Текст книги "Человек в бандане. История онкологического пациента, рассказанная от первого лица"

Июнь 2018. Мама лежит в хосписе

Всё вроде нормально, насколько эту ситуацию вообще можно назвать нормальной. Болей у неё нет. Мама ходит плохо, ест мало (а вскоре перестанет есть вообще), курит во дворике, со мною разговаривает отдельными словами, выдавливая их через силу. Я прихожу утром и вечером. Приношу в термосе растворимый кофе с сахаром и молоком – мать любит бурду такую.

И тут мне предлагают съездить на фестиваль Ural Music Night в Екатеринбург. Там я испытал второй – или третий? – обморок в жизни. Разбил голову. Без сотрясения. Наложили четыре шва на затылок. Волосы пришлось сбрить под ноль. Но об этом позже.

Когда я вернулся, оказалось, что маму… выписывают. Ну это она так сказала. Я очень удивился. Но она тут же призналась, что сама попросилась домой. Я, конечно, понял, что её задолбало лежать в палате со старушками с психическими заболеваниям. Одна всё время гнала что-то. Речи какие-то, обращённые к человечеству. Про маму: «А ета вон всё курить ходит, окно всё время открытое!» Открыто было не окно, а стеклянная дверь во дворик. Мама действительно туда ходила курить. Больше ни на что у неё сил не оставалось, и никакие другие удовольствия ей уже были недоступны. Так что она выходила, ложилась на лавочку и так и лежала с сигаретой, свисающей изо рта и изредка дёргающейся от затяжек.

Когда я пришёл, лысый, в кепке и плаще – шёл дождь, бабка эта вскричала: «А ето блатной какой-то!»

В хосписе маме вроде бы получше стало. Или ей так показалось. Но там действительно – уход царский. Медсёстры, медбратья, врачи, волонтёры – они ангелы. Как они разговаривают с пациентами – от их нежности аж слёзы на глаза… Святые люди, реально. Сверхлюди. Да, в таких вот столичных хосписах вроде бы зарплаты ничего себе, не нищенские (а к нашему имеет отношение фонд «Вера» с одной стороны, с другой – сам Собянин приезжал и что-то там выдал даже), но дело-то не в зарплатах!

Так вот, мама попросилась домой. Врач её предупредил, что будет хуже. Я сказал, что мать, ну какая из меня медсестра, ухаживать за тобою у меня так себе получается же, как бы я ни старался… Она сказала, что ничего, всё будет нормально, лишь бы – дома. Я понял, что она хочет пожить дома, сколько уж ей осталось. Конечно, забрал её. Мы с медсестрой её везли в инвалидном кресле по улице Доватора. Соседи увидели – офигели… Они не видели маму пару месяцев и не знали, конечно, насколько изменилось её состояние.

А дома мамино состояние ухудшалось стремительно. Я почти сразу забил тревогу, позвонил в хоспис, попросил забрать её обратно. Но там уже «нет мест, ждите». Мама уже ничего не ела, только курила (она снова курила, ей врач разрешил). Покурит, подышит в кислородный аппарат, снова покурит. И не говорит почти – уже хрипы одни. И – энурез. Я её колол три раза в день, давал таблетки аккуратно… Родственники помогали – помыть там, вот это всё… Сестричка из хосписа приходила иногда, но, в общем, таким в стационар надо, а мест всё нет и нет…

Наконец её забрали. Прислали только водителя, надо было как-то спустить маму вниз, с пятого этажа. Вес у неё был комариный уже, килограммов сорок, но я и такой не мог нести из-за язвы своей. Попросил соседа, здорового парня, качка. Тот, войдя в комнату, увидав пациента, поняв, что это тётя Юля, ему прекрасно знакомая, испустил такой вздох ужаса…

Около десяти утра маму забрали, а в два часа ночи она умерла. В шесть утра мне позвонили на мобильный, и я, как только увидел незнакомый номер, сразу всё понял. Тут же пошёл в хоспис.

Как мне рассказала медсестра, в полночь мама попросила выкатить её на кровати во дворик покурить (кровати у них там прям хай-тек). Там покурила, заснула, и в два часа ночи 7 августа сердце остановилось. Врач сказал, что слишком низкое давление (90 на 60) плюс стресс от переезда. Но, как он сказал, не умерла бы сегодня – умерла бы завтра, день бы ничего не решил.

Я написал бумагу, что отказываюсь от вскрытия. И так её тело терзалось при жизни, незачем ещё и после смерти. В выписке написали причину: рак горла четвёртой стадии. Ну и что тут вскрывать? Надо было уже начинать всю эту похоронную бюрократию.

Вот так вот. А когда-то врачи обещали маме «как минимум» десять лет жизни, если будет лечиться и режим соблюдать. Она лечилась и соблюдала. Вроде бы. Кроме, конечно, срыва в курение. Маму такой прогноз вполне устраивал; я желал ей жить до ста лет, она смеялась: это чересчур! Прошло меньше двух лет…

Я, конечно, понимаю, что бесполезно думать на тему «а что было бы» и «где мы её упустили». И кто именно упустил. Я себе не могу простить, что не объяснял, не убеждал её: надо оперироваться и всё такое. Но откуда я знал? Откуда мы знали, что, допустим, сейчас уже пациенты после удаления опухоли горла питаются через трубку не месяц, а две недели?.. Об этом мне недавно рассказала одна женщина, у которой мужа оперировали. Ему, конечно, не очень хорошо, проблемы всякие, но он жив!

Может быть, маме надо было сразу делать операцию. Может быть, нет. Почему так внезапно стало хуже? Какую роль тут сыграло курение? Ну и так далее. Бесполезны такие раздумья, но я постоянно к ним возвращаюсь. И почти год спустя начал писать о них в фейсбук, чтоб освободиться от них наконец.

Днём я, по совету тёти Лены, написал о маминой кончине в фейсбуке. А чуть позже пост, что собираю деньги на похороны. Друзья помогли мне совершенно нереально, более чем щедро. Настолько, что пару месяцев у меня могла не болеть голова ни за что вообще, ни за какие заработки и траты. Голова и не болела. Желудок, кстати, тоже не болел.

«Сожги меня»

Сразу после прощания с мамой на кладбище я не стал устраивать поминки. Родственники меня поняли вроде бы. Я действительно был ещё слишком слаб из-за язвы и недоедания. Только сорок дней отметили с родственниками, соседями и двумя моими одноклассниками, Мартой и Костей.

Мама мне неоднократно говорила «сожги меня». Имелась в виду – кремация. И урну захоронить на Ваганьковском. Там все наши: дед, бабушка, бабушкина сестра…

После кладбища когда я приехал наконец домой, то лёг и ни о чём не думал. Просто вот одна часть жизни позади. Что впереди – я не знал. Календарь обещал через пару недель сентябрь. Осень.

 
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.
 
 
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
 
 
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
 

Это стихотворение Марины Цветаевой мама очень любила и часто декламировала.

Глава II. История болезни

Честно говоря, не знаю даже, как и когда у меня началось вот это всё. Но история, по-видимому, очень долгая. Желудком я особенно никогда не страдал. Ну только с перепою и с пережору. Однажды в отпуске в Испании на меня напала жуткая изжога. Скрутила прям. Чего-то переел, наверное, красного вина с сыром и оливками. Как раз в последний день отпуска зажглось всё внутри, засвербило. Я накупил всяких анти – не помогало. В таких случаях надо поесть, но я ж не знал. Я знал, что при отравлении нельзя ничего есть, но это же не отравление. А что?.. В общем, по приезде домой мама меня покормила кашами, и всё прошло буквально сразу. Ну понятно, перепил – чего тут думать-то. Забыл про инцидент этот на несколько лет. Потом я узнал, что язва может открыться, поболеть, закрыться, даже зажить. А человек ничего не знает. У нескольких моих друзей и подруг находили на гастроскопии зарубцевавшиеся язвы, про которые они не в курсе даже были.

Так вот, если ближе к событиям. Начну с того, что когда маме поставили диагноз, я занервничал. И похоже, в таком взвинченно-нервозном состоянии находился пару лет. Давление било рекорды, верхнее 135 для меня уже давно стало нормой (хотя, когда оно до 160 добивало, я понимал, что с этим уже что-то делать надо). Но при этом ничего не болит. Ем всё, употребляю алкоголь, физкультурой занимаюсь, давление измеряю периодически, чего ещё-то? В марте 2018-го случился у меня первый обморок. Я тогда работал в «Российской газете», что само по себе стресс круглосуточный. Обстоятельства обморока таковы: в шесть утра пошёл в туалет, а на обратном пути рухнул в коридоре. Вперёд упал, мордой в пол просто. И лежу. Хочу встать, но не могу, ни рук, ни ног не чувствую. Вообще. Змейкой пополз к комнате. Как-то забросил себя на кровать. Лежу. При этом чувствую частый пульс, дикое сердцебиение, от которого аж дыхание перехватывает и грудная клетка трещит.

Придя в себя, измерил давление. А оно какое-то совсем дурацкое, типа 100 на 60. У меня такого быть не могло. Сказал утром маме – а ей уже не до чего. Ну, говорит, ты объелся просто снижающих давление таблеток. А я, надо сказать, их действительно нажрался, потому что маму застукал за курением на лестничной площадке утром и, в общем, в шок пришёл полнейший от этого дела. Разнервничался и всё такое… а мне ж работать надо.

Тогда я работал в отделе культуры «Российской газеты». Это, думаю, последняя моя журналистская работа. Больше никуда устраиваться не хочется. Слава богу, и соблазна такого нет: из-за кончины бумажной прессы и плохой монетизации интернет-СМИ.

А работа в «РГ» – это настоящая работа. Мне лично вменялось в обязанность каждый день ходить в редакцию, а иногда и дежурить по номеру, а дежурство – это одиннадцать часов как минимум, причём не отойти никуда. Повезло, что обморок у меня случился в праздничные дни накануне Восьмого марта.

Через сутки давление у меня поднялось, всё вроде нормально, но мне очень трудно было ходить по улице, особенно тем быстрым шагом, к которому я привык за всю жизнь. Дико сдавливало в груди. И так несколько дней. Мама говорила, что меня надо записать в поликлинику и обследовать полностью. Но ей, повторюсь, не до того, она сама уже довольно слаба, а вскоре даже вставать перестанет. Я наконец плюю на всё и иду в платную на Фрунзенской, где жалуюсь на такие вот симптомы. Отправили на ЭКГ. Никакого инфаркта, результат – хороший, только вот пульс частый. Спросили про стул («фиг знает, какой, обычный, наверное», удивился я), помяли живот, ничего не заподозрили. Мне в итоге ставят ничего не объясняющий диагноз «вегетативная дисфункция», прописывают что-то от сердца и для сосудов. Я пью таблетки, отлёживаюсь дома, праздники заканчиваются, я выхожу на работу в «РГ», и всё вроде в порядке со мной. Вкалываю, устаю, всё как обычно. Всё вроде бы как обычно. Но вот – начал задыхаться на лестнице. Раньше я бегал по лестницам легко, лифты презирал. В здании «Российской газеты» к тому же лифты такие медленные, капризные, что действительно проще пробежаться. Не получается, грудь давит. Я грешу на курильщиков на лестничных площадках. Там действительно дымина всегда. Но, в общем, это всё не представляется какими-то серьёзными проблемами. Правда, пить я бросил совсем – даже шампанское на наших фуршетах на работе.

В апреле из «Российской газеты» я уволился. По личным причинам, – мне очень не нравилось, как наша начальница Я. Б. делает из меня идиота, а у неё это метод взаимодействия с сотрудниками, – и профессиональным. Профессиональные причины простые: писать не дают. То есть дают, но очень мало. А я привык много, и придумывать всякое разное. И считать, что то, что я придумываю, может быть интересно читателям. Да, блин, читателям, не мне лично. Я не могу сказать что в «РГ» я писал какую-то ерунду или… Иногда действительно интересные темы попадались. Похороны Хворостовского – читалось на сайте очень хорошо. Мне даже повышенный гонорар за него выписали.

Мне доводилось поднимать темы, может быть, не очень страшно серьёзные и проблемные, но какие-то такие, знаете, неприятные, как камушек в ботинке. Например, про перевозку музыкальных инструментов в самолётах. В очередной раз какой-то «Аэрофлот» или фиг помнит какой ещё мощный игрок рынка что-то там запретил – чуть ли не флейты и прочие мелкие инструменты приказано было сдавать в багаж. А по-хорошему инструменты вообще никакие сдавать нельзя, их бьют и портят, даже если они в жёстких кофрах.

Авиакомпании уже давно ведут странную негласную борьбу с музыкантами – которым возить свои инструменты всё труднее, потому что политика авиакомпаний непредсказуема.

Крупные музыкальные инструменты – виолончели, контрабасы и т. п., давно уже летают по билетам, как люди… Музыканты жалуются на то, что подчас невозможно угадать – пустят ли тебя в салон с инструментом, или потребуют серьёзную доплату, или вообще заставят сдавать в багаж.

Художественный руководитель музыкального театра «Геликон-опера» Дмитрий Бертман считает, что новый запрет, если он вступит в силу, ставит под вопрос гастрольную деятельность музыкальных коллективов вообще. «Это просто остановит всё, – уверен Бертман, потому что – ни один музыкант не сдаст инструмент в багаж – это часть его тела, его жизни».

…нежелание авиакомпаний отличать хрупкий и дорогой музыкальный инструмент от простой сумки или чемодана говорит о некомпетентности людей, разрабатывающих такие правила. «Люди зарабатывают всю жизнь на эту скрипку, и это личная собственность музыканта или собственность оркестра. Это огромнейшая ценность – инструменты. Я даже не говорю про Страдивари, Гварнери… великие музыканты, которые гастролируют, никогда в жизни не смогут с этим инструментом выехать, получается».

Пока музыкантов авиакомпании медленно прижимали, они находили какие-то выходы из ситуации и мирились с новыми неудобствами и рисками. Но блоги музыкантов в соцсетях каждую неделю пестрят постами о том, кому какой инструмент какая авиакомпания испортила и как не удалось – или, реже, удалось – получить компенсацию.

Наталья О'Шей, лидер популярной рок-группы «Мельница», выступающей в СНГ, Прибалтике и Израиле, вспоминает, как «гитару в багаже сломали. Отсудить у компании ничего не удалось, потому что поломку обнаружили не сразу, не в аэропорту. Инструмент был дорогой, «эндорсерский» (то есть предоставленный фирмой-производителем. – Ред.), и, к счастью, его удалось починить. Но с тех пор у нас супержёсткие и супертяжёлые флайт-кейсы. Есть у нас специальный шкаф для трех гитар, сделанный в Англии по спецзаказу. Мы регулярно платим за перевес и негабарит, но зато этот шкаф значительно сложнее бросить или уронить».

Решение, подходящее для стадионной рок-группы, не может устроить исполнителей академической музыки, по финансовым соображениям в том числе. «Музыканты – люди не самые богатые, классика – это не шоу-бизнес, это, скорее, гордость страны. Исполнительское искусство наравне с балетом – это одно из немногих, что держит нас еще в авангарде во всем мире», – говорит заслуженный артист России виолончелист Борис Андрианов, называя новое решение о запрете «бредом». …В любом случае «один-два скрипача, да даже целый оркестр, не сделают погоды на рейсе… Пожалуйста, пусть они ужесточают свои правила, но пусть это касается баулов, сумок, чего угодно, но не музыкальных инструментов. Мне кажется, это надо донести до тех, кто принимает решение. Иначе музыканты просто перестанут ездить». («Российская газета», 2018, № 32 (7495)).

И донесли, представьте себе. На следующий же день пресс-релиз компании-авиперевозчика: «Аэрофлот улучшает правила перевозки музыкальных инструментов в качестве ручной клади». Да, это райски приятное чувство, когда твой материал сдвигает какой-то камень, пробивает стену, находится выход из тупика.

Тем не менее об уходе из газеты не жалею нисколько. Во-первых, ставка у меня была так себе, обычная зарплата, как, не знаю, у двух охранников в супермаркете, гонорарами тоже ничего особенного не выходило – много писать и регулярно публиковаться, как я привык за почти двадцать лет в профессии, мне не давали. Там это просто не принято. Там поэтому у авторов такая борьба за место на полосе, такие интриги… ух! Совок настоящий. Я и не знал, что такое болото ещё может существовать в XXI веке, в крупном европейском городе, Москве в смысле. Да и гонорары-то обычные. Одни понты, что «Российская газета»! «Уровень!» Уровень – это прям словечко, которое палит старых коммунистов. «Надо немножечко чувствовать уровень “Российской газеты”», – как по любому поводу талдычила наша начальница. Хотя отдел культуры этой газеты – это чистая вкусовщина. Грубо говоря, начальница врубается в то, что Люка Дебарг популярный пианист, и всё, значит, других не существует. А какой-нибудь Давид Фрэ, который в сто раз лучше, или Дмитрий Алексеев, который вообще гений русской пианистической школы, – это так всё, для меломанов, для специалистов, неинтересно. Чувствовать уровень «Российской газеты»? Это значит: не разбираться в искусстве вообще. Да лучше уши в унитаз спустить!

Но всё к лучшему, потому что последние, как оказалось, месяцы жизни мамы я был рядом с ней. Уже в апреле она редко вставала и неуверенно ходила. Почти не ходила, почти не ела. Собственно, как её лечили, точнее, поддерживали в ней ускользающую жизнь, я рассказывал в первой главе.

В конце июня меня пригласили в Екатеринбург на фестиваль Ural Music Night. За год до того я уже бывал на этом празднике, мне очень понравилось. И сам город, и музыкальная программа. В этом году тоже, если б не ряд обстоятельств, о которых ниже. Но вот цитата моего восторга из заметки для jazz.ru:

Екатеринбург, как не устают повторять местные, уникальный город, а уникальность его заключается в том – цитирую по памяти, – что весь центр сосредоточен на площади в один квадратный километр. И на этом километре – театры, кафе, рестораны, открытые площадки, здания в стиле конструктивизм, небоскрёбы и «Ельцин-центр». То есть для автомобилей перекрывается относительно небольшой участок города (а Екат – это нормальный мегаполис, хоть и не Москва), и там начинается движуха. В прямом смысле – все движутся от площадки к площадке. И зрители, и артисты. Два-три-четыре концерта за ночь – норма.

Так вот, я лично – не поклонник выделить ночь на то, чтоб шататься от площадки к площадке, ухватывая «по кусочеку» разных музык, как на эдаком меломанском шведском столе. Но многим как раз это и нравится. Система такая: шли, услыхали, зацепило, постояли, отпустило – дальше пошли. Ad libitum. Какая разница, что того бразильца или этих сербов мы слышим в первый и последний раз? Подегустировали – и хорошо.

Собственно, Ural Music Night при своём размахе и не подаёт себя как фестиваль со звёздами. Хотя хедлайнеры, конечно, есть, и в этом году один из них – Антон Беляев, начинавший, между прочим, в клубно-джазовой среде. Нет, концепция меломанского шведского стола, примерно как я выше обозначил: оригинальные, качественные музыканты разных стран и традиций.

Вот, собственно, это меня и заинтересовало: что в столь обширной программе есть из, допустим, импровизационной музыки, этнической, или вообще всякой странной? Организаторы предлагают строить свой маршрут с помощью приложения на мобильном телефоне. Ах, но гулять ночью по расписанию – что это такое вообще? Всякое ж может по пути подвернуться и по-другому повернуться.

Ну вот я лично в этом году прицельно ехал на джазменов и этнику. И того и другого – достаточно. Этника – буквально от Африки до Японии. Все хорошие-любопытные и, может быть, не так прославлены, как Сезария Эвора какая-нибудь, да и сама по себе этническая музыка интересует узкий круг спецов, но настоящие мастера этого жанра заводят любую толпу. Вот, например, в нашем отеле жил коллектив из Южной Африки Abafana Baka Mgqumeni; господи, да даже по их повседневному внешнему виду, улыбкам и свингующим походкам можно понять: эти – зажгут. А уж когда в национальных костюмах…

С какой стати я вообще езжу по фестивалям, что это за работа такая? Я журналист, пишу о музыке. Как такое получилось – отдельная история. Началась она, я уверен, с моего рождения. Я родился в городе Москве, в 1975 году, 26 сентября.

26 сентября – символичная для меня дата. В этот день родился Гершвин, автор мелодий, которые стали джазовыми стандартами. И Марина Цветаева – любимый поэт моей мамы. Так вот, с ранних лет в моей жизни два моих главных бзика – это музыка и русский язык. Последнее, возможно, вас удивит, может, по этому тексту так и не скажешь, но это, блин, правда, гадом буду. Так вот, с детства как-то смутно желал совместить одно с другим.

Читать и, что самое странное, писать…

…я любил всегда. Бормотал-сочинял какие-то стишки в детстве, искал рифмы.

Не помню уже, кто и по какому поводу подарил мне ежедневник. Недатированный, с тонко разлинованными страничками. Скорее блокнот даже. Может быть, мама с работы принесла – выглядел он как канцтовар представительского класса: твёрдая обложка, белые глянцевые странички… Прям книжка настоящая! В это время у нас гостила бабушкина родная сестра, тётя Тоня. Она увидала эту книжечку и сказала странное:

– Вот, Саш, теперь можешь вести дневник.

– Что это, – говорю, – дневник же в школе, на фиг мне ещё дома, добровольный?

А тётя Тоня, надо сказать, со всеми разговаривала на равных, у неё отсутствовал вот этот тон снисходительный по отношению к младшим. Тётя Тоня со всеми общалась вежливо, но с достоинством. Поэтому она пояснила идею свою очень просто:

– Просто записывай сюда, что с тобою происходит. Каждый день. И будешь писателем!

И вот эта идея мне как-то в душу запала. Я прям в тот же вечер что-то записал. Видимо, про гостей и подарки. И на следующий день тоже. И вскоре ежевечерняя писанина стала привычкой. Герои Чехова говорят «сделал привычку», а не «приобрёл привычку», как мы сейчас говорим. И я вот, получается, свою сделал.

Мои нехитрые дневниковые отчёты: «сходил туда-то», «получил тройку», «подрался» эволюционировали довольно быстро. Не по месяцам, а по неделям. Получались иногда прям целые рассказы. Особенно летом, когда я жил в Юрмале или в деревне в Рязанской области. А там масса впечатлений и времени свободного навалом. За пару лет я исписал всю эту книжку. В подростковом возрасте, конечно, забросил – тогда всё забрасывается подальше, что из детства. Потом, во взрослом состоянии, где-то наткнулся на дневник, раскрыл с опаской, полистал – думал, слёзы стыда навернутся. А вот ни фига! Некоторые текстики вполне показались симпатичными, с юмором и остроумными наблюдениями. Надо ж, какой я ребёнок-то был способный, подумал я. Куда что девается…

Как и многие люди моего поколения, я не знал, что делать после школы. Где учиться, кем работать. Теоретически смутное желание что-то писать, разговаривать по-иностранному было, не ослабевало, но что это, к чему это всё приложить? В иняз только по блату берут, пугали мама с бабушкой. Но ведь и правда в любом случае со школьным английским туда не поступишь. После школы я никуда и не поступил, пошёл работать. Курьером в банк. По блату. На отличную, для ничего не умеющего юноши-раздолбая, зарплату. Год до армии был.

После года в банке я снова попытался поступить в Полиграфический институт на редакторский факультет. Срезался на истории.

Плюнул на всё и попросил маму тупо заплатить за меня в платном институте, который и закончил. Я рад, что там учился, поскольку мы очень серьёзно изучали английский язык и второй по выбору (я взял немецкий, на котором говорю и читаю до сих пор).

«Прокачанный» английский мне помог в журналистской профессии – когда я решил вернуться к своей детской мечте, проработав года три в банке на всяких побегушечных должностях. Был офисным планктоном, когда это ещё не было мейнстримом. Даже термина такого не было. Но именно таковым я себя ощущал – инфузорией, которая мечется по офису или по всей Москве с папочкой, набитой договорами купли-продажи акций, которые мне не принадлежат, за деньги, к которым я не имею никакого отношения, и качество моей работы никак не сказывается и никогда не скажется на моей зарплате.

В смысле музыки я всегда держал нос по ветру. Читал журналы – от «ОМа» и «Ровесника» до Music Box. Пасся на Горбушке. Брал там у знакомых продавцов ящик новинок на неделю под залог, на следующих выходных обменивал. Слушал все новинки, приучался к джазу. Когда пришёл в музыкальную журналистику, оказалось, что интервью на английском очень востребованы, а я как раз свободно говорю. Ну и стал печататься. Вот вкратце, как я стал музыкальным журналистом. Не знаю, кому может быть интересен и полезен мой опыт – его не повторишь уже.

Но вся эта профессиональная моя деятельность, как ни странно, имеет отношение к болезни. Я комплексовал, что у меня не идёт настоящая карьера. Не могу устроиться в штат приличного издательства. А если и могу, то с какими-то осложнениями, с какими-то дополнительными фокусами, бюрократией, неинтересными обязанностями. Я не очень понимал, что вся эта журналистика, культурная в первую очередь, уже на ладан дышит.

Нет, это даже смешно вспоминать: боялся, что красивая девочка из какого-нибудь богатого издательского дома Conde Nast меня отошьёт, потому что у меня зарплата меньше, чем у них там. И вообще у меня работа не звёздная, и я почти всё время на фрилансе. И отшивали, кстати. Только, разумеется, зарплата тут ни при чём, они и не в курсе были, сколько у нас там чего, чёрного-белого плюс-минус гонорары-премии. Просто когда ты так к себе относишься, как ко второму сорту, то и женщины это чувствуют. Им и в штатное расписание заглядывать не нужно. Сейчас я от таких комплексов избавился. Наоборот, я крут, что пишу о чём хочу, живу с этого. Вот целую книгу накатал, как видите.

К этому тексту, который начался как серия отчаянных постов в фейсбуке, я тоже с самого начала профессионально относился – чтоб читать можно было всем. Чтоб чётко и ясно.

В общем, писатель или не писатель, способности или нет, но тот детский дневничок мне прокачал скилл, как сейчас говорят. То есть развил и укрепил способность писать о чём угодно быстро и внятно. Это и стало моим ремеслом. В школе за него платили пятёрками за сочинение, во взрослой жизни – гонорарами. Или даже – зарплатой.

То, что я меломан, это, безусловно, влияние семьи. Поющего деда и играющей на фортепиано мамы. Мама играла для себя и для гостей. С годами всё реже и реже, но всё-таки иногда её пробивало сесть за инструмент. Сет-лист обычно был такой: «Лунная», полонез Огинского (ля минор), «Метель» Свиридова, вальс Шопена до-диез минор. Последнее – одно из самых моих любимых произведений вообще. Я его собираю до сих пор в разных исполнениях. Мать, понятно, не виртуоз, но её прочувствованная игра у меня до сих пор в ушах. Жаль, что запись так и не сделал. Правда, наше пианино «Родина» в последние лет десять звучало не очень (сейчас я его отдал одному коллеге, у которого две прилежные дочки, которые отлично играют, пианино слегка починили, и оно зажило новой жизнью). А когда-то звучало очень даже.

Никогда терпеть не мог так называемую советскую эстраду. Всегда, правда, смотрел «Песню года» и прочие телеконцерты. Магнитофона в доме не было, был проигрыватель «Аккорд» у мамы и её коллекция грампластинок – в основном пианисты и Пугачёва. Запиленные этим адским «Аккордом». Ещё – польское издание Билли Холидей и советская лицензия дуэтного альбома Диззи Гиллеспи и Оскара Питерсона. Я тогда не подозревал, что камерный джаз, особенно би-боп, хар-боп и кул, станет моей любимой музыкой. Тогда я любил всякие ретро-песни. «Веселится и ликует весь народ» – «Попутная песня» Глинки и Кукольника тогда часто звучала в кино и по телевидению. Мне прям очень нравилась. Форма, наверное, привлекала. Хотя я такого термина не знал. Из-за формы же этой зафанател от песни Don’t Stop Me Now (Queen)[1]1
  Сейчас не останавливай меня (англ.).


[Закрыть]. Подумал: вот ведь настоящая музыка, как там части меняются, почти как в симфонии! Ну ерунду подумал: не в симфонии, а в сонате! А их же «Богемская рапсодия» – это соната и есть. Просто со словами.

Лет в тринадцать я открыл для себя рок-музыку. Копил деньги на магнитофон. Бабушка хваталась за голову: «Купим ему магнитофон – он учиться перестанет!» Бабушке как педагогу почему-то было невдомёк, что интерес к учёбе пропадает из-за плохого преподавания всякой ерунды, а не из-за магнитофона. Как бы то ни было, но магнитофон я купил. По иронии судьбы, первую нормальную запись импортного музона мне сделал как раз таки ученик моей бабушки. «Железная» советская кассета на 60 минут, с одной стороны – Modern Talking, с другой – Greatest Hits, Queen. Почему-то именно эта музыка. Про Queen я на тот момент ничего не знал, но они стали моей судьбой. А «Модный тонкий» как было не моим, так и осталось. Кстати, недавно у меня сорвалось интервью с Томасом Андерсом из-за проблем с телефонной линией. Жаль, интересно было узнать, что он думает про свою непреходящую популярность в нашей стране.

Начало девяностых менее всего подходило для занятий музыкальной журналистикой. Решение было совершенно идиотским, к реальной жизни не имеющим никакого отношения. Ну и я сам: образования музыкального нет (в музыкалку идти отказался наотрез, самому учиться бренчать на дедовой семиструнной гитаре было лень), знаний каких-то тоже, коллекция записей – обычная, как у любого подростка. Но вот хотелось в этом всём разобраться и разбираться. Я хотел быть культурологом, хотя слова такого не знал.

Да, и ещё деталь. В 1991 году я зафанател от группы Guns N’Roses. А их фронтмен – «солист», как тогда говорили, прям как будто речь о симфоническом оркестре или балете, – Аксель Роуз ввёл моду на мужские платки. Банданы. В огурцах, как у нас говорят, или узор parsley, как он называется в англоязычных странах. Я себе тоже такую бандану купил. Отрастил волосы. Щеголял так. Всем было ясно, кого я косплею (тогда говорили: под кого косит). Даже на время получил прозвище Эксл. На время.

Посчастливилось попасть на первый московский концерт «Ганзов». Такие вот выводы сделал:

Кумир юности Аксель Роуз, как выяснилось на следующий день из инсайдерских источников, прилетел в столицу только в семь вечера. Поэтому неудивительно, что выступление Guns N'Roses началось только в десять. Ожидание же публику явно утомило, чтобы не сказать расстроило. Нет, мы, конечно, знаем, что Аксель Роуз ещё во времена лихой молодости концерты то задерживал часа на четыре, то вообще отменял, быстро снискав нехорошую славу главного динамщика рок-н-ролла. Но вот погас свет, выключилась десять раз проигранная фонограмма с голосом покойного Ронни Джеймса Дио, зазвучал какой-то концептуальный шум, и сразу стало ясно, что сейчас нам сделают такое шоу, от которого долго отходить будем. Пара минут темноты и шума, а публику уже трясёт. Когда зазвучал наконец первый внятный гитарный рифф (из песни Chinese Democracy[2]2
  Китайская демократия (англ.).


[Закрыть]), публику, можно сказать, заколотило. Звук был плохой, голоса почти не было слышно, но разновозрастный разнополый народ вёл себя, как девочки на хронике концертов Битлов: увидев Акселя, визжали и орали. Ближе к середине концерта, когда шок от созерцания кумира поутих, люди начали петь и топать так, что трибуны вибрировали.

На второй песне, хрестоматийной Welcome to the Jungle[3]3
  Приветствуем тебя у нас в джунглях (англ.).


[Закрыть] (1987), звук выправился, и можно уже было наслаждаться знакомыми мелодиями и ритмами. На сцене постоянно что-то оглушительно взрывалось, загоралось пламя, достававшее чуть ли не до крыши, огромные экраны демонстрировали то музыкантов, то некие видеозарисовки. Музыканты бегали по сцене как угорелые, Аксель всё время переодевался во всякие свои нелепые одёжки (в начале – футболка с нарисованным Лениным, в финале – с гербом Советского Союза). Лирических отступлений почти не было: пару раз вождь Аксель представил музыкантов. И небольшая пауза перед бисом. А так весь концерт – скоростной двухчасовой забег. («Время новостей», № 100, 10 июня 2010. Сейчас статья в доступе на сайте http://dva.narod.ru/g41.html)

Так вот, после школы бандану я много лет не носил, а недавно снова надел. Потому что башка лысая была. Но у меня лично не из-за химиотерапии. Моя побочка от химии – слезающая с пальцев кожа, причём так, что смартфон не распознавал отпечатки пальцев. Их не было, отпечатков. Но много кто волосы от химиотерапии теряет. Обычное дело вообще, «Одним днём выпадут!» – весело предупредила меня химиотерапевт. Так что банданы – это прям онкологическая униформа, увы.