестьяне из соседних сел. Появились попы с хоругвями и образами. Их прогнали, они не уходили. Курако решили похоронить на заводской площадке. Гроб вынесли в полдень, поставили в сани и покрыли ковром. Красноармейцы дали три залпа. Из Кузнецка до площадки двадцать пять километров. Несколько сот человек двинулось за гробом. Падал снег. Шли целый день. По пути крестьяне выходили встречать покойника, становились на колени, и снег заносил их. Они знали Курако. На полдороге процессию встретили рабочие Осиновки. Они подняли гроб на плечи и донесли до площадки. Было темно, когда гроб опускали в могилу. Похоронили Курако на самом высоком месте площадки, где предполагался народный дом.

– Отсюда ему будет видно завод, – сказал кто-то.

На Гурьевском заводе о смерти Курако узнали на следующий день. Скорбную весть привез уполномоченный Реввоенсовета Пятой армии. Он остановился у секретаря гурьевской ячейки Лагзинга. Туда сошлись куракинцы. Они молча слушали рассказ о похоронах.

– А вы знаете, – обернулся представитель Реввоенсовета к Лагзингу, – Курако был партийным. У него в бумажнике нашли партийный билет. Партбилет номер первый кузнецкой организации РКП(б). Он давно был связан с нами и вступил в партию за три недели до смерти.

V

Четыре года – с тысяча девятьсот семнадцатого – в улус Майдакова не приезжали купцы. Шкурки – длинношерстные горностаи, седые соболя, козы, такие мягкие, что от одного их вида становится тепло, – были навалены в кладовой. Четыре года работы лежало там. Никто не приезжал. Кончались запасы пороха.

Майдаков вышел на охоту. В буреломе он разглядел Горностаеву тропинку. Кора поваленных деревьев оцарапана у основания острыми коготками зверька. След вел на Тельбес. Он поднимался вверх по Мрас-су. Рядом по бурелому параллельно шел соболь, и это было важнее. Соболь шел рядом, шел на Тельбес.

Странно было Майдакову. Тельбес – населенное место, стоят там рудничные дома. Соболь живет в нетронутой дикой тайге. В самой целине живет соболь. Но след шел к Тельбесу. По бурелому шла запутанная соболиная дорожка.

И рядом горностай. Это еще понятно. Горностай глупее соболя. Он подходит к человеческим жилищам. Охота на него – развлечение мальчишек.

Они вышли втроем к Тельбесу. Впереди шел горностай – императорская шкурка, потом шел соболь, потом Майдаков.

Пусто было на Тельбесе. Дома исчезли. Сгинули постройки. Заросшие, заплывшие, занесенные снегом, стояли шурфы и штольни. И только над горой расставлены ульи пасечника Костенко.

Майдаков знал Костенко. Соболь потерялся в буреломе и пропал. Горностай шел дальше – на Темир, но идти за ним не стоило. Майдаков постучался к Костенко. Костенко угостил Майдакова светлым липовым медом. Под образами стоял игрушечный Тельбес. Костенко собрал разбитую Кратовым игрушку, скрепил куски глиной и проволокой. Трещины насквозь просекали Тельбес. Там, где стояли столбики с надписью «Руда», не было ничего, кроме окаменевшей глины.

Это все, что осталось от металлургического завода Копикуза. Штабеля камня на площадке разобрали и увезли крестьяне, лесопилку растащили, склады в Кузнецке разгромили роговцы, чертежи Курако уложили в ящики и отправили неизвестно куда.

Старики любят поговорить. Костенко знал пять-шесть слов по-шорски. Майдаков так же говорил по-русски. Они разговорились, ломая для понятности родные языки.

Сказал Костенко:

– Мой, понимаешь, сторожит рудник. Якши, понимаешь? Постройка мой сторожит, а постройки-то нету. Мед мой собирает немного. Понимаешь.

Сказал Майдаков:

– Я много стрелял. Четыре года я стрелял. Никто не менял. Никто не приезжал. Хлеба нету, меду нету, порох тоже нету. Куда пойдем?

VI

В 1934 году на могиле Курако поставлен памятник – рельс Кузнецкого металлургического завода.

1934

События одной ночи[7]7
  Впервые – «Знамя», 1936, № 4, с авторским примечанием, которое в дальнейшие переиздания не входило: «В повести рассказан эпизод из истории Сталинского (бывшего Юзовского) металлургического завода. Некоторые из центральных действующих лиц живы, они фигурируют под измененными фамилиями».
  История создания повести «События одной ночи», подробно прокомментированная Беком в «Почтовой прозе», непосредственно связана с неосуществленным замыслом романа «Доменщики», в котором писатель предполагал на фоне до– и послереволюционной металлургии скрестить различные сюжеты.
  Но, собирая материал для романа «Доменщики», писатель встречается с рядом новых характеров, увлекающих его и трансформирующих первоначальный план. И впоследствии Бек принимает решение «…писать не огромный романище в 50–60 листов, а 6–7 сравнительно коротких вещей.
  В критических откликах на «События одной ночи» отмечались излишняя эстетизация быта инженерной среды и показ Курако преимущественно в узкопрофессиональной сфере, но в целом повесть была признана безусловной удачей писателя. «Вот я перевалил за вторую повесть, – читаем в дневнике Бека. – Теперь я действительно заработал репутацию настоящего писателя – надежного, основательного, не однодневки…»
  Включая повесть в сб. «Жизнь Власа Лесовика», Бек изменил фамилии некоторых ее героев, но затем вновь вернулся к журнальной редакции.


[Закрыть]
Повесть

I

Круглая комната обита черным бархатом, черен пол, и черен вращающийся купол. Четко тикает часовой механизм, на столе мерцает маленький фонарик, свет не отражается от стен. Наверху открыт люк, и виднеется звездное небо. Смутно поблескивают металлические части телескопа – огромной трубы величиной в человеческий рост, опирающейся на чугунную штангу. Штанга черна, ее не видно, труба кажется висящей в воздухе.

Крицын выписал цейссовский семидюймовый телескоп из Йены, выстроил над домом круглую башенку и оборудовал домашнюю обсерваторию. Нежнейший инструмент установлен на специальном железобетонном фундаменте, чтобы ничтожнейшая вибрация здания не передавалась ему. Башенку Крицын обил изнутри черным бархатом, поглощающим свет, чтоб посторонние лучи не мешали ночным наблюдениям.

Для наблюдателя застроено деревянное крылечко с четырьмя ступеньками; по ним можно подниматься или опускаться вслед за вращением телескопа.

Сейчас на ступеньках сидит женщина, прижав лицо к глазку. Сквозь открытый люк проникает зимний холод. Она придерживает руками шубку, надетую на белое бальное платье. Это жена Кратова, директора соседних Чистяковских рудников.

Рядом стоит Крицын, в черной инженерской тужурке и в высоких сапогах. Его фигура на фоне бархата неразличима, видно лишь лицо.

– Ну, что же вы видите, Елена Евгеньевна?

– Какой-то завиток, вроде локона.

– Присмотритесь хорошенько. Это мириады точек, скопление звезд, туманность Андромеды.

Женщина смотрит; тикает часовой механизм, телескоп двигается вслед за туманностью, на которую наведен. Вращение трубы и купола незаметно для глаза.

Крицын рассказывает об Андромеде. Луч света, прорезывающий пространство с невероятной скоростью – триста тысяч километров в секунду, – доходит от Андромеды до Земли через много тысяч лет. Каждая пылинка в туманности во много раз больше нашей планеты.

– Это мир бесконечности, – говорит Крицын. – Представьте себе, Елена Евгеньевна, куб из алмаза, самого твердого вещества, которое мы знаем. Огромный куб, в версту длины, в версту ширины и в версту высоты. Один раз в тысячу лет прилетает ворон и точит свой клюв об алмаз. Один раз в тысячу лет. Когда ворон сточит весь алмазный куб, пройдет лишь один миг вечности, и ничто не изменится во Вселенной.

– А мы?

– Мы? Наша жизнь, Елена Евгеньевна, нуль, бессмыслица. Проживем ее повеселей.

Крицын говорит о звездных мирах, о Млечном Пути, опоясывающем нашу Вселенную, и о множестве других вселенных… Он увлекается астрономией с ранней юности. В студенческие годы он мечтал о такой обсерватории и теперь, через десяток лет, выстроил ее в дымном заводском поселке, где доступна ночным наблюдениям лишь половина неба, противоположная заводу, не озаренная пламенем доменных печей.

Женщина отрывается от телескопа и зябко кутается в шубку.

– Закройте там, наверху, Адам Александрович. Я не хочу этих звезд. Мне холодно. Мне страшно. Ося, ты здесь?

От стены отделяется фигура невысокого человека, одетого, как и Крицын, в черную инженерскую тужурку с перекрещенными молоточками в петлицах. Смутно блестит в полумраке его большая лысина. Это Иосиф Петрович Кратов, муж Елены Евгеньевны, приятель Крицына по институту. Он угольщик, директор рудников – и занимается только углем, целиком отдаваясь делу. Дилетантские причуды Крицына не нравятся ему.

Он обнимает жену и говорит:

– Ты никогда не жалеешь, Адам, что не стал астрономом?

Поворотом рычага Крицын закрывает створки люка, в круглой черной комнате становится еще темнее, тиканье механизма прекращается. Он отвечает не сразу:

– Никогда…

Дверь обсерватории открывается, падает свет из коридора, в башенку заглядывает жена Крицына.

– Адам, Норочка с тобой? Я не могу ее найти…

Норочка – пятилетняя дочь Крицына. Отец балует ее, часто берет с собой в кабинет, в обсерваторию или в комнату для проявления фотоснимков. Он любит болтать и возиться с ней.

– Не волнуйся, киса. Сейчас мы ее разыщем.

Пропустив вперед Елену Евгеньевну и Кратова, Крицын выходит в коридор. У него вытянутое продолговатое лицо с высоким лбом. Небольшая рыжеватая бородка и прическа ежиком делают лицо еще длиннее. Улыбка открывает зубы; верхний ряд правилен и ровен, нижние кривы и сдвинуты.

Юлия Петровна мельком взглядывает на мужа. У нее гордая, властная посадка головы, правильные, точеные черты лица. Она очень внимательна к своему туалету – никаких бантиков, кружев, все просто, изящно и дорого. Ей нравится, когда говорят, что она одевается в английском стиле. Она влюблена в мужа, ревнива и наедине нередко устраивает сцены. Улыбка Крицына сейчас кажется ей принужденной; он как будто чем-то удручен.

Со второго этажа они спускаются в огромный двусветный танцевальный зал, отделанный мореным дубом. В углу большая елка; маковка с блестящей звездой поднимается к потолку.

Под елкой, украшенной гирляндами стеклянных разноцветных бус и шелковыми флагами всех стран, сидит в красном колпаке Дед Мороз величиной с пятилетнего ребенка. Фрукты и сладости остались только наверху, снизу их уже сорвали дети. В ветвях заметно много серых колбасок. Это бенгальские огни, они в несколько раз толще обычных. Крицын сам их изготовил в своей лаборатории. Детский праздник уже кончился, елку сдвинули в угол, теперь в центре зала стоит концертный рояль.

Сейчас четверть десятого. Гости только начинают съезжаться. В зале немного народу; он кажется пустынным, как площадь. Сияют две большие хрустальные люстры, отражаясь в блестящем паркете.

Балы у Крицыных устраиваются по-английски. Таков стиль дома. Хозяева не встречают и не занимают гостей; в нижнем этаже все комнаты открыты, каждый сам ищет развлечений, танцы начинаются после ужина, и разрешается уходить не прощаясь.

Войдя в зал, Крицын издает протяжный легкий свист. Два белых фокса, Боб и Кики, с обрубленными хвостами, с черными пятнами на спинах, мчатся к нему через зал. Крицын любит животных. Во дворе у него есть шестипудовые собаки, на задних лапах они выше человека, – то созданная им самим порода, помесь дога с сенбернаром; в парке у него гуляют павлины и живет медвежонок.

Крицын делает движение к Елене Евгеньевне, чтобы снять с ее плеч шубку. Собакам кажется, что он начинает игру; они улепетывают с радостным визгом, кувыркаясь, падая и скользя по паркету. Удирать от погони – любимейшее развлечение Боба и Кики.

Смешная беготня собак сейчас не забавляет Крицына. Он снова свистит, фоксы мгновенно возвращаются и прыгают, помахивая обрубками хвостов. Собаки понимают Крицына. Они чувствуют, что ему не хочется играть, перестают скакать и вертятся у ног, заглядывая ему в глаза. Он говорит:

– Нора… Где Нора? Ищи, ищи…

Фоксы понимают. Они кидаются из зала, и через минуту издалека раздается их веселый лай.

– Слышишь?.. Вот тебе и Норочка, киса…

У Елены Евгеньевны, похожей на цыганку смуглым и живым лицом, слегка растрепались волосы; одна черная блестящая прядка, в мелких завитках, упала на лоб.

Она уходит поправить прическу. Ее платье со шлейфом отражается в паркете мутным белым пятном. Юлия Петровна прислушивается к лаю: он доносится из кабинета. Она торопливо идет туда. Крицын передает шубку подошедшей горничной и следует за женой вместе с Кратовым.

В кабинете на большом письменном столе стоит девочка, наступив желтыми башмачками на бумаги, и бросает в собак тяжелыми разноцветными камешками, лежащими на зеленом сукне. Камешки падают бесшумно – пол устлан темным пушистым ковром.

Норочке пять лет. Она родилась в конце 1905 года, когда Крицын был начальником доменного цеха. Крицын не крестил ее. У девочки единственная в своем роде метрика: в ее документе написано, что Нора Адамовна Крицына не принадлежит ни к какому вероисповеданию. Канцелярия екатеринославского губернатора долго не хотела выдавать такой документ, хотя Крицын основывал свое требование на Манифесте 17 октября о свободе слова, свободе совести и свободе вероисповедания. «Это нельзя, – говорили ему в канцелярии, – у нас и книг таких нет». – «Никому нельзя, а мне можно!» – ответил Крицын.

Он передал дело адвокату и добился, чтобы завели книгу для лиц, не принадлежащих ни к какой религии. Первая запись в книге была сделана о его дочери.

Юлия Петровна прекращает забаву Норы. Взяв девочку на руки, она сурово пробирает ее. Юлия Петровна – строгая мать, она часто сердится на мужа из-за того, что он балует дочь.

Норочка видит отца. У нее в кулаке зажат зеленоватый тяжелый кусочек. Повернувшись на руках у матери, она бросает им в собак и кричит:

– Папа, откуда у тебя такие камешки?

Мать выносит ее из кабинета. Крицын кричит вдогонку:

– Спокойной ночи, Норочка! Завтра расскажу…

Он подбирает разноцветные кусочки, раскиданные по ковру, и кладет на стол. На письменном столе директора завода можно увидеть порой самые странные предметы: битые кирпичи, золу на листе бумаги, конусообразные надтреснутые куски кокса или обломок железа.

На столе вырастает кучка камней – желтоватых, красноватых, фиолетовых, словно собранных на морском берегу, – это пробы специального чугуна, известного под названием ферромарганца. В свежем изломе ферромарганец серый с ясно проступающими кристаллическими иглами, на воздухе он жадно присоединяет кислород, окрашиваясь в цвета радуги. Все металлургические заводы мира нуждаются в ферромарганце для производства литой стали. В России не умели плавить ферромарганец в больших доменных печах, кое-где его выделывали в маленьких вагранках.

Россия – мировой монополист марганцевой руды: чиатурские месторождения на Кавказе богаче всех марганцевых залежей земного шара, вместе взятых. Марганцевая руда вывозилась из России за границу; оттуда после переплавки ее везли обратно в виде ферромарганца. Крицын недавно перестроил домну № 3, перевел ее на плавку специальных чугунов, и, как всегда, ему улыбнулась удача. Он получил первоклассный восьмидесятипроцентный ферромарганец. Он захватит теперь весь рынок специальных чугунов в России и бросит за границу тысячи и десятки тысяч бочек с русским ферромарганцем. Три миллиона ежегодной прибыли – вот что означают разноцветные камешки, лежащие на его столе.

Кратов молча ходит по кабинету, рассматривая коллекции руд, шлаков, бабочек и полевых цветов, выставленных вдоль стен.

Кратов невысок и массивен, у него холодные серые глаза, он необщителен и замкнут по натуре. Собаки, бабочки, цветы – все это не нравится ему. Кратов убежден, что человек может достигнуть чего-либо действительно крупного, лишь посвятив себя целиком какому-нибудь одному большому делу, – он не верит в Крицына.

Искоса взглянув на кусочки ферромарганца, он спрашивает:

– А не прижмет ли тебя «Продамета»?

Кратов и Крицын понимают друг друга с полуслова. Они вместе десять лет назад, в тысяча девятисотом, окончили Горный институт.

Крицын чувствует, что Кратов скептически относится к его успеху. В нем поднимается раздражение, он смеется.

– Сейчас посмотришь, какой у меня разговор с «Продаметой».

Он берет ручку, лист бумаги и оглядывается непроизвольно на дверь.

На вечерах у Крицына строжайше запрещается разговаривать о делах. Юлия Петровна неукоснительно проводит это правило. Крицыну угрожает большая неприятность, если сейчас войдет жена.

Он пишет два адреса: петербургскому представителю завода Высоцкому и председателю правления «Продаметы» Ясюковичу.

«Продамета» – «Продажа металла» – могущественный синдикат. Он возник после кризиса 1900 года, когда один за другим обанкротились заводы Керченский, «Русский Провиданс», Донецко-Юрьевский, Тульский, Липецкий и Таганрогский. Пять крупнейших металлургических заводов, устоявших среди паники и ликвидации, объединились в синдикат. Его возглавил знаменитый в летописях южнорусской металлургии Игнатий Игнатьевич Ясюкович, директор Днепровского завода. Некоторые заводы пытались остаться вне синдиката, но политикой цен, гибельной для конкурентов, Ясюкович безжалостно раздавил нескольких противников и принудил присоединиться к «Продамете» все металлургические предприятия Юга. Десять лет металлургия России переживает застой после подъема девяностых годов, но цены на металл стоят выше предкризисного уровня. Синдикат стал монополистом продажи металла, помимо «Продаметы» нельзя купить ни одного вагона южной стали, все заказы принимались только синдикатом, и Ясюкович распределял их по заводам. Заводы были загружены лишь вполовину мощности, но приходилось мириться со скудным рационом «Продаметы». Директора понимали, что в условиях застоя попытка сбросить твердую руку Ясюковича была бы безнадежна. Недовольные ожидали нового подъема для борьбы. В 1910 году появились некоторые признаки оживления рынка: кое-где возобновилось железнодорожное строительство второстепенных линий; заказчиком, как и в былые времена, вновь выступало государство. Это были пока незначительные, мелкие заказы; но много говорилось о грандиозных проектах соединения Царицына с Уралом, о постройке Южно-Сибирской магистрали, о восстановлении флота, потерянного в японскую войну, – только такие дела могли поднять металлургию. Правда, подобные слухи возникали не впервые, и кто знает, являлись ли они на этот раз действительными предвестниками высокой конъюнктуры.