Текст книги "Новое назначение"

Глава третья
Телеграмма

I

После революции пятого года дружина Курако рассеялась по белу свету.

Максименко вернулся из ссылки в Донбасс в 1913 году. Он отпустил длинные жесткие усы, черные и блестящие, как смоль. Такие усы носили его братья – чугунщик, раздавленный в Мариуполе, и «верховой», сгоревший на Брянке.

Максименко ехал в Юзовку – центр металлургического Юга – наниматься горновым или подручным. Из окна вагона видно было тяжелое красно-бурое облако. Будто прижатое к земле, оно недвижно лежит среди степи. Ветер обтекает, лижет его и не может сдвинуть. Это Юзовка. Скопище пыли непроницаемо для глаза – даже трубы завода не угадываются в нем.

В этом поселке солнце кажется грязным. Среди дня на него можно смотреть незащищенным глазом. Зелень в Юзовке не зелена. Черно-бурый слой мельчайших частичек руды и угля покрывает листья и траву. Этот налет можно снимать пальцем с глянцевитой поверхности листьев, как сажу с закопченного стекла. Сады директорской дачи и бальфуровского дворца, куда приезжает каждое лето из Англии главный акционер завода Арчибальд Бальфур, омываются ежедневно из брандспойтов.

Сквозь пробоину в заводской ограде Максименко входит на территорию завода. Десятки гигантских факелов пылают над батареями коксовых печей. Огонь ярко-красен даже при свете дня. Это сгорают коксовые газы – старые коксовые печи Юзовки не знают приборов для улавливания газа. Всюду заметны следы разрушения и изношенности. Напирая плечами, катали продвигают вагонетки без рельсов по чугунным плитам. Плиты сошли с мест, покосились, кое-где отбиты углы, и выбоины темнеют, как гнезда выпавших зубов.

По железной лесенке Максименко поднимается на рабочую площадку домны № 6. Горн протекает и свистит. Мокро и грязно.

Максименко спускается и переходит на рабочую площадку соседней печи. Он останавливается в изумлении. Несколько доменщиков лежат на сухом, чисто подметенном полу. Двое спят, Максименко видит это совершенно ясно. Один стоит, глядя в глазок фурмы сквозь синее стекло. Печь с головы до пят герметически закована в железную броню. Охлаждающая вода спрятана в трубки. Ни одной капли не проступает наружу. Максименко подбегает, наклоняется над спящими. Ровное дыхание, испарина на побледневших лбах. Они спят – в этом не может быть сомнения.

Максименко кричит, не помня себя:

– Где Курако? Где Курако?

Кто-то отвечает без удивленья:

– Он прошел на литейный двор.

Курако стоит во дворе доменного цеха. Он одет как мастеровой – синие широкие штаны, синяя куртка. Рядом высокий худой человек. Его странная шляпа – плоская, с широкими полями – бросается в глаза: такие шляпы носят ковбои в американских трюковых картинах.

На литейный двор прямо к печам въезжает коляска. Лакированные крылья матово блестят сквозь свежую пленку пыли.

С подножки соскакивает директор завода Адам Александрович Свицын. У него фигура спортсмена и танцора. Свицын – светский лев среди инженерства Юга, самая яркая его звезда, самая блестящая карьера.

Два человека подходят к Курако с разных сторон – директор завода и вернувшийся из ссылки горновой.

– Здравствуйте, Михаил Константинович, – говорит Свицын. – Из правления получен ответ на ваше предложение. Пойдемте…

– Курако? Константиныч? Ты ли?

Курако оборачивается и видит молочного брата. Они обнимаются, целуются, откидываются назад, смотрят друг другу в глаза и обнимаются вновь.

Курако мало изменился за восемь лет – он отпустил усы и бородку, глаза остались прежними – черными и блестящими, как черносливины.

Свицын прищуривает глаз. Он ожидает. Скулы двигаются, будто он жует.

Курако обращается к человеку в американской шляпе:

– Знакомьтесь. Это Максименко, я рассказывал о нем. Это Макарычев, Иван Петрович, – мой помощник.

Максименко не привык здороваться с инженерами за руку. У Курако все было иначе – Макарычев крепко тряхнул руку горнового.

– Иван Петрович, – говорит Курако Макарычеву, – слышали, получен ответ. Пройдете с Максименко ко мне. Я скоро приду.

Свицын пожевывает. Он садится вместе с Курако в коляску и молчит всю дорогу.

II

Максименко и Макарычев ждут Курако.

В Юзовке у Курако квартира в восемь комнат. Он занимает две, остальные пустуют. В самой большой комнате стены выложены книгами. Корешки, как разноцветные кирпичики, поднимаются до потолка. Здесь беллетристика, история, социология, и ни одной книги по металлургии. На большом столе несколько пузатых квадратных папок, похожих на переплетенные комплекты газет. Это знаменитый куракинский альбом чертежей. Из заграничных и русских журналов, из книг Курако вырезает чертежи, собирает из заводских архивов и вклеивает в альбом. Таких альбомов в России только два: у Курако и у профессора Михаила Александровича Павлова – отца русской металлургии.

Рядом с папками пишущая машинка «мерседес». Ее косой курсивный шрифт знают в Юзовке, в Мариуполе и на Краматорке. Курако отмечает интересные статьи в американских журналах, их переводят и размножают на «мерседесе». Курако рассылает их своим ученикам.

После ареста Курако отбыл ссылку в Вологодской губернии.

В 1910 году он вернулся к любимым печам. Свицын пригласил его начальником доменного цеха Юзовки.

В Юзовке Курако перестроил две печи – ввел наклонные мосты, американские глубокие горны, пушки для механической забивки лётки после выпуска. Печи шли ровно и выдавали чугуна вдвое больше, чем раньше.

Летом 1912 года в Юзовку, как обычно, приехал из-за моря Бальфур. Он имел обыкновение обходить завод в день приезда. Курако приказал рабочим горна подмести площадку и, оставив одного дежурного, лечь, уснуть.

Через два часа на площадку поднялся Бальфур. Никто не вскочил. Бальфур покраснел. Курако стоял подле печи, ожидая взрыва негодования, но Бальфур повернулся и вышел, не сказав ни слова. Он прекратил обход и уехал в главную контору. Туда вызвали Курако. Курако сказал, что спящие у горна рабочие – высший класс доменного искусства. Если рабочие спят, значит, печь идет отлично, не зависает, фурмы не прогорают, вода не сочится.

– Я прошу одного, – сказал Курако, – разрешите мне быть первоклассным доменщиком.

Бальфур рассмеялся.

– Ваш юмор победил меня, – сказал он.

Три года провел Курако на Юзовке. За три года он дал Югу двух начальников доменных цехов, трех помощников и шесть горновых.

Студенты-практиканты целыми днями обстреливали Курако вопросами – он водил их к себе и переворачивал страницы огромного альбома.

В распоряжения сменных инженеров, ведущих плавку, Курако не вмешивался. Ошибки разбирались, когда инженер кончал смену.

– Пусть плавит сам, – говорил Курако. – Через год он будет готовым начальником цеха, или из него никогда не выйдет доменщика.

Курако сам рассылал своих выучеников. Американские печи Мариуполя, привезенные мистером Кеннеди, и Краматорки, перестроенные Курако, повели инженеры, окончившие юзовскую академию. В Мариуполе и на Краматорке вновь ввели в употребление забытые, снятые с петель пушки. Ими управляли горновые, прошедшие в Юзовке школу Курако.

В 1912 году Курако увидел во дворе завода высокого худого человека в широкополой шляпе блином. Американская шляпа заинтересовала Курако, и он подошел к Макарычеву.

Макарычев только что вернулся из Америки. Два года Макарычев работал на заводе Герри – величайшем в мире и только на Юзовском заводе в разговорах с Курако осмыслил, что видел за океаном. В Юзовке Курако открыл Макарычеву Америку. Разрозненные впечатления Макарычева получали идею в комментариях Курако и давали форму, полновесную и плотную, мечте русского доменщика-американиста.

Металлургический процесс построен у Герри на основе непрерывного потока. С Верхних Озер движется конвейер пароходов с рудой к заводским пристаням. По железной дороге каждые пять минут подходят составы с углем. Гигантские грубые механизмы опрокидывают руду в огромные печи, неизвестные Европе. По непрерывной ленте к печам ползет кокс. Металлу не позволяют остыть до превращения в готовое изделие: в рельс, балку, цельнотянутую трубу. Жидкий чугун из ковшей выливают в сталеплавильные печи. Раскаленным болванкам стали не дают потемнеть. Огромные и красные, как свежеободранные туши, они подъезжают на железных платформах к колодцам блюминга. Потоки металла непрерывно льются в страну. Рабочих на заводе не видно. Слабые человеческие руки – будь их тысячи и десятки тысяч – не справятся с движением огромных масс металла и плавильных материалов. На заводе Герри люди нажимают рычаги и кнопки. Такой завод жил в голове у Курако. Такой завод лежал в альбоме чертежей. Такой завод во всех подробностях, в звуках и красках, вставал в рассказах Макарычева.

В дирекцию Новороссийского акционерного общества – ему принадлежал Юзовский завод – Курако вошел с предложением выстроить такой завод на Юге.

Максименко и Макарычев ждут прихода Курако. Что-то скажет ему Свицын, какой ответ получен из правления?

III

Они сидят у стола друг против друга – директор завода и начальник цеха, Свицын и Курако, самые прославленные имена металлургического Юга.

Свицын – первый после Курако – самостоятельно повел доменную печь на Юге. В списке директорского выпуска фамилия Свицына стояла первой. Вторым шел Скочинский. По всем предметам они имели круглые пятерки, и на мраморную доску золотыми буквами были записаны оба – единственный случай в истории Горного института.

В 1903 году царское правительство решило провести керосинопровод Закавказской железной дороги. Шла жесточайшая борьба за колоссальный заказ на трубы. Победы добиваются Губонин и Голубев – владельцы Брянского завода в Екатеринославе. Договор готов к подписанию, но начальник цеха Пьерон заявляет, что брянские домны никогда не плавили литейный чугун и не годны для этого – они могут давать лишь передельный, идущий в мартен для передела в сталь. Сделка рушится, удача ускользает. К владельцам завода является Свицын. Он два года был в Екатеринославе на практике. Он берется дать первоклассный литейный чугун из екатеринославских печей.

С доверенностью правления Свицын едет в Екатеринослав. В его полное распоряжение предоставляется одна только что выстроенная печь.

Домну подготовляли к задувке. В те времена перед задувкой печь набивали сухими березовыми вениками, стружками, дровами. В фурменное отверстие просовывали раскаленный на конце лом – веники воспламенялись, и семь суток в печи горели дрова. Лишь после этого загружали шихту. Свицын смотрит, как подвозят к печи дрова, и отчаянное решение зреет в нем. Он уходит и бродит по городу, не замечая улиц. Теоретический расчет говорит, что печь можно сразу загружать коксом; он должен вспыхнуть моментально при соприкосновении с горячим дутьем – с раскаленным воздухом температурой 800 градусов. Свицын знает из иностранных журналов, что этот способ успешно испытан за границей. Опыт воспламенения кокса раскаленным воздухом демонстрировался в лаборатории института. В России никто не решался применить новую задувку домны: при неудаче можно погубить печь.

Свицын возвращается и приказывает отбросить от домны веники, стружки и дрова. Никто не понимает, чего он хочет. Свицыну изменяет выдержка, и он кричит:

– Очистить площадку печи! Все вон! Все к черту!

Свицын приказывает сразу загружать домну коксом, потом тяжелой шихтой по рецепту литейных чугунов.

Французы со всех цехов собираются к печи. Они стоят поодаль, и никто не подходит к Свицыну. Он сам поднимает клапан горячего дутья. Французы бросаются к фурмам и без синих стекол приникают к глазкам. В ту же секунду Свицын видит – Пьерон отпрянул от глазка, как обожженный, повернулся и, не сказав ни слова, медленно пошел прочь. Свицын не может справиться с собой, у него дрожат от радости руки – он понимает, что кокс загорелся мгновенно. Через двадцать четыре часа печь выдала первую плавку – великолепный литейный чугун, марка ноль-ноль. В двадцать четыре часа Свицын стал знаменитостью. Он шел первым в списке директорского выпуска и первым сделал карьеру. Через три года после окончания института он получает две тысячи в месяц.

В пятом году на Брянском заводе дважды стреляли в директора. Его помощника убили. Пьерон удрал. Никто не соглашался занять пост директора Брянского завода.

Свицын не побоялся пуль. Оппозиционная интеллигенция собиралась в его квартире, как в салоне. Приставу он не подавал руки. Свицын дал понять правлению, что не откажется занять директорский пост. Он получил предложение и стал самым молодым директором Юга.

…Они сидят у стола друг против друга, Курако и Свицын, самые прославленные имена металлургического Юга. Пятый год сделал одного директором, другого ссыльным.

Свицын говорит:

– Вышло так, как я предсказывал. Правление отклонило ваш проект, как безудержную фантазию.

– Почему? – спрашивает Курако тихо.

Свицын видит, что Курако больно. Ему хочется что-то сказать в утешение.

– Михаил Константинович! Вы превосходный начальник доменного цеха. К чему портить себе жизнь? Россия сильна мужиком. У нас сколько угодно самых дешевых в мире рабочих рук, и нет оснований вкладывать капитал в дорогие механизмы. Вам сорок лет. Зачем вы мучаете себя пустяками?

– А когда руки не захотят задешево работать?

– Вы витаете в облаках, Михаил Константинович, я стою на земле. Мы не поймем друг друга.

– Я не останусь на заводе, – тихо говорит Курако.

Он встает и выходит из директорского кабинета. Дома ждут его Максименко и Макарычев.

– Я фантазер и дурак, – говорит Курако Макарычеву. – Ничего не вышло. Уйду к бельгийцам в Енакиево.

– Возьмите меня с собой, Михаил Константинович, – просит Макарычев.

Он знает – если Курако велит, придется остаться в Юзовке вести перестроенные печи.

– И я с вами! Плюнь на все, Константиныч!

Курако невесело открывает крышку альбома.

IV

На Енакиевском заводе Русско-Бельгийского общества Курако пробыл два года. Там шесть печей, и в договоре была обусловлена переделка всех шести. Он получал двадцать четыре тысячи в год и обычно не имел денег. Никогда не отказывал подполью и содержал за свой счет в Петербургском политехническом институте двух студентов – сыновей ослепшего юзовского шлаковщика.

По-прежнему днем и вечером Курако ходил в синей рабочей спецовке. Он часто и много пил. Четверть водки ему выпить легче, чем четверть молока.

Вяло и неохотно перестраивал Курако енакиевские печи. Исчезла прелесть новизны. Он повторял пройденное – наклонные мосты, фурменные рукава Кеннеди, глубокий горн, герметическая броня.

Выплавка металла снизилась в годы войны. Транспортные артерии страны переместились, и железные дороги Юга пришли в расстройство. Станы не были подготовлены к прокатке нового сортамента металла, нужного войне.

Курако высчитал, что в сражении на Марне[4]4
  …в сражении на Марне… – Крупнейшая битва Первой мировой войны на реке Марне в 1914 году между главными французскими и германскими силами, закончившаяся поражением немецких войск.


[Закрыть] из французских и немецких пушек вылетело за три дня миллион двести тысяч тонн металла – за три дня треть годовой продукции всей России.

– Нечего спорить, кто победит, – говорит Курако. – Воюют металлом. У кого больше металла, тот победит.

Война давала колоссальные прибыли заводам. Можно было работать прескверно и загребать миллионы. В 1915 году Енакиевский завод получил пятнадцать миллионов прибыли. Юзовка – столько же. Курако злился и не сомневался, что Россию раскрошат вдребезги.

В начале 1916 года Енакиевский завод объявляет забастовку. Прорывается скопившееся недовольство. Рабочие требуют бесплатных квартир, доставки воды на квартиры и бесплатного угля. На митингах кричат: «Долой войну, долой самодержавие!»

В печах поднимается уровень жидкого чугуна. Он стекает через отверстия фурм.

– Спустить чугун? – спрашивает Максименко.

– Ну его к черту, – отвечает Курако. – Останавливай на ходу. После расплавим «козлы».

Забастовка кончается победой.

В двадцать дней Курако расплавил шесть «козлов». Это был новый рекорд, но Курако не радовался ему.

В конце 1916 года он закончил переделку печей. Ему нечего больше делать в Енакиеве. Его наперебой зовут южные заводы. Он уезжает, оставляя Макарычева начальником цеха.

Из вагона он смотрит на переделанные печи. К наклонным мостам катали подвозят свои тачки. Чугунщики клещами волокут сизые чушки. Нет бункеров, нет разливочных машин, нет американского непрерывного потока.

– Американцы, – говорит Курако, презрительно глядя на перестроенные домны. – Во фраках без штанов.

Курако кружит по Югу, смотрит заводы, где был мальчиком каталем, «тигром», где расплавлял «козлы» и перестраивал печи. Он чувствует себя усталым. Ему кажется, что ни один завод нельзя переделать. Надо срыть старье до основания и на ровном месте строить новые заводы. В Мариуполе Курако долго смотрит на море и вспоминает братьев Кеннеди. Курако перевалило за сорок. Что осталось ему в жизни? Ничто не влекло его.

В декабре 1916 года Курако приезжает в Юзовку. Он сидит одинокий в номере гостиницы и вспоминает слова Свицына: «Зачем вы мучаете себя пустяками?» В самом деле, зачем? Не проще ли кончить все сразу?

В номер приносят телеграмму.

«Юзовка тчк Гостиница “Великобритания” Курако тчк Акционерное общество Копикуз просит немедленно прибыть Петроград для переговоров строительстве металлургического завода-гиганта Кузнецком бассейне Сибирь тчк Директор-распорядитель Кратов».

Глава четвертая
«С Югом кончено, Барбосы!»

I

В министерской ложе сидят трое – Трепов, Кратов и Шайкевич – член правления Копикуза, брат директора петербургского Международного банка.

Дума взволнована вчерашним известием об убийстве Распутина.

В правительственной ложе нет ни одного министра. Заседание близится к концу, идет «вермишель» – мелкие законопроекты.

Сонливый и толстый Родзянко объявляет:

– Переходим к законопроекту Министерства путей сообщения о выдаче беспроцентной ссуды в двадцать миллионов рублей Акционерному обществу кузнецких металлургических заводов.

Секретарь читает проект. Чиновник Министерства путей сообщения, одергивая парадный вицмундир, проходит к трибуне, чтобы быть наготове для справок.

– В порядке записи слово предоставляется члену Государственной думы профессору Постникову, – цедит Родзянко.

Трепов вынимает золотой портсигар и вспоминает, что в зале заседаний курить воспрещено.

– Сейчас начнут трепать мою фамилию. Трепка Трепова, – неуклюже каламбурит он. – Осип Петрович, пойдемте походим.

Трепов и Кратов выходят в коридор. Шайкевич пожимает плечами – слабость нервов высокопоставленного дельца вызывает в нем легкое презрение.

Волнение Трепова передается Кратову. Он вновь оценивает план Шайкевича, и сомнения поднимаются в нем.

Кратов не верит банкам. У петербургского Международного особенно плохая репутация. Кратов знает несколько дел, раздутых банком и брошенных, как ненужная ветошь, после удачной игры на повышение акций.

Шайкевич – большой Шайкевич, директор банка – предложил создать наряду с Копикузом новое акционерное общество для постройки завода. Правление Копикуза стало одновременно правлением Акционерного общества кузнецких металлургических заводов, председатель – Трепов, член – Шайкевич-младший. Брат большого Шайкевича был членом правления едва ли не всех акционерных обществ, которые финансировал банк: общества Бахмутской соли, Горско-Ивановского каменноугольного, Жилинского брикетного, Николаевского судостроительного и других.

– Зачем два общества в одном деле? – спросил Кратов.

Шайкевич ответил:

– Копикуз укрепился, нельзя его ставить под удар. Если дело с заводом сорвется, это не отразится на акциях Копикуза.

«Копикуз укрепился», – повторяет про себя Кратов, прохаживаясь с Треповым по коридору Думы. Это сделал он, Кратов. Из шести миллионов рублей он получил четыре с половиной. Остальные растворились в банке. Кратов представил смету на закладку двух шахт в Кольчугине и в Кемерове, каждая на двадцать миллионов пудов в год. Бардэк настаивал на уменьшении вдвое масштаба работ, ссылаясь на стесненность рынка. Кратов наотрез отказался возиться с мелкими шахтенками: он хотел строить европейски оборудованные шахты.

– Кокс на Урал! Вот наш рынок! – твердил Кратов.

Он поехал к Цейдлеру, директору Надеждинска. От имени правления Копикуза Кратов просил Цейдлера принять заказ на рельсы. Цейдлер рассмеялся: заказы распределены вперед на три года. Кратов предложил Цейдлеру повышенную цену на рельсы.

– Сочувствую, но помочь не могу, – ответил Цейдлер.

Тогда Кратов, делая вид, что идет на крайнюю уступку, предложил Цейдлеру поставку кокса в обмен на рельсы. Цейдлер поднял брови – с выжигом кокса у него все еще не ладилось – и заключил сделку. Кратов получил рельсов на два миллиона рублей, не тронув капитала, и рынок для кокса.

Бардэк снял возражения.

Кратов выехал на Юг в представительства французских и бельгийских коксовых фирм. Все коксовые печи России построены иностранными компаниями – Копперс, Эванс Коппе, Оливье Пьетт, Семет Сольве, Бремер и другие. Обратившись к любой из фирм, владелец коксующихся углей мог получить кокс без затраты капитала. Фирма строила коксовые печи за свой счет. Шахтовладелец доставлял уголь к коксовым печам и получал кокс. За выжиг кокса фирма опять-таки не брала ни копейки. Вознаграждением для нее был дым – побочные продукты коксования. Триста различных компонентов можно получить из каменноугольного газа – сернокислый аммоний для удобрений и взрывчатых веществ, анилин для красочной промышленности, духи, вазелин, аспирин и нафталин. В школах рисуют генеалогическое дерево – внизу кусок угля, из него поднимается ствол, расходящийся на триста веток.

Коксовые фирмы имели миллионные прибыли. Высокие стены ограждали коксовые заводы в Донбассе. Туда не пускали русских инженеров. Фирмы охраняли секреты коксовых печей.

Кратов предполагал заключить договор на обычных началах – получить печи без затраты капитала. Ни одна фирма не согласилась рисковать капиталом в диком месте, в Кузбассе.

Кратов вспомнил поговорку французов о трудных положениях, которые создаются для того, чтобы выходить из них с выгодой. Он обратился непосредственно к французскому инженеру Пиррону, работавшему у фирмы Оливье Пьетт. Кратов стороной узнал, что фирма держала Пиррона в черном теле, мало платила ему, хотя он был знающим коксовиком-специалистом. Сделка с Пирроном стоила Копикузу дорого и состоялась быстро. С полным комплектом чертежей Пиррон сел с Кратовым в вагон петербургского экспресса.

В Петербурге Трепов, используя старые военные знакомства, получил от Главного артиллерийского управления заказ на поставку бензола и толуола – побочных продуктов коксования. Из них делают взрывчатые вещества для снарядов. Копикуз обязался выстроить коксохимический завод в восемнадцать месяцев – неслыханный для России срок – и получил под заказ ссуду в два миллиона рублей.

В Петербурге Кратова разыскал Оливье Пьетт. Он просил отказаться от договора с Пирроном.

– Вы зарезали фирму, – говорил мосье Пьетт.

Кратов неумолим. Оливье Пьетт согласился выстроить коксовый завод Копикуза, лишь бы Пиррон остался у фирмы.

Строительство начинается осенью 1915 года. Строитель Кемеровского рудника говорит, что в восемнадцать месяцев постройку закончить невозможно.

– Нам придется расстаться, – отвечал Кратов. – Мы найдем людей, которые сделают это.

Кратов назначает строителем рудника и коксохимического завода техника Садова, с которым работал в Донбассе. Сумрачный и нелюдимый Садов прошел тяжелый жизненный путь. Он сибиряк, уроженец Омска, не получивший ни высшего, ни среднего образования. Он не курил и не пил, выбился в люди из монтеров, любил Сибирь, был предан Кратову как пес. Рабочие боялись его – он суров и груб, может ударить под горячую руку.

В четырнадцатом и пятнадцатом Садов вел строительство Кольчугинского рудника. Он закончил там проходку шахты, выстроил рабочие казармы, колонию служащих и директорский дом. Дом директора-распорядителя Садов спроектировал сам – там было два этажа, двадцать комнат, бильярдная и зимний сад, столовая на сто человек, комнаты для приезжающих, каждая с отдельной ванной и уборной.

Зимой 1915 года в Кемерове работы велись в тепляках – огромные тесовые коробки покрывали площадь стройки. К весне 1916 года на левом берегу Томи стоял готовый железобетонный каркас коксобензольного завода. Кратов носился по южным заводам, вырывая металл и огнеупор. Оборудование ждали из Англии.

С каждым месяцем внимание Кратова все больше привлекала южная часть бассейна, смыкающаяся с рудами Тельбеса. Становилось очевидно, что лучшие богатства бассейна сосредоточены там. Заведующим южной группой Кратов назначил Перлова – инженера с двумя значками, окончившего Горный институт и математический факультет Петербургского университета.

Перлов восторгался углями Прокопьевска.

– Как могла природа создать такое чудо? Пласт семнадцать метров – и ни одного прослойка породы. Это чистый углерод. Природа герметически прикрыла его и хранила тысячелетья.

– Она хранила его для нас, Алексей Александрович, – отвечал Кратов. – Она ожидала, пока мы родимся.

Однажды Кратов рассматривал географическую карту России. Под рукой лежала готовальня. Он взял циркуль и воткнул острие в центр Кузнецкого бассейна. Другую ножку он оттянул до Минска и одним движением очертил полный круг – линия проходила через Батум, Одессу, Ригу, через пограничные пункты западного рубежа, пересекала Северный Ледовитый океан, шла сквозь Камчатку, резала пополам Сахалин и касалась Владивостока. Радиус круга был три с половиной тысячи километров. В центре находилась точка, вокруг которой сосредоточивалось три четверти угольных запасов страны. Он, Кратов, стоял в этой точке, затаив дыхание, с циркулем в руках. Проносились неясные мечты. Об этой минуте он не рассказал никому.

Копикуз укрепился, но с металлургическим заводом все оставалось неясно. Французы опасались вкладывать капиталы во время войны. Летом 1915 года Трепов повез на Тельбес представителя английской металлургической и пушечной фирмы Виккерс. К финансовой связи переговоры не привели.

Дальнейшее расширение рынка кузнецкого угля упиралось в необходимость иметь металлургический завод, и Владимир Федорович Трепов сделал попытку достать деньги у правительства. Через брата – министра путей сообщения – он получил казенный заказ на восемьдесят семь миллионов пудов рельсов и скреплений. Банк создал новое акционерное общество. Кратов представил расчет мощности завода. Он настаивал на крупном масштабе – иначе не оправдывались капитальные затраты на сооружение железной дороги и освоение района. Трепов уговорил брата сделать следующий шаг – просить у Думы двадцатимиллионную беспроцентную ссуду для сооружения завода.

…Трепов подходит к министерской ложе, приоткрывает дверь и слышит голос кадета Постникова:

– Придворная камарилья, бездарная в священном деле обороны, делит казенный пирог.

Трепов осторожно прикрывает дверь и говорит Кратову:

– Походим еще.

Через десять минут в коридор выходит Шайкевич.

– Провалили, – говорит он Трепову. – Поедем в правление. Я вызову брата по телефону.

Большой Шайкевич молча выслушал рассказ о заседании.

– Скандал! – сказал он. – Общество металлургических заводов придется ликвидировать – с такой рекламой не покажешься на бирже. Строительство завода начнет Копикуз. У нас казенный заказ – это уже капитал.

Правление Копикуза испрашивает у Министерства финансов разрешение на новый выпуск акций в двенадцать миллионов рублей.

Кратов телеграммой вызывает Курако.

II

В центре Юзовки два ресторана смотрят друг другу в окна – «Великобритания» и «Гранд Отель».

Шестнадцатого января 1917 года в «Гранд Отель» не впускали завсегдатаев. У дверей стоял розовый и пухлый человек.

– Ресторан закрыт, – говорил он, таинственно понижая голос. – Провожаем Михаила Константиновича.

Напротив, через улицу, старший официант «Великобритании» сообщал:

– Закрыто. Кутят доменщики. Провожаем Михаила Константиновича.

Даже старый татарин Джэп – так прозвали его англичане: «джэп» по-английски «японец» – не пускает никого в свой подвальчик на Пятой линии. Утром шлаковщик Нестор, удивительный безобразник и знаменитый пьяница, передал Джэпу триста рублей от Макарычева и забронировал, выражаясь современным языком, все наличие ликеров и шампанского.

Кутеж начался в «Великобритании». Когда стол залили вином и в грязных тарелках появились окурки, доменщики всем гуртом перешли на свежие скатерти «Гранд Отеля». На рассвете пир угаснет у старого Джэпа, где подается только черный кофе и шампанское. После кофе доменщики пойдут к печам.

Пятьдесят человек сидят за длинным столом. Вперемежку расселись начальники доменных цехов, старшие и сменные инженеры, горновые, механики и силовики. Из Мариуполя, Енакиева, Краматорки, Екатеринослава съехалось куракинское братство – его ученики, птенцы его гнезда, русские американисты. Старший по чину здесь Белоконь – директор Тульского завода. Он единственный директор в этой компании инженерства и мастеровщины.

Курако сидит в голове стола, сбросив пиджак и оставшись в белой косоворотке, заправленной в брюки, и черной жилетке, застегнутой на пять пуговиц. По правую руку Курако – Максименко, слева – Макарычев.

– С Югом кончено, барбосы! – кричит Курако.

Шум мгновенно стихает. Все, кто сидел за столом, обожали своего Константиныча, и каждый чувствовал себя счастливым, когда Курако подходил к нему.

– С Югом кончено! – повторяет Курако.

Это нелепость. Но все пьяны, и никто не спорит.

– Через год мы устроим пир в Сибири. Кто приедет ко мне?

Все отвечают:

– Приедем, приедем…

Курако приглашает каждого в отдельности. Он знает геройские подвиги за каждым, вспоминает вслух, как лазали вместе в горячие домны, как распаривали «козлы» и перестраивали печи. Каждого спрашивает Курако:

– Поедешь работать в Сибирь?

С ним выезжает завтра десять человек. Остальных Курако зовет к пуску. Никто не отказывается. В ответ кричат:

– Да здравствует Курако, отчаянный доменщик! – Это высшая похвала.

– Вот кто отчаянный доменщик, – говорит Курако, показывая на Макарычева. – Иван Петрович, ты будешь начальником кузнецких печей. Согласен?

Макарычев встает и смотрит на Курако влюбленно:

– С тобой хоть на край света, Константиныч.

III

Три месяца Курако живет в петроградской гостинице «Астория». Он томится бездействием. Южане, которых он взял с собой, ежедневно приходят и спрашивают:

– Когда же наконец поедем?

Курако ничего им не может ответить.

Революцию он встретил вдали от родного Юга. Там шли забастовки, все кипело на доменных заводах, а он сидел, ожидая, чем решится судьба Копикуза.

Владимир Федорович Трепов разгуливал по улицам с пышным бантом из красного шелка. Он первый поднял шляпу при встрече с Шайкевичем-большим. Директор Международного банка не заметил поклона.