Текст книги "Утаенные страницы советской истории"

«Мы думали, во всем виноват Ягода…»

Наш собеседник:

Борис Игнатьевич Гудзь (1902–2006).

Сотрудник органов В ЧК – ОГПУ с 1922 г.; резидент ИНО (внешней разведки) в Токио в 1934–1936 гг. В 1936–1937 гг. служил в Разведывательном управлении РККА, откуда был уволен «за связь с врагами народа». Участник Великой Отечественной войны; до 1962 года – директор автотранспортного предприятия. Полковник в отставке.

– Борис Игнатьевич, вы последний из тех, кто с полным основанием именует себя чекистом. Когда, почему и как пришли вы на службу в органы?

– Закваска такая была… Отец мой с конца 1890-х годов занимался революционной деятельностью, не однажды арестовывался – мне было около года, когда мы попали в архангельскую ссылку… А все решила моя встреча с его давнишним знакомым – Артуром Христиановичем Артузовым. В конце 1922 года, студентом 2-го курса Горной академии, я попал под его руководство во вновь созданный Контрразведывательный отдел.

– Чем тогда занималась контрразведка?

– Прежде всего, она должна была обратить внимание на представительства иностранных государств, которые в это время пачками признавали Советскую власть: в Москве было уже около 10–15 посольств. Чекистское руководство понимало, что под их крышей действуют разведывательные резидентуры. Работать с ними нужно было уже не теми средствами и методами, которые применялись в период гражданской войны. Теперь требовалась «снайперская стрельба»: установить факты, получить точные данные о конкретном человеке – и только потом принимать решение. По этой причине во главе контрразведки был поставлен очень культурный, развитой, грамотный человек – Артузов.

– Насколько результативна была тогда контрразведывательная работа?

– В Центральном партийном архиве, в фонде Дзержинского, я нашел доклад начальника контрразведки:

«КРО… удалось поставить работу гак, что в настоящее время главные штабы иногосударств снабжаются на 95 процентов материалами, которые разрабатываются контрразведкой, совместно с военным ведомством и Наркоматом иностранных дел. Таким образом, иноштабы имеют о Красной армии и ее дислокации те сведения, которые желательны нам. Это утверждение основано на доверительных данных. Кроме того, ряд иноразведок, как польская, эстонская, отчасти финская, находятся целиком в наших руках и действуют по нашим указаниям. За период с 1923 по 1924 год удалось разгромить эстонский шпионаж в Ленинграде, в значительной мере подорвать шпионскую деятельность польского штаба в Белоруссии, сосредоточить в своих руках японскую и финляндскую разведку. Нам удалось получить ряд шифров и кодов, на основании которых большинство телеграфных сношений иногосударств нам известны. И, наконец, пресечь в корне и сосредоточить в своих руках сношения ряда монархических организаций, осуществляющих через некоторые ино-миссии технические связи…»

В то же самое время были созданы каналы контрраз-ведывателыюй деятельности по разработке заграничных эмигрантских центров. По одному из Них был задержан на нашей территории Савинков, а в 1925 году – известный английский разведчик Сидней Рейли… Вот в такой момент мне удалось поступить в органы и учиться у этих работников.

– В каком подразделении вы начинали службу?

– В отделении, которое занималось агентурно-оперативной охраной госграницы. Участвовал в больших операциях по разгрому контрабандных организаций – а тогда уже попадались люди, которые под видом контрабанды занимались шпионажем. Так, не проходя никакие школы, я уже на оперативной работе изучил эту деятельность. Здесь я отработал почти год, затем был переведен в 6-е отделение, которое занималось белогвардейскими, эмигрантскими организациями… По террору одно время работал.

По линии ИНО – Иностранного отдела, разведки – мы получали из-за границы сводки о предстоящих перебросках обученных, подготовленных в диверсантских школах террористов. По этим материалам вели разработки. Так, однажды агент ИНО встретился со своим приятелем-офицером. Разговорились, пошли в ресторан, выпили… Тот и говорит, что прошел курс диверсионной работы и собирается отправиться «туда». Приятель ему: ты ж не знаешь тамошней обстановки, сразу провалишься! А у меня, отвечает, сестра в Калуге, учительница; придем к ней, оглядимся, потом будем устраиваться…

Сводка приходит ко мне. Вся информация: фамилия офицера – Потехин, сестра в Калуге. Даю указания в Калугу, чтобы искали эту сестру. Если она вышла замуж, то дело плохо: нужно будет проштудировать всех учителей в городе. Но оказалось, что есть такая Потехина, и отчество совпадает. Установили за домом строжайшее секретное визуальное наблюдение, какие-то агентурные подходы, помнится, были. Буквально через две недели появляются два человека…

Пробыли они там дней десять, никуда не ходили, осваивались, а затем двинулись в Москву, но сошли с поезда, не доезжая… Сняли комнату в одном из дачных поселков, побыли там денька два-три – и в столицу. Одеты были сходно с нашей публикой, ходили по городу, смотрели, заходили в магазины, в рестораны… В Москве наблюдение за ними продолжалось в течение недели, однако «наружка» засекла только один адрес – это был профессор, знакомый отца Потехина. Но он понял, что «гости» приехали нелегально, и не принял их – мол, я вас не видел…

Через несколько дней было принято решение провести операцию захвата. Группа захвата – четверо вооруженных работников оперотдела – была поручена мне. Было известно, что «гости» каждый день возвращаются домой дачным поездом с Николаевского вокзала. Решили брать их у входа в вокзал… Это была очень резкая, но продуманная операция, потому что они были очень сильно вооружены: у каждого по два пистолета, яд, ножи и всякая всячина. «Наружка» привела их к входу. Даю команду – «гостей» внезапно берут за руки, скручивают, заталкивают в машину, на пол, оперативники придавливают их своими телами – и на Лубянку. Там уже было все подготовлено, так что мы сходу влетели в ворота… Раздели их догола, повели по лестнице. Представляете их моральное состояние? Стесненность после шока. Они потом объясняли: мол, мы знали, что нас будут пытать, все время чувствовали огромное напряжение…

– Почему они сразу не попали в те самые «подвалы Лубянки», о которых еще недавно так любила писать наша пресса?

– Кроме необходимой грубости при задержании, никто их пальцем не тронул – не то, чтобы пытать! Тогда у нас совершенно не было этих методов. Их повели на 5-й этаж, к начальнику особого отдела… Там они все рассказали: как участвовали в Гражданской войне, когда эмигрировали, какие претерпели трудности, как были завербованы в РОВС – в спецшколу, какие получили задания. И всей этой операцией руководил я. Видите, какое доверие мне оказывалось?

– Еще операции подобного рода были?

– Конечно… А через некоторое время я впервые был привлечен к зарубежной командировке – тогда я, разумеется, не знал, что эта поездка проводилась в рамках операции «Трест». Под видом корреспондента я был посажен на советский корабль, идущий по маршруту Одесса – Стамбул – Смирна – Яффа – Порт-Саид – Пирей – Афины – Стамбул. Мне следовало визуально наблюдать полицейский режим в портах, выяснить: где можно убежать с корабля, где – принять на борт лишнего человека… Сказали также, чтобы я посмотрел, как заграница живет, заодно и приоделся – здесь с одежкой было очень плохо. Дали мне 100 долларов, на которые я себе сшил пальто, купил два костюма, шляпу, кепку, белье, туфли, ботинки… Доллар тогда был в очень большой цене.

– Борис Игнатьевич, а как же так получилось, что когда говорят о работе органов ОГПУ – НКВД в 1930-е годы, то обычно все эти дела, о которых вы рассказываете, заслоняются репрессиям? Почему? Вы же все это таете не только на собственном опыте, но и по архивным материалам…

– 1930-е годы были очень непростым временем, и не случайно, что именно тогда в нашей системе стали проявляться злокачественные явления, которые официально трактовались как «разумное повышение бдительности». Вы знаете лозунг Сталина, что по мере усиления социализма обострение классовой борьбы будет продолжаться до предела. Практическим примером сказанного стало «Шахтинское дело», это еще 1928 год… Оно было создано в провинции – нечестными, нечистоплотными методами. Уровень кадров в провинции был на два порядка ниже, чем в центре, потому там и нашлись люди, которые стали выколачивать показания у арестованных. Однако процесс этот получил высокую оценку руководства партии, стал неким эталоном борьбы с вредителями в народном хозяйстве. Сталин в своем докладе признал, что так же, очевидно, должно быть и в таком-то ведомстве, и в таком-то, и в промышленности, и у военных… Началась напряженная работа по розыску вредителей, везде стали искать террористов. В этом отношении особо отличилась Украина.

После «Шахтинского процесса» там был произведен арест «организации» под названием «Весна» в составе более пятисот человек – в основном командиров Красной армии и пограничных органов. «Создали» ее полномочный представитель ОГПУ на Украине Балицкий и начальник Особого отдела Украины Леплевский…

– Известные палачи! Они вскоре выдвинулись: Всеволод Аполлонович Балицкий возглавил НКВД Украины, затем стал зампредом ОГПУ, а Григорий Моисеевич Леплевский дорос до заместителя прокурора СССР… Первого расстреляли в 1937-м, второго – в 1939-м. А как отнеслись к «розыску вредителей» те настоящие чекисты-дзержинцы, с которыми выработали, кого знали лично?

– Мой непосредственный начальник Ян Калистович Ольский, начальник Особого отдела и член Коллегии ОГПУ, затребовал это дело – по регламенту полагалось, чтобы мы наблюдали за всеми делами периферии. Были допрошены и некоторые арестованные… Подвергнув материалы тщательному анализу, Ольский и его помощники установили, что все это – «липа», очковтирательство. И Ян Калистович заподозрил, что поощряет это дело сам Ягода…

– Генрих Григорьевич Ягода, он же Енон Гершонович Иегода, «человек Свердлова»… Его отец – двоюродный брат отца Якова Михайловича, он сам был женат на племяннице Свердлова. С 1919 года совмещал членство в коллегии Наркомата внешней торговли с должностью секретаря президиума В ЧК и управделами Особого отдела. В 1926-м – первый заместитель тяжелобольного председателя ОГПУ Менжинского…

– Будучи человеком принципиальным и смелым, Ольский доложил о своих выводах Ягоде, которому это очень не понравилось: «Сейчас обострение классовой борьбы, это вполне естественно! У вас потеряно чувство классовой борьбы!» Но Ольский не стал уступать. Его поддержали член коллегии Иван Александрович Воронцов, заместитель председателя ОГПУ Станислав Адамович Мессинг, начальник Иностранного отдела Меер Абрамович Трилиссер – получилась целая группа оппозиционеров против Ягоды… Тот быстренько дал об этом тенденциозную информацию в ЦК ВКГ1(б): мол, у нас тут развелись либеральные интеллигенты и вообще заговор, а этого терпеть нельзя, потому что сейчас «борьба в обострившихся условиях» и всякие «критические разговорчики» следует считать нездоровым явлением, особенно среди чекистов.

Центральный Комитет принял решение поддержать Ягоду и изгнать из ОГПУ сотрудников, проявивших «классовую слепоту и либерализм», как непригодных для такого острого политического органа. Воронцова назначили управляющим Мосглаврестораном, Ольского – его помощником по ресторанной работе. А ведь это был боевой командир, четыре ромба носил на петлицах! Убрали и Мессинга, и других. Некоторых, пониже, «повысили» на периферию…

– Как вы и ваши сослуживцы отнеслись к такому решению?

– Для молодых чекистов Ольский был авторитетнейший человек, поэтому такое решение казалось совершенно неясным… Мы ведь знали, что дело «липовое». У нас с моим другом Сашей Агаянцем тогда возник вопрос, как же мы будем в таких условиях работать? Решили – пойдем к Ольскому, скажем: «Ян Калистович, хотим работать в ваших ресторанах, под вашим руководством».

Пошли. Он нас очень хорошо принял, а на нашу просьбу сказал: «Ни в коем случае! Продолжайте честно работать, как учил Дзержинский. А как вы сможете удержаться на этом – это уже дело будет от вас не зависеть». И я предложил Саше: поедем в Забайкалье, в Восточную Сибирь. Там был Алексей Михайлович Борисов, ученик Артузова, я с ним встречался, когда он был в отпуске…

– Кстати, какую позицию в те смутные дни занял сам Артур Христианович?

– Лртузова я очень уважаю – хотя позицию он занял не такую, как Ольский. Он всегда был очень дисциплинированным, законопослушным человеком. Для него ЦК партии – это все! И он считал, что действовать так организованно, выступать против руководства – это ненормально.

Когда Ягода решил приобщить Артузова к делам по линии создания «липовых» процессов, в частности по линии «Промпартии», он подчинился, хотя его принципиальность все-таки была непоколебима. Когда опытный следователь Артузов взял эти дела, то сразу увидел неувязки, натяжки, несуразные обвинения. Пошел к Ягоде. Тот на дыбы: «Как, вы подкапываетесь под генеральную линию наших органов?!» Ягода решил, что Артур Христианович его «подсиживает», и доложил Менжинскому, что он в заговоре с теми, которые уволены. Хотя Менжинский в ту пору был уже надломлен, он решил, что Артузова надо сохранить, вывести из этого дела, оставив для работы по иностранной разведке…

– Складывается впечатление, что центральный аппарат ОГПУ, кроме самой его «верхушки», не имел к фабрикации «липовых» дел никакого отношения…

– Дела по всем этим процессам вело Экономическое управление; даже по ложным обвинениям меньшевиков – а ими занимался Секретный отдел, было там специальное отделение – дело вело это управление. Видимо, здесь аппарат и, соответственно, руководство оказались самыми неустойчивыми – вот и лепили дела, очень далекие от правдоподобия, добиваясь от обвиняемых показаний под диктовку. Получались нелепейшие вещи! Назывались фамилии – слышали, что такие деятели существуют, ну и: «я с ними встречался там-то, получал деньги…» А наша иностранная разведка прекрасно знала этих людей и их возможности… Экономическое управление дает в ЦК показания, что «лидеры контрреволюции» установили связь с «зарубежными центрами», а ИНО эти сведения опровергает. Так как мы, контрразведка, работали по материалам Иностранного отдела и прекрасно знали, что за границей делается, то возникал вопрос: как обвиняемые дают такие показания, которые не соответствуют реальности?

– Неужели не было даже элементарного следствия, никаких проверок?

– Вот вам пример того, как это делалось. В обвинительном заключении было сказано, что профессор Рамзин – участник разработки плана ГОЭЛРО, организатор и первый директор Всесоюзного теплотехнического института, обвиненный как один из руководителей «Промпартии», – когда ездил за границу в командировки, встречался с Третьяковым, получал от него деньги, инструкции…

– Третьяков – это председатель экономического совета при Временном правительстве, член правительства Колчака, активный деятель белой эмиграции?

– Да. Но в 1929 году он был завербован нашей резидентурой в Париже, стал нашим секретным сотрудником. Почему же он давал Рамзину деньги и директивы, а нам ничего не сказал? Дали указание резидентуре его допросить: может, он один из главных вредителей и действительно встречался с Рамзиным? Вызвали Третьякова на конспиративную встречу: «Вы читали в газетах показания Рамзина?» – «Читал. Но я его в глаза не видел! И какие у меня деньги, когда я у вас попросил 500 франков, чтобы выйти из трудного положения?!» Сотрудник резидентуры, однако, действовал по инструкции: «Мы верим рамзинским показаниям, а вам – не доверяем. Мы свяжемся по вашему поводу с руководством…» А руководство уже дало указание, чтобы его запугать, – мол, если он не будет давать нам таких показаний, как Рамзин_г то мы объявим за границей, что он наш секретный сотрудник, тогда эмиграция с ним расправится…

На следующей встрече Третьяков вытащил из кармана чистый лист бумаги, расписался на нем и говорит: «Если вы мне не верите – пишите сюда все, что хотите. Только меня предупредите, чтобы я мог скрыться». Представитель резидентуры доложил, что сведения не подтверждаются… Кому верить? Показаниям Экономического управления или своему источнику? Артузов настоял, чтобы поверили источнику и продолжали с ним работу… Хорошо, что в это время в Москве уже процесс закончился, про него начали забывать. В общем, дело Третьякова было прекращено…

– И что, даже после всего этого он продолжал работать на нашу разведку?

– Да, он в течение десяти лет давал ценнейшую информацию о деятельности самой сильной монархической организации – Российского общевоинского союза. В принадлежавшем ему доме комнату в первом этаже занимал штаб генерала Кутенова, а сам Третьяков жил как раз над этой комнатой и устроил подслушивающий аппарат… Таким образом мы были предупреждены примерно о тридцати террористических командировках – раньше, чем они осуществились. Третьяков также спас нашего агента генерала Скоблина, который осуществил в Париже похищение и вывоз в СССР генерала Миллера, сменившего Кутепова на посту руководителя РОВС… Жизнь Третьякова оборвалась в 1943 году, когда он был арестован в оккупированном Париже и расстрелян. Патриот со сложной судьбой, принесший громадную пользу Родине. Не думаю, что в этой обстановке Артур Христианович просто «принял информацию к сведению» и продолжал, абстрагируясь от всего происходящего, делать свое дело…

В следственном деле Артузова – это страшное дело, в котором есть только отпечатанные на машинке признания: «я – шпион японский, английский, шпион немецкий» и каракули, совсем не похожие на его обычную четкую подпись – чудом сохранились два письма Артузова, написанные им до ареста Менжинскому и Ежову. Сказано там также про письмо Сталину, но его не оказалось…

«Вячеслав Рудольфович! – писал Артузов Менжинскому. – Я не понял смысла вашего замечания, сделанного мне в момент моего последнего назначения». Это при назначении Артура Христиановича начальником ИНО. И далее: «…Итак, моя лояльность к вашей линии, к вам лично взята под сомнение. Вы для меня не только председатель, олицетворяющий линию партии и нашей борьбы, но еще и Вячеслав Рудольфович, любимый руководитель, первый мастер нашего дела. С вашим именем связаны совместные прекрасные работы. В ваших словах я узнал черты моей характеристики, составленной Ягодой. Когда я был привлечен к участию в следствии над сопроцессником Рамзина, я всеми силами старался путем допроса вскрыть отдельные противоречия в материалах следствия. По отдельным фактам у меня возникали сомнения. Но я вас спрашиваю: есть ли хоть один факт, который бы показывал, что я сознательно подбираю материалы для критики линии Ягоды в нашей работе, проистекающие чаще всего от недостаточности подготовленности нашего рядового следователя, призванного решать очень сложные вопросы следствия? Это вовсе не значит, что я когда-либо сомневался в вашей линии, Вячеслав Рудольфович. Наоборот, я считаю всякую критику… разрушением ГПУ в наиболее ответственный момент… Мне кажется, я не должен доказывать, что у меня нет никаких карьеристских стремлений, никогда этого рода стимулы мной не руководили, поэтому мне так дороги традиции Дзержинского оставаться на верности дружной работе, отсутствие каких бы то ни было внутренних раздоров и недоверия. Боюсь, из меня не будет работника в условиях, когда нужно доказывать свою лояльность. Очень вас прошу, дорогой Вячеслав Рудольфович, отпустите меня на другую работу. Во всяком случае, я считаю совершенно для себя невозможным оставаться в Коллегии при наличии малейшего сомнения с вашей стороны в моей лояльности или преданности вам, как нашему руководителю».

– Нам очень сложно понять такую воистину фанатичную веру в партию и ее вождей. Хотя, наверное, именно эти вера и верность позволили большевикам взять власть в 1917-м, победить в Гражданскую и Великую Отечественную, дважды поднимать страну из разрухи… Наверное, просьба «отпустить на другую работу» продиктована именно этими высшими идеалами…

– Артузов был человеком бескорыстной честности, принципиальный. Он, как и все честные чекисты, считал, что вина в происходящем лежит на Ягоде, отчасти – на Менжинском, который потакает ему, на руководящих кадрах, слепо выполняющих указания Ягоды. Что это карьеристские, разложенческие явления в руководстве. У них и в мыслях не было, что это идет сверху. Конечно, если бы они это знали… Что тогда было бы? Думаю, тогда бы люди не стрелялись, не уходили из органов. Во всяком случае, было бы что-то другое… Трудно сказать, что.

– Вы говорите, что все шло «сверху». А может, это версия историков?

– Известно ведь, какие директивы давались Менжинскому и Ягоде. Я познакомился с письмами Сталина, находившегося в отпуске, – даже на отдыхе он ставил задачи своим соратникам, задавал им вопросы, отдавал распоряжения…

Вот письмо Молотову: «Совершенно секретно. Только лично. 6 августа 1930 года. Вячеслав! Я думаю, что следствие по делу Кондратьева, Громана, Садырина нужно вести со всей основательностью, не торопясь. Это дело очень важное. Все документы по этому делу нужно раздавать членам ЦК. Не сомневаюсь, что вскрыта прямая связь через Сокольникова и Теодоровича, между этими господами и правыми – Бухариным, Рыковым и Томским. Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять…» Вместо приговора суда – указание Генсека. Нужны ли еще доказательства?

– Может, здесь как-то можно оправдать Сталина тем, что вопрос ему казался важным, принципиальным…

– Ну а как вам такая резолюция из решения Политбюро «по факту пожара, возникшего в квартире тов. Л. М. Кагановича». Это – апрель 1937 года:

«Поручить Ежову организовать в специальном порядке строжайшее расследовать дело о пожаре у тов. Кагановича, имея ввиду, что ЦК рассматривает этот пожар не как случайное явление, а как организованное врагами». «ЦК рассматривает…»!

Сказанное можно подтвердить и тем, что Ягода и его «сподвижники» были для Сталина всего лишь «оружием», «расходным материалом». В 1936 году из отпуска Иосиф Виссарионович прислал следующее распоряжение: «Мы здесь посоветовались с Ждановым, и решили, что Ягоду нужно снять с работы и заменить его Ежовым. А заместителем председателя оставить Агранова».

В 1936 году всемогущий нарком внутренних дел СССР Ягода превратился в наркома связи. Через полгода его арестовали и 13 марта 1938 года приговорили к расстрелу на процессе но «антисоветскому правотроцкистскому блоку». Разумеется, никакого отношения к троцкизму Ягода не имел, да и сам процесс был инспирирован его же, ягодинскими, «наследниками» и учениками во главе с Ежовым. Впрочем, и их вскоре ждала та же участь…

– Но вас, по счастью, репрессии, обрушившиеся на сотрудников НКВД – и виноватых, и правых, – миновали…

– Скажу, что произошло чудо, какая-то счастливая случайность. Я ведь познакомился – фактически в наше время – со следственным делом моего бывшего помощника в Японии, который был репрессирован. В этом деле я обнаружил его признание, что он был завербован японцами. «А резидент Гинце, – спрашивал у него следователь, – он что, тоже был шпионом?» «Да, Гинце тоже был шпионом». «Гинце» – это мой оперативный псевдоним! И когда я это дело рассматривал, у меня появилось такое волнение… «Борис Игнатьевич, вы родились в рубашке!» – сказали мне современные чекисты.

(По материалам 2002 г.)