Текст книги "Разговоры об искусстве. (Не отнять)"

Лирическое отступление

Купил на днях в букинисте сборник стихотворений А. Вознесенского «Треугольная груша» (точнее, «Сорок лирических отступлений к поэме «Треугольная груша»). 1962 год. Дизайн обложки прямо стучался в дверь типографики 1920-х. Аскетизм литер и плашек. Цифра 4 дана плашкой – прямоугольным треугольником, обнесенным литерами: по нижнему катету – Андрей, по вертикальному – Вознесенский. Ноль был залит красным, как кружок сигнального флажка. У меня было когда-то это издание, папа привез из Москвы. Тогда я, конечно, не смог бы описать свое впечатление в сколько-нибудь профессиональных терминах. Просто держал в руках книжку, источавшую новизну. Она распространялась волнами. Сначала – этот тревожаще современный (тогда) – облик книжки. А потом главное – текст. Помню, как само собой, отдельно от меня, раскатывалось по пустой квартире: «Аэропорт мой, аорта неона. Апостол небесных ворот. Аэропорт».

Меня представил поэту Стас Намин лет через сорок с лишком. В самолете Москва – Лос-Анджелес. Стас затеял что-то вроде культурного комплота: собрал литераторов, актеров, киношников. Владика Монро от художников, Гришковца от драматургов, меня, уж не знаю – по-дружески, наверное. Или как музейного человека. Для комплекта. Заговор был направлен против больших государственных институций – министерств и ведомств… Те, дескать, спят с бюджетом под боком. А частный человек, Стас в данном случае, возьмет да и встряхнет всю эту сонную культурную индустрию. Покорит вместе с небольшой компанией, например, Калифорнию. Где-то я прочитал, что в разведке инициатив-ников не любят. Уверен, в культурных ведомствах тоже. Так что авантюру Стаса можно было признать успешной. О ней говорили по новостным каналам. Стас знал: главное – привлечь операторов, без них все не имело смысла; нет камер – нет события. Нет event’a. Реально только то, что происходит на экране. Стас умел создавать ивент. Он брал камераменов с собой. Из Москвы.

Вознесенский был уже болен. Все, что его мало волновало, он пропускал мимо ушей, тем более что жена, Зоя Богуславская, бережно переключала все коммуникации на себя. Зато когда что-то его задевало, интерес к жизни возвращался. Это был наглядный, осязаемый процесс: сознание как бы поднималось из глубин его личности, включалось, загружалось ассоциативным, метафорическим ресурсом и начинало работать в каком-то своем уникальном режиме. На моих глазах такое случалось, когда разговор заходил о выставке его видеом (семантически окрашенных словосочетаний, скомпонованных с учетом визуальных образных ассоциаций, по сути лингво-коллажах). Но в плане общения мне далеко было до Владика Манро: тот совершенно освоился с классиком и научился выводить его из самопогруженности как по мановению руки. Памятнее всего «возвращение» поэта предстало на одной из встреч с загорелыми калифорнийскими русскими (кому же еще мы были хоть сколько-нибудь интересны). В зал хорошо подготовленным экспромтом вошла Шарон Стоун – как бы случайно, проезжала и не могла не встретиться с великим русским поэтом. (Тут уж Стас постарался: просто так, без пресс-агента и соответственных договоренностей, никаких встреч здесь не бывает. Намин, много проработавший в Калифорнии, всю эту кухню знал. Впрочем, были и бескорыстные встречи – на джеме со Стасом и Алексеем Козловым («Козел на саксе») собрались несколько знаменитых американских джазменов и зажигали всю ночь. Это – особое братство). Вознесенский мгновенно воспрянул, было видно, что освещенная сцена, как воронка, затягивает его. На подъеме он вполне выразительно прочел стихи, посвященные актрисе. (Ей тут же вручили перевод.) Шарон вроде бы даже смутилась и с великим бережением обняла старого поэта. Не скрою, мы восприняли это немножко иронически: немолодой человек физически настроен на медийную волну, тянется к ней, как за живой водой. Много позже, обдумывая все это, я устыдился тогдашней своей реакции: никакого самоуничижения поэта здесь не было. Он действительно тянулся за живой водой. Чего уж разъяснять очевидное.

Стихи оказались замечательными. Это был первый вариант большого стихотворения, впоследствии посвященного Стасу Намину. Стас рассказал поэту о предстоящей встрече, и он работал всю ночь. У Стаса сохранился черновик: тающий почерк, и вдруг – энергичный арабеск, и уверенная скоропись. Сознание концентрируется, отвоевывает стихи у апатии, у амнезии… И как концентрируется! Как точно увидена Стоун с ее широкими тренированными плечами и узкой талией: «треугольная / Sharon Stone». А дальше вообще потрясающе: действительно, какой-то мощный лингво-арабеск, с подтекстом (чек – образ конвертируемости славы). «Стала барышня хулиганкою, / нам мигает, не арестован, / с бесшабашною элегантностью / ▼ – чек Шарон Стоун».

Треугольничек – это женское, внизу живота, загадочное, притягательное, в мальчишестве подсмотренное в книжках с репродукциями ню. И чек выписан – на молодость, бесшабашность, сексуальность. Пусть, дескать, младая будет жизнь играть. А значит, легкость нужна, игривость, уменьшительный суффикс. Ласкательный, ласка ведь касание, контакт, с жизнью связывает. Треугольничек! Какое точное попадание! Да, такие вот арьергардные бои вел поэт с болезнью. Не отнять.

Хорошая история

Семен Белый был автором замечательных эстампов, в которых примитивизирующая интонация сочеталась с бытописательской, причем весьма язвительной в отношении советских реалий. Художник-простак, как бы родом из этого густого советского быта, и одновременно – извне, как наблюдатель и изобразитель. Он удивляется всему: идиотизму этого быта, тому, как он внутри него оказался, и чего ради вздумал его живописать. Такой вот фирменный Сенин эффект простодушно-ироничного удивления. Он и в жизни придерживался этой интонации. Я его хорошо знал в середине 1980-х. – Представляешь, – как-то начал он, входя в мастерскую с мороза, – прохожу двором, там дети играют в снежки. Крепость соорудили, одни атакуют, другие обороняют. Обороняет один такой типично еврейский ребенок, одет прилично. Весь изгваздался в снегу. И в полном ажиотаже, картавя, кричит, отбиваясь снежками: «Русские не сдаются!».

Хорошая история. Конечно, примерил ее на себя. Вспомнил свои, как теперь говорят, проблемы самоидентификации. Ох, трудно было с ними советскому подростку в начале 1960-х. Трудно было не помнить, что мама у тебя русская, а папа – еврей. Со вторым было более понятно: ты жил в ожидании, что тебе об этом напомнят. Папа учил: сразу бей в морду. Кстати, не то чтобы напоминали, совсем нет. В глаза во всяком случае. Такая вот была у меня приличная среда. А отделы кадров, вся эта сусловско-андроповская мерзость, это все позднее пошло. Но ожидание было. Неприятное такое ожидание. Еще труднее было с первым. Приходилось самого себя спрашивать: мое ли это все? Подростком я очень увлекся русской военной историей. Бабушка, присмотревшись, испугалась, как бы внучек не пошел космополитическим путем. Уж больно родители жили беззаботно: среда богемная, рестораны, актеры, филармония, бильярд в Доме архитекторов… Папа со смехом вспоминал, когда, по окончании Академии художеств, стал зарабатывать, и совсем не плохо, карикатурами и иллюстрациями, мой дедушка, мамин отец, в чьей квартире мы все жили, расспрашивал: «Дима, все это хорошо, но как же вы жить-то будете, без службы?» Что делать, мужчина без службы – этого он не понимал. Тем более бабушка. У нее служили все с XVIII века, одних генералов было в истории семьи с дюжину. Она все помнила, все держала в себе. Не то, что она имела что-нибудь против Запада, она как раз не выносила псевдонародное, все эти «Валенки да валенки, Ой, да неподшиты, стареньки». Просто рассуждала – как я себе представляю – ребенку здесь жить. Служить. Рано или поздно все опять вернется к сталинскому порядку вещей. В европейский путь развития она, навидавшаяся барышней картинок Гражданской войны на Юге, не верила напрочь. Так вот, ему служить, а он нахватался у родителей вольностей и сибаритства. Нужна прививка государственничества. Сказано – сделано. Несколько раз в месяц я с дедом стал ходить в музей Суворова (он был одним из основателей клуба кавалеров ордена Суворова). Пушки, знамена, «Гром Победы, раздавайся!». Как ни странно, я все это полюбил. Несколько лет длился роман с военной историей. Я до сих пор помню имена суворовских генералов. И книжки типа «Генералиссимус Суворов» Леонтия Раковского. Есть даже папин портрет, на котором я, лет десяти, изображен с этой книжкой в желтой тисненой обложке. Там все же был перехлест насчет засилья немцев в России. Но я с упоением цитировал суворовское (или приписанное ему): «пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, а я не немец, а природный русак». Кстати, не жалею об этом периоде. Я, конечно, стал чистым западником. И богемной жизни отдал дань. И сибаритству. И всю иронию ситуации, когда писатель из местечка Глубокое Витебской области вынужден форсировать русопятскую тенденцию в книге о Суворове, который настаивал на своих шведских корнях и у которого была масса соратников немецкого происхождения, тоже понимаю.

Цитата о суворовских сослуживцах времен русско-турецких войн:

«…Вейсман (о котором Суворов говорил: «Вейсман убит, я один остался…» – А. Б.), готовясь к взятию крепости, решил помешать отступить противнику свободно и с небольшими потерями. Для этого он выслал гренадеров Блюхера оседлать мачинскую дорогу. Часть кавалерии, возглавляемая непосредственно генералом Энгельгардтом, также перекрыла эту дорогу, а другая ее часть во главе с майором Лалашем заняла лежащее рядом с дорогой дефиле».

Все равно, и от этого не откажусь.

А что до «Русские не сдаются»… До грустной этой русско-еврейской иронии… Разбирал бабушкины бумаги… Там есть фотография ее деда рядом с императором: высоченный жилистый старик с длинными подкрученными усами… Из остзейских немцев, обрусевших, переженившихся на русских дворяночках, еще в позапозапрошлом веке крестившихся в православную веру. Генерал от кавалерии фон Флейшер. На голову выше Николая II. Интересно, думаю, смел ли кто-нибудь в кадетском корпусе кричать такому вслед: «немец-перец-колбаса». Что-нибудь в таком национально-уничижительном роде. Навряд ли. И вот нашел в какой-то научной книжке про Первую мировую войну («Генералы Великой войны»): «…на вопрос инспектора пехоты «кто у тебя начальники?» солдат называет следующие фамилии: «Командующий округом – генерал Фрезе. Корпусной командир – генерал Ренненкампф. Начальник дивизии – генерал-лейтенант Флейшер. Командир бригады – полковник Российский». Генерал воскликнул: «Слава Богу, хоть один есть российский». Вот такой анекдотец армейский приведен. Хорошая история. «Русские не сдаются».

Отдельный Алессио

Что-то и меня пробило «про Победу». И видимо, по контрасту с ошалевшим нашим большинством, парадоксальным образом массово отождествляющим себя с победителями, хочу рассказать о самом нетипичном, экзотичном, фееричном ветеране (наверное, он удивился бы, если бы услышал по отношению к себе это слово, но он-таки был ветераном, удостоенным многих европейских наград), которого я помню. Этим ветераном был бабушкин двоюродный брат Алессио. Таков у него был псевдоним в Риме. Его немецкая многосоставная фамилия (старая военная семья из обрусевших остзейских дворян, давшая с петровских времен целую гроздь генералов) явно не подходила, да он и привык называться Алессио Червонный. Кадетом он был вместе с корпусом эвакуирован из Крыма, какое-то военное образование получил уже в эмиграции. Служил в разных армиях наемником, был мужчиной для танцев в светских заведениях Ниццы (американские путешествующие дамы балдели: красавец, выправка), когда началась война, успел повоевать в Греции, очутился в Риме, стал мажордомом посольства Королевства Таиланда. Посольство, Виллу Тай, оставили на него. Он стал одним из лидеров Сопротивления, причем не только русской ветви (помогали из русских художник Исупов и сам князь Феликс Юсупов, модель В. Серова, один из убийц Распутина), в Италии о нем долго помнили. Скрывал в посольстве советских пленных, которых сам и отбивал у немцев, проводил боевые акции, словом, боевитый был родственничек. Когда Рим был занят союзниками, его, во главе советско-римского партизанского отряда, принимал Папа Римский. Затем зачастили советские генералы, стали склонять бывших военнопленных, собравшихся на Вилле Тай, вернуться на Родину, они поверили: как-никак, повоевав в Италии, чувствовали себя людьми, а не изменниками. К 1960-м годам осталось из вернувшихся нескольких сот, кажется, два человека, остальные сгинули. Дед был суперпатриотом, жаждал вернуться на Родину, но у него хватило ума дождаться смерти Сталина. Дождался. Вернулся, правда, без права жить в крупных городах. Заслали под Ташкент. Не унывал, был землемером и даже рисовал открытки. Потом, в шестидесятые, его нашел С. С. Смирнов, царство ему небесное. Он был писатель вполне советский, но находил «неизвестных героев», вел телепередачу про них, которую смотрела вся страна. Это была первая попытка показать войну вне официоза. Деда показали по телевизору (с одним из двух уцелевших римских партизан), ему дали квартиру в Москве, даже, кажется, пионерские организации стали называть его именем. Он появился в нашей квартире как что-то нереальное. Геройством здесь некого было удивлять: бабушка, кстати, вполне молодая женщина, по нынешним меркам, такого барышней навидалась в Гражданскую на Кавказе (ее дед многие годы был военным администратором края и наказным атаманом Терского войска, генералом от кавалерии, за людьми с его фамилией, как за зайцами, охотилась ЧК), что и рассказывать было страшно (страшно за меня: внучек должен был расти «без этого»). Муж ее, мой дедушка, был профессиональным военным, летчиком, командующим соединениями и кавалером Ордена Суворова (кто понимает, не сегодняшнего статута). Он был честнейшим человеком, твердым, не отказавшимся от бабушки, на которой женился после Гражданской (была такая мода среди юных красных командиров – брать в жены барышень из бывших, так сказать, спасать их), это всю жизнь ломало его карьеру, а ведь он был прирожденным военным. Отец, юный еврей-солдатик, студент Академии художеств, покоривший «генеральскую дочку», тоже хлебнул горюшка. Но они были свои, родные, обыденные, советские, то есть принявшие определенные правила понимания войны. И разговоров, вернее, умолчаний о ней, при мне. Для меня война была овеществлена в дедовских орденах на мундире. У отца орденов не было – это была болезненная тема. А тут в квартиру ворвался вихрь – в сером шикарном костюме, с худым костлявым не советским лицом (такими показывали в фильмах злодеев – белогвардейских офицеров и шпионов), элегантный, мгновенно расплавивший неизбежный холодок (встречались-то с сестрицей еще подростками у общего дедушки в атаманском дворце), потрепавший меня за щеку и велевший звать дедушкой, вмиг подружившийся со всеми домашними. Он умел найти верный тон, вести стол, немерено и без видимых последствий выпивать, часами рассказывать – не без повышенного градуса – о своих приключениях (чего вообще у нас не водилось). Да так, что все слушали, раскрыв рот. Все ему нравилось: воевать, рисковать, даже советская действительность нравилась (поехал искать семейное поместье – дом стал каким-то сельсоветом, но не сгорел же! родственник инвалидом служил при доме сторожем, но ведь выжил в лагерях! Казалось, он и не задумывался, что сам лишил себя другой, западной жизни). Он был наивным, доверчивым и, что редкость, бескорыстным патриотом (в духе военно-патриотических советских фильмов: «Суворов», «Кутузов» и пр.), он поверил в те дворянско-имперские обертоны (ссылки на военных предков, само слово «Отечественная», погоны, аллюзии на традиционные победы русского оружия), которые последовательно вводил Сталин. Вообще он, видимо, не принадлежал к рефлексирующему типу. И уж к интеллигентски-либеральному тем более. Похоже, ему всю жизнь не хватало империи за спиной. Не той, вымышленной нынешними парвеню, играющими в какие-то геополитические, компенсирующие личную закомплексованность игры. А той, отеческой, которая, награждая орденом мальчишку-гусара за какую-нибудь особую лихость, пожурит: в следующий раз полезешь вперед без приказу, разжалуем. Вот такой в его воображении была армия-победительница. В реальности она перемолола бы его в секунду, не востребовав ни одного из его дарований! И наверное была бы права в своем железном требовании унификации. Это я теперь понимаю. Тогда я смотрел на него с обожанием. В нем было то, чего я отроду не видывал – он был вольным: авантюристом, воякой, служившим по своему выбору (он был германоненавистник, видимо, по традиции Первой мировой, на которую по возрасту не поспел), он вообще все выбирал сам: друзей (не по службе), женщин (в разных странах, а затем и в Москве), повороты судьбы. Он не был придавлен системой, вот что было уникальным! Конечно (об этом тихо говорили бабушка с дедом после его визитов) у него была другая война и другая жизнь. И такого, что перенесли они здесь, он не знал. Но черт возьми, и «сюда» вернулся по своему выбору, и здесь сохранил себя, свой авантюрный идеализм или идеалистический авантюризм, не знаю уж как. Не дал себя «встроить». Как-то незаметно уклонился от почетных президиумов и официальных встреч с молодежью, которые навязывались после всесоюзных эфиров. Все-таки фальшь почувствовал, не так, значит, был наивен и прост. По чужим правилам играть не стал. Доживал частной жизнью, вскорости умер. Не знаю, осознавал ли он себя победителем. Но уж не проигравшим – точно.

Кто?

Почему-то вспомнил сегодня, что я уже старше моей бабушки. Она ушла, по нынешним меркам, рано – лет шестидесяти с небольшим. Но – умерла своей смертью. Для людей ее поколения и ее сословия – редкость. Барышней она выжила в Гражданскую войну на Юге – особо жестокую. В самом начале оказалась под Майкопом, в летнем доме, в именье. Там, еще после окончания Кавказской войны, ветеранам-офицерам нарезали землю. Климат, сады. Следующие поколения отставников из небогатых проводили там старость – климат, сады. С провинциальной гордостью называли эти места русской Ниццей. Она видела, как соседей, старичков, отставников-генералов, согнали и вели куда-то, как оказалось, на убой, рабочие из депо. Дед, многие годы успешно «державший» Северный Кавказ, отставленный Временным Правительством, успел вступить в Белую армию и умер, не выдержав крушения своего мира. Отец с казаками прискакал ночью, обнял семью, обещал скоро вернуться. Видимо, собирался пробиться в Турцию по суше. Так и сгинул. Красные пришли, как на одноименной картине художника Евсея Моисеенко. Адыгейцы не выдали, спрятали барышню в горах. Потом, когда резня притихла, вернулась, как-то жила, пользуясь тогдашней неразберихой. Вернее, выказала удивительную выживаемость. Потом вышла замуж за юного краскома. Недолгая передышка – и вот вам, тридцатые. С чемоданчиком в передней: в военных семьях все были готовы к аресту. И в войну в эвакуации мыла полы в госпиталях, с похоронкой, к счастью, ложной. И только последний период был благополучным, покойным, отставным. Насколько я помню, загнанной, запуганной, битой жизнью бабушка себя не ощущала. Она была красивой женщиной, почти до конца, и, видимо, осознавала это. Но было что-то еще – породное, семейное, несгибаемое… Это позже пришло, когда женщины из позднесоветских и постсоветских элит, с их-то красноречивыми физиономиями, стали фабриковать себе предков. Бабушке не нужно было ничего приобретать. Она просто ни от чего не отказывалась. В самые опасные времена. И ничем не кичилась во времена более вегетарианские. Просто не забывала свое семейное – как служивое, военное, тянувшее лямку, потом и кровью добивавшееся высоких чинов, шинели на красной генеральской подкладке. Не позволяющее расслабиться. Что-то такое она пыталась внушить и мне, подростку. Мы. Ты не можешь себе позволить то-то и то-то. Потому что – мы. Я парировал: «мы»-то понятно, а кто «они»? Народ? Тут бабушка пасовала – слова быдло, чернь, хамы были не из ее лексикона. Не приняла бы она и нынешнего – ватники. Народ был правильный, войну вытянул. Просто его все время кто-нибудь да сбивал с панталыку. На этом она сердито обрывала разговор. В общем, кто такие «они», мы так с ней и не выяснили. Бабушке поставили надгробие – мраморную колонну с портретным рельефом, который выполнил скульптор Арон Плискин. Пожалуй, бабушка из всех друзей родителей выделяла его: он был безупречно-старомодно, по-варшавски (откуда, собственно, он и был родом) воспитан. Плискин был скромнейшим, частнейшим, цивильнейшим человеком феерической судьбы. Когда Гитлер напал на Польшу, Арон учился в Вильно, тогда польском, затем как-то умудрился пробиться в Ленинград, сдал экзамены в Академию художеств. Это при всем том, сколько опасностей подстерегало в предвоенном СССР поляков (польские евреи числились по той же категории)! В начале войны он, студентом Академии, записался добровольцем, воевал в самых опасных местах Ленинградского фронта, был ранен, по выздоровлении направлен в армию Андерса. Не успел, польский генерал увел свою армию с территории СССР. Плискин, опять же по польской линии, оказался потенциально социально опасным, был направлен за Урал на трудовой фронт, по сути – в лагерную ситуацию. Не падал духом, работал. Друзья-студенты известными только им путями в конце войны выцыганили у начальства бумажку, по которой Арона вызвали в Академию и восстановили в студентах. Я помню их с детства, Арончика (по другому его в нашей семье и не называли) и его жену, тетю Пепу. Арон внешне не выказывал ничего героического, даже просто служивого, солдатского, он и ветеранских мероприятий не посещал. Он был человеком безмятежного отношения к жизни, ценителем ее частной, семейной стороны. Между тем, он не только выжил, ушел и от Гитлера и от Сталина, он с честью выиграл все войны, выпавшие на его долю – и личные, и всеобщие. Такой вот человек, недавно, в мафусаиловом возрасте, умерший в Израиле, сделал бабушке памятник. Надгробие простояло сорок с лишком лет. Заросло. Рельеф потускнел. Я специально не давал ничего чистить – не ровен час, заметят кладбищенские мародеры. Недавно заметили. Ради жалких пары килограммов бронзы сбили рельеф. Я представляю лица этих людей – всю цепочку, до скупщиков металла. Догнали все-таки мою бабушку. И Арончика Плискина догнали. Чекисты не смогли, а эти догнали. Вот только кто «эти». Как их назвать, чтобы не обидеть бабушку. Конечно, не народ… Но кто, кто…