Текст книги "Копья и пулеметы"

2. Тихая английская деревня

Таковой она была разве что в изображении Чарльза Диккенса и других «благонамеренных романистов», избегавших всяких упоминаний о реальном положении дел. А между тем повсюду заполыхали пожарища…

Как уже говорилось, в Англии с определенного времени не стало крестьян – то есть мелких собственников, владевших земельными участками, принадлежавшими им на правах частной собственности. В 1770–1830 гг. английские крестьяне лишились примерно 6 млн акров общинной земли (акр = полгектара), а заодно и права на общинные выпасы. Теперь система выглядела так:

На самом верху – крупные землевладельцы-лендлорды.

Пониже – землевладельцы «рангом» поменьше – сквайры, мелкопоместные дворяне, приходские священники.

Далее – зажиточные фермеры, частью державшие земли в собственности или в долгосрочной аренде у всех вышеперечисленных категорий.

И наконец, в самом низу социальной пирамиды – безземельные сельскохозяйственные рабочие, для которых лучше всего подходит русское слово «батраки», гнущие спину на фермеров. Ну а лендлорды вдобавок отводили огромные леса под охотничьи заповедники, где посторонние не имели права охотиться. Поскольку частная собственность священна, для защиты своих лесов владельцы совершенно законно применяли довольно зверские методы – не только ставили во множестве капканы, но использовали и ружья-самопалы. Да вдобавок минировали лесные тропинки. Да, именно так – устанавливали пороховые ловушки, способные если не убить, то серьезно покалечить. К тому же законы за браконьерство были драконовскими: 14-летнего мальчика за кражу овцы могли приговорить к виселице, а за зайца или фазана ссылали на австралийскую каторгу.

Отошли в прошлое не такие уж давние патриархальные времена, когда батрака нанимали на год (а если отношения меж хозяином к работником складывались хорошие, этот срок обычно продлевали, и не один раз. Тогдашний батрак становился как бы членом семьи: он ел за хозяйским столом то же, что и хозяева (единственное «ущемление» обычно заключаясь в том, что хозяин угощался пивом высшего качества, а батрак – тем, что было похуже).

Теперь фермеру было невыгодно кормить батрака круглый год, да еще с собственного стола. Батраков стали нанимать на месяц, на неделю, а то и на день. Оплата труда снизилась до прожиточного минимума, а частенько опускалась еще ниже. Все это проделывалось совершенно законно: еще в 1795 г. фермеры пробили так называемый Спинхэмлэндский акт: теперь батраки, зарабатывавшие слишком мало, получали хлебный «паек» от приходских властей, и сколько бы они ни трудились, стали «приходскими попрошайками». Причем и этот скудный паек достался не каждому: любой, кто имел пусть мизерные, но сбережения или владел пусть скудной, но «собственностью», права на приходский хлеб лишался.

И вдобавок батраков постигла та же беда, что городских ремесленников: в деревне тоже появились машины. Не паровые, правда, «двигателем» служили лошади. Прежде самым доходным временем для батраков были несколько осенних недель, когда шел обмолот. Работа была срочная (чтобы успеть до сезона дождей), молотили по старинке, цепами, и оплачивалось это очень неплохо. Однако к 1830 г. у фермеров повсюду появилось новомодное изобретение – молотильные машины, приводившиеся в движение лошадьми. Как и у ткачей, ручной труд мгновенно стал невыгодным и ненужным.

И началось… Появились уже «деревенские» луддиты. 28 августа 1830 г. в графстве Кент, издавна известном бунтарскими нравами, толпа батраков на одной из ферм разбила молотильную машину, а на следующий день – вторую, на соседней ферме. Это очень быстро распространилось по всему Кенту, причем бунтующие не только ломали машины – повсюду горели риги и амбары с сеном и зерном. Естественно, в нескольких местах появились солдаты и «специальные констебли» в немалом количестве, но, как ни странно, обвинений никому не предъявляли и арестов не производили. Возможно, из-за того, что перепуганные фермеры собрали свой «съезд» и решили отказаться от молотильных машин – правда, не все.

Один из таких несговорчивых в выражениях не стеснялся и самонадеянно полагал, что «это быдло не читает газет, а потому 3 января 1831 г. поместил в «Таймс» заметку, где, в частности, писал: «Я был бы только рад, если бы среди них (батраков. – А.Б.) разразилась чума. Тогда бы я, по крайней мере, мог пустить их на удобрение».

Что было с его стороны очень неосмотрительно. Оказалось, «быдло» газеты все же читает, в том числе и респектабельную «Таймс». Уже на следующую ночь все амбары и риги сгорели дотла. Поджоги и разрушение молотилок перекинулись из Кента на соседние графства. Как в случае с городскими луддитами, власти довольно быстро пришли к выводу, что имеют дело не с самодеятельными вспышками, а с некоей организацией (имена ее вожаков, как и в случае с луддитами, большей частью остались неизвестными ни полиции, ни историкам). «Таймс», называя вещи своими именами, писала о наличии в стране «организованной системы поджигателей и разрушителей машин». Мировые судьи стали арестовывать застигнутых на месте преступления. В ответ запылали их собственные риги и амбары – судьи тоже практически поголовно были землевладельцами.

Первое время батраки ограничивались (если не считать ночных поджогов и разрушения машин) вполне мирными демонстрациями. Обычно толпа человек в сто, вооруженных дубинками, обступала дома зажиточных фермеров, кто-то один выходил вперед, рассказывал о бедственном положении, в котором они по вине фермеров очутились, и требовал денег. Получив фунт или два на человека, толпа расходилась.

Нужно отметить, что в отношении самих фермеров никогда не применялось ни физического насилия, но даже угроз как таковых. В отличие от «городских» луддитов, где в столкновениях с солдатами и фабрикантами не раз бывали жертвы с обеих сторон, и раненые, и убитые, «деревенские» ни малейшего насилия не допускали.

Потом требования батраков изменились, можно сказать, перешли на другой уровень. Теперь они не требовали разовых подачек – хотели заменить «приходские пайки» справедливой оплатой за свой труд (по их мнению, таковой были бы два шиллинга и шесть пенсов в день). Кое-где они добивались успеха, заключали с фермерами соответствующие соглашения. Если землевладелец от переговоров отказывался, ему приходили письма за подписью «Свинг», или «капитан Свинг», где в откровенно угрожающей форме напоминалось, что амбары вспыхивают очень легко, и к каждому солдат не приставишь.

Историки сходятся на том, что «капитана Свинга» никогда не существовало в реальности, что это был некий символический псевдоним. Писем этих в английских архивах сохранилось немало. Иные были написаны людьми, едва-едва владеющими грамотой, – сущие каракули, другие выдавали в их авторах людей, явно получивших некоторое образование. Судите сами.

«Джентльмены! Вот что вас ожидает, если вы не уберете свои машины и не повысите зарплату беднякам до двух шиллингов шести пенсов в день семейным и до двух шиллингов холостым, – мы сожжем ваши амбары и вас вместе с ними. Это наше последнее слово».

«Не забывайте, как в Кенте огню было предано все, что отказалось подчиниться. Такая же участь ждет и вас, так как мы полны решимости заставить вас обеспечивать бедных по-настоящему, а не так, как это делалось до сих пор. Уберите свои молотильные машины, иначе огонь сожрет вас без промедления. Нас пять тысяч человек, и мы не остановимся ни перед чем».

Согласитесь, полуграмотные люди так гладко не пишут…

В конце концов сложилась интересная ситуация. Действовавшие от имени «капитана Свинга» стали реальной силой в южных графствах Англии. Настолько, что сельские дворяне и фермеры запаниковали всерьез и стали давить на местные магистраты – в пользу бунтовщиков. Магистраты южных графств почти повсеместно готовы были признать справедливость требований батраков и узаконить требуемую ими минимальную оплату труда.

Однако вмешались высшие власти. По графствам было разослано циркулярное письмо министра внутренних дел лорда Мельбурна (того самого, чьё имя сейчас носит один из самых крупных городов Австралии). Иначе как тупым самодовольством его содержание не назовешь: «И здравый смысл, и весь опыт прошлого наглядно подтверждают, что политика уступок столь неразумным по сути и столь недопустимым по форме требованиям может привести, причем в самое ближайшее время, к весьма трагическим последствиям». Говоря проще, быдло должно знать свое место.

Министр рекомендовал усилить репрессии. Чем власти на местах и занялись. Все виды «сборищ» деревенских жителей были запрещены. За любое требование повышения заработной платы грозили арест и тюремное заключение (многих бросали за решетку, вообще не предъявив никаких обвинений). Местные магистраты жаловались: тюрьмы настолько забиты батраками, что там не хватает места для уголовников.

За массовыми арестами последовали массовые судилища. Иногда – по самым смехотворным поводам. Один батрак, прослушав в церкви проповедь о пользе и добродетели смирения, произнес довольно громко: «Мы и так слишком долго были смиренными». Приговор – тюремное заключение…

Иногда доходило до трагикомических курьезов. После того как сожгли хозяйство автора письма в «Таймс», готового использовать трупы умерших от чумы в качестве удобрения, власти в официальном сообщении признали: все до одного поджигатели прекрасно известны, но из-за полнейшего отсутствия доказательств и улик привлечь их к суду не представляется возможным…

Но так везло далеко не всем. Как уже говорилось, «люди капитана Свинга» во время своих выступлений не только никого не убили, но даже легонько не поранили. Но итог был таков: 9 батраков были приговорены к смертной казни (и приговор был исполнен), 457 – к ссылке на австралийскую каторгу, многие сотни – к различным срокам тюремного заключения. Этот массовый террор (а как же его прикажете назвать?) «бунташную» волну сбил. Поджоги и разрушения машин прекратились.

Однако протестные настроения вернулись в города…

3. Тред-юнионы

Еще в начале XVIII в. квалифицированные рабочие поняли, что отдельные выступления одиночек (пусть даже довольно многочисленных толп) победы не принесут. Что организованной власти нужно противопоставить свои организации. И стали организовывать рабочие общества, из которых впоследствии возникли тред-юнионы, в переводе с английского – рабочие союзы (английские профсоюзы так именуются и сейчас).

Дело было нелегкое и опасное: с точки зрения тогдашних законов членов этих обществ в любой момент можно было привлечь к судебной ответственности «за создание препятствий для нормального промышленного развития», а любая акция, направленная на повышение заработной платы, опять-таки считалась противозаконной.

Поэтому эти общества долго маскировались под совершенно безобидные союзы – вроде касс взаимопомощи, похоронных обществ, клубов, где подмастерьев торжественно принимали в полноправные мастера. Иногда и этим полулегальным союзам удавалось добиться повышения зарплаты. Механизм был отработан: сначала рабочие какой-нибудь фабрики подавали петицию в парламент, а потом, поскольку такие петиции всегда отклонялись, устраивали массовый невыход на работу (забастовками такие действия станут называть гораздо позже).

Самое занятное в том, что подобные действия были насквозь незаконными, и предприниматели имели полное право наказать рабочих в судебном порядке, но для этого им пришлось бы обращаться не к «низовым» судьям, а в суды высшей инстанции. Что отнимало много времени и сил – проще было плюнуть и заплатить.

Правда, параллельно фабриканты организовали сильную пиар-кампанию, направленную против рабочих союзов. Это была демагогия высокого полета. Хорошо проплаченные журналисты уверяли, что рабочие союзы своими требованиями… нарушают свободу личности. Что объединения рабочих в тред-юнионы означает… «тиранию», поскольку требования о сокращении рабочего дня, улучшении условий труда и регулировании заработной платы, изволите ли видеть, нарушают права рабочего человека трудиться столько, сколько он пожелает, и получать столько, сколько соблаговолят положить хозяева.

Уже в 1800 г. правительство Питта протащило через парламент два так называемых «Акта об объединениях». Любому рабочему под страхом тюремного заключения или отправки в работный дом запрещалось объединяться с «братьями по классу» и выдвигать какие бы то ни было требования о повышении зарплаты, улучшении условий труда, сокращении рабочего дня. При этом уличенные в подобном не имели права на юридическую защиту и апелляцию. Ну а чтобы показать себя беспристрастными, авторы «Актов» объявили незаконными и созданные к тому времени профсоюзы предпринимателей, но на деле не обращали на них ни малейшего внимания.

В 1810 г. именно по этим «Актам» были приговорены к различным срокам тюремного заключения наборщики газеты «Таймс» – именно за попытку создать «незаконное объединение», тред-юнион печатников…

Рабочие союзы ушли в подполье, стали обставлять свою деятельность в стиле натуральных тайных обществ со своими ритуалами и клятвами. Власти и против этого нашли оружие, но гораздо позже.

«Акты» не просуществовали и четверти века. Кампанию за их отмену возглавил в 1824 г. не политик, как следовало ожидать, а простой портной Фрэнсис Плейс. Впрочем, не такой уж и простой: как показали последующие события, мастер иглы обладал неплохими качествами опытного политика. Самородок, так сказать. Ему удалось при поддержке нескольких членов палаты общин создать при парламенте так называемый «Специальный комитет», перед которым поставили задачу изучить факторы, «оказывающие отрицательное воздействие на развитие промышленности». В число этих факторов включили и оба «Акта».

Перед комитетом выступили тщательно подобранные Плэйсом рабочие, в один голос уверявшие, что «Акты» только увеличивают вражду между рабочими и предпринимателями. А самое интересное: перед комитетом в том же духе выступили и несколько предпринимателей, тоже не вполне довольные «Актами», – из тех, кто предпочитал не идти с рабочими на конфронтацию, а кончать дело миром (наверняка и здесь не обошлось без Плейса). Кроме того, Плейс мастерски использовал сложившуюся в палате общин обстановку: большинство депутатов палаты составляли как раз «сельские джентльмены», а они городскими делами интересовались мало, да вдобавок откровенно враждебно относились к «выскочкам», как они именовали фабрикантов (подобные конфликты между земельной аристократией и промышленниками имели место не только в Англии).

Оба «Акта об объединениях» были отменены, а тред-юнионы получили право на легальное существование. Правда, победа оказалась половинчатой: тред-юнионы не получили прав юридических лиц. И не могли рассчитывать на помощь судов в случае нарушения соглашений предпринимателями. В новых законах была двойственность: рабочий имел право прекращать работу, борясь за улучшение условий труда, но его можно было все же привлечь к ответственности за «действия, препятствующие нормальному развитию промышленности». Неквалифицированные рабочие не могли рассчитывать на помощь и защиту тред-юнионов. Если при забастовке фабриканты привозили на завод штрейкбрехеров, любые действия рабочих против них считались «акцией устрашения» и опять-таки преследовались по суду.

И все же это был шаг вперед по сравнению с прошлыми временами самого неприкрытого террора против профсоюзов. Положение рабочих несколько улучшилось.

Однако в деревне все оставалось по-прежнему…

4. «Мученики из Толлпадла»

Батраки находились в гораздо более худшем положении: у них, в отличие от рабочих, не было поддержки городских реформаторов и части газет, не было сильных лидеров, подобных Плейсу, не было ярких ораторов. Да и грамотность была гораздо ниже, чем в городах.

О том, в каких условиях жили крестьяне, написал в своей книге «Сельские прогулки верхом» английский путешественник Уильям Кобетт:

«Их жилища мало чем отличаются от свинарников, и питаются они, судя по их виду, не намного лучше, чем свиньи. За всю свою жизнь я нигде и никогда не видел столь тягостного человеческого существования, как это, – нигде и никогда, даже среди свободных негров».

Однако, как учит нас Большая История на примере многих стран, даже в глуши, где крестьяне ведут чуть ли не скотский образ жизни, не так уж редко появляются самородки – потенциальные народные вожаки, способные вести за собой людей…

Наш путь – в деревушку Толлпадл, затерявшуюся среди заливных лугов и холмов графства Дорсет. Деревушка была небольшая по меркам не одной страны – всего 175 жителей, из которых половину составляли малые дети. Раньше о ней мало кто слышал за пределами графства и даже в нем самом, но весной 1834 г. ей суждено было прославиться на всю Англию…

Одним из самых уважаемых жителей деревни был 37-летний работник Джордж Лавлесс, отец троих детей. Он и оказался тем самым самородком, из которых жизнь выковывает твердых и решительных народных вожаков.

Человек был безусловно незаурядный: после долгого и тяжелого рабочего дня у одного из местных зажиточных фермеров упрямо занимался самообразованием – долгими вечерами учился читать и писать, на скудные доходы приобретал книги, в основном религиозные, считался в округе хорошим оратором и даже получил от своей церкви разрешение проповедовать. (Лавлесс принадлежал к методистам, а это религиозное течение придает большое значение добропорядочному образу жизни и поведения и, главное, в отличие от кальвинистов, считает каждого человека единственной и неповторимой личностью, строящей свою судьбу не вынесенным заранее «божественным предопределением, а своими делами на благо общества.)

К 1832 г. в большинстве сельскохозяйственных графств Англии батраки уже добились платы в 10 шиллингов в неделю. А вот в захолустном Дорсете недельная плата составляла лишь 8 шиллингов. Прожить при этом можно было только на хлебе, овсяной каше, бобах, самодельном сыре и репе. О мясе и речи не шло – даже картофель считался деликатесом.

И Лавлесс решил действовать. Организовал встречу батраков с местными фермерами, которые дали обещание повысить недельную плату до 10 шиллингов, как в остальных графствах. Батраки, зная своих хозяев, всерьез засомневались, что это обещание будет выполнено. Их успокоил местный викарий доктор Уоррен, Божьим именем обещавший, что лично проследит за выполнением обещания. Ну как тут не поверить слуге Божьему? Батраки успокоились и разошлись.

Однако время шло, а повышения платы деревенские так и не дождались. Лавлесс (сторонник исключительно мирных методов борьбы за свои права) повел жителей к местному мировому судье – попросить совета, как в этой ситуации поступить. Судья предложил провести встречу обеих сторон за семь миль от деревни, в магистрате Дорчестера, под руководством тамошнего мирового судьи Фрэмптона. Толлпадлцы во главе с Лавлессом туда законопослушно явились. Однако прием их там ждал нерадостный, прямо-таки враждебный. Фремптон заявил открытым текстом: во-первых, магистраты больше не занимаются регулированием заработной платы, во-вторых, нет такого закона, который бы обязывал фермеров платить больше, чем они считают необходимым, в-третьих, работники должны безропотно довольствоваться тем, что им платят.

Не желавший сдаваться Лавлесс заявил: собственно говоря, речь идет не о требовании повысить плату, а о выполнении фермерами обещания это сделать, данного в присутствии викария Уоррена, здесь же присутствующего. На что и фермеры, и доктор с честнейшими глазами заявили: не было такого разговора и обещаний таких никто не давал.

Толлпадлцам оставалось одно – вернуться домой несолоно хлебавши. Мало того – ободренные победой фермеры еще и урезали недельную плату до семи шиллингов в неделю. Прожить на эти деньги и прокормить семью было решительно невозможно.

Стало ясно, что придется искать другие методы. Лавлесс, человек грамотный и развитой, был в курсе городских дел и уже знал о легализации тред-юнионов. Он рассказал о них односельчанам и предложил создать такое общество и в Толлпадле. Те с превеликой охотой согласились – тред-юнионы явно напомнили им общины былых времен.

Сказано – сделано. Через своего лондонского кузена Лавлесс отправил письмо с рассказом о своих намерениях в ООТ – Общество объединенных тред-юнионов, охватывающее как квалифицированных, так и неквалифицированных рабочих. В чем-то это был форменный аналог будущего советского ВЦСПС – Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов. Существенная разница в том, что ВЦСПС был «верным помощником партии» и пользовался полной поддержкой властей, а в Англии с ООТ обстояло с точностью до наоборот. ООТ просуществовало недолго, но определенную роль в развитии тред-юнионизма сыграло.

Там письмо Лавлесса встретили с живейшим интересом – речь ведь шла о попытке создать первый в деревне тред-юнион. Вскоре в Толлпадл приехали два посланца ООТ. Однако… Преисполненные самых благих намерений, члены ООТ, сами того не желая, оказали Лавлессу медвежью услугу: для церемонии посвящения в члены организации привезли с собой большую картину с изображением смерти в виде скелета с песочными часами в руках…

Дело в том, что ООТ совсем недавно «вышло из подполья», а до того действовало в форме тайного общества. А у таковых всегда существовали прямо-таки устрашающие церемониалы посвящения новичков, обязанных приносить «страшные клятвы».

(Пикантность в том, что, кроме тред-юнионов, в Англии существовало немало тайных обществ – протестантский Союз оранжистов (действует в Ольстере и поныне, правда, уже открыто), масоны разных течений, так называемое «Олдфеллоузовское общество», союзы и общества землевладельцев и фабрикантов и немало других. Во многих как раз и практиковались призванные привести новичка в должное моральное состояние обряды: в грудь ему направляли обнаженные шпаги, показывали труп предателя, выдавшего секреты (это всегда был искусно выполненный муляж), новичок предупреждался, что в случае разглашения тайн общества его вскоре постигнет лютая смерть. Все эти общества были, на минуточку, абсолютно противозаконными (о запретительных законах чуть погодя). Власти всё о них знали (а некоторые представители власти и сами в них состояли), но старательно закрывали глаза: во-первых, в отличие от «быдла», эти союзы и общества состояли из «джентльменов», а во-вторых, занимали проправительственные позиции, то есть были «социально близкими», своими в доску ребятами, на которых всегда можно было положиться в борьбе с «возомнившим о себе» хамьем…

На чердаке одного из домов собрались около сорока человек. Лондонские представители сначала объяснили принципы, на которых строятся тред-юнионы: вступительный взнос в шиллинг, еженедельный членский взнос в один пенни (от которого освобождались в случае болезни, безработицы или иного несчастья, вызвавшего бы безденежье). Потом обсудили конкретные меры, которые следует предпринять в случае увольнения за членство в тред-юнионе или снижения заработной платы. Особо подчеркивался мирный характер движения: запрещались любые противозаконные или насильственные меры и даже обсуждение на собраниях любых политических или религиозных вопросов. Вдобавок запрещалось употреблять нецензурные или просто непристойные слова.

Предписывалось также держать свое членство в тред-юнионе в тайне от окружающих, включая членов собственной семьи – огласка неминуемо привела бы к репрессиям со стороны судей и фермеров, всегда способных подыскать какие-нибудь юридические крючки. Потом присутствующие все услышанное закрепляли клятвой на той самой картине со смертью. Что поделать, тред-юнионы только-только вышли из детского возраста…

Однако деревня есть деревня. Всегда и везде. Долго удержать что-то в тайне там решительно невозможно: на одном конце чихнут, а на другом тут же воскликнут: «Будьте здоровы!» Знаю по собственному опыту: пятнадцать лет обитаю в деревне, в довольно глухом ее конце. Любая незнакомая машина или прохожий тут же вызывают самый пристальный интерес: а ведь это чужие, интересно, к кому они? Та же реакция на появление незнакомой кошки или собаки – а ведь не наша… В окнах вроде бы никого нет, все занавески задернуты – но любому происшедшему на улице всегда найдется не один свидетель. А то, что происходит во дворах и даже в домах, каким-то волшебным образом быстро становится известным односельчанам…

В общем, не только Толлпадлу, но и всей округе вскоре был известен поименно каждый участник собрания на чердаке. А там эти сведения попали к тому самому дорчестерсксму судье Фрэмптону – ярый защитник богатых фермеров, он и сам был зажиточным сквайром, и его самого все происшедшее касалось, затрагивало его личные интересы.

Судья, без сомнения, возликовал: новорожденный тред-юнион Лоулесса сам сунул голову в петлю. Вовсю действовали Акты 1797 и 1798 гг., согласно которым приношение или принятие какой бы то ни было тайной клятвы считалось уголовным преступлением (к «джентльменам», как я уже говорил, эти меры никогда не применялись).

Судья немедленно отправил донесение министру внутренних дел лорду Мельбурну. Тот с изяществом истого английского джентльмена ответил не без ханжества: в действиях против тред-юниона следует воспользоваться услугами «доверенных лиц». Проще говоря, провокаторов или просто слабодушных.

Парочку таких среди членов тред-юниона люди судьи отыскали быстро: двое батраков сознались, что приносили на чердаке дома тайную клятву перед изображением смерти…

Дальше было совсем просто. Быстро арестовали шестерку активистов-организаторов: Джорджа Лавлесса, его брата Джеймса, Томаса Стэнфорда (на чердаке которого и произошло учредительное собрание), его сына Джона, Джеймса Брайна и Джеймса Хэммета. Однако судье Фрэмптону (к его несомненному сожалению) не представилось случая блеснуть ораторским красноречием и снискать славу «борца с бунтовщиками». Поскольку это был первый случай создания тред-юниона в деревне, власти решили, что лучше пересолить, чем недосолить. Чтобы другим неповадно было. Глава тогдашнего правительства лорд Грей разрешил провести суд в Дорчестере, но судей туда прислал своих, из Лондона. Газеты подняли страшный шум – исключительно выступая против шестерых обвиняемых. Их рисовали опаснейшими смутьянами, собиравшимися устроить то ли бунт, то ли даже революцию. Одна из газет в передовице объявила одной из причин подобного бунтарства «распространение грамотности среди простолюдинов», проклиная «манию к распространению среди низших слоев населения образования, совершенно не соответствующего их положению в обществе». Другими словами, за простолюдинами должно было остаться лишь право поставить после подписи крестик и с грехом пополам сосчитать на пальцах до десяти…

Это был не суд, а форменное судилище. Сначала по английским правилам юриспруденции Большое жюри должно было определить, был ли в действиях подсудимых «преступный умысел» и нужно ли их судить. Ответ на оба вопроса был утвердительным; а как же иначе, если Большое жюри состояло из девяти мировых судей, которые как раз и подписали ордера на арест, и племянника министра внутренних дел лорда Мельбурна? Точных сведений нет, но не приходится сомневаться, что Малое жюри, которому предстояло вынести вердикт «виновны» или «не виновны», тоже было отобрано с величайшим старанием и соответствующе проинструктировано: в деревне такое проделать еще легче, чем в городе.

Чтобы соблюсти демократические процедуры, защитника шестерке предоставили: некоего адвоката Дербишира. Надо сказать, своих подзащитных он защищал умело: ссылался на то, что Акт 1797 г. касался исключительно взбунтовавшихся матросов королевского военного флота. И напоминал: программа тред-юниона не предусматривала не то что насильственных действий, но даже словесных угроз в адрес землевладельцев.

Его речь попросту пропустили мимо ушей. Никому из обвиняемых слова не дали – разве что разрешили Лавлессу написать короткое письменное заявление. Оно сохранилось.

«Милорд! Если мы и нарушили какой-то закон, то сделали это непреднамеренно. Мы не причинили ущерба ни конкретному лицу, ни чьей бы то ни было репутации, ни чужой собственности. Мы хотели объединиться, чтобы вместе уберечь самих себя, своих жен и детей от полного обнищания и голодной смерти. Мы требуем доказательств (от кого бы они ни исходили – от одного человека или от группы людей) того, что мы действовали или намеревались действовать иначе, чем это изложено в моем заявлении».

Вот с доказательствами у обвинения обстояло не ахти, один из тех двух «сломавшихся», Эдварг Легг, путался, запинался и точной картины происходившего на чердаке так и не нарисовал. По его словам, его поставили на колени, завязали глаза и просили повторить слова, которые он не очень-то и понял: что-то такое об обязанности сохранять тайну и необходимости бастовать ради повышения заработной платы. Примерно так, а как это звучало конкретно, он затрудняется сказать. Потом повязку сняли, он увидел братьев Лавлессов, стоявших под огромным изображением смерти с косой. Потом читали что-то еще – «я не помню что». Потом дали поцеловать какую-то книгу, «по виду напоминающую Библию».

Тот еще свидетель… Показания второго «сломавшегося», Джона Локка, были столь же путаными и туманными. Ни тот ни другой так и не смогли повторить в точности слова «незаконной» клятвы, да и в описании происходящего откровенно путались, а то и противоречили друг другу.

Но коли уж с самого верху приказано засудить… Заявление Лавлесса, как он рассказывал потом, не прочитали, а «пробормотали» присяжным. И те, соответственно надрессированные, вынесли приговор: «Да, виновны». Теперь дело было за судьей. Судья Бейрон Уильямс не подкачал – приговорил всех шестерых к семилетней ссылке в Австралию.

Здесь обязательно нужно добавить, что все шестеро проявили исключительное душевное благородство. Ордер на арест одного из них, Джеймса Хэммета, в запарке выписали по ошибке – на тайной церемонии он не присутствовал вообще, там был его родной брат Джон. Но жена Джона должна была вот-вот родить первенца, и Джеймс не стал заявлять об ошибке и пошел вместо брата на каторгу. Остальные пятеро прекрасно знали, как обстоит дело, но по просьбе Джеймса дружно промолчали.

11 апреля 1834 г. «толлпадлскую шестерку», закованную в цепи, отправили в Австралию на специально приспособленном для перевозки каторжников пароходе «Суррей»…

Теперь, думается мне, самое время сделать очередное отступление и обстоятельно рассказать об Австралии. До сих пор речь о ней не заходила, но она сыграла очень важную роль в Британской империи.