Текст книги "Копья и пулеметы"

7. За хартию!

Название «чартисты» произошло от английского слова «charter» – хартия, петиция, прошение, подаваемые в парламент. Тогда еще очень многие наивно верили в силу петиций, особенно если они подписаны не просто сотнями тысяч людей – порой количество подписей переваливало за миллион.

Положение английских рабочих, как промышленных, так и сельскохозяйственных, мало чем отличалось от положения чернокожих рабов в США. Ну, разве что продать их было нельзя, и кнутом их не били, и в цепях не держали. А в остальном…

Тогдашние рабочие (точнее будет сказать – антирабочие) законы позволяли фабрикантам творить любой произвол как в отношении продолжительности рабочего дня, так и заработной платы, причем ограничения на возраст работающих не было. Шестнадцатичасовой рабочий день был самым обычным делом. К тому же предприниматели предпочитали мужчинам женщин и детей – им можно было платить гораздо меньше. Согласно подсчетам видного историка Э. Хобсбаума, на английских мануфактурах в 1834–1847 гг. мужчины среди рабочих составляли только четверть, остальные – женщины, девушки и юноши до 18 лет. На практике это означало, что рабочим было лет десять-двенадцать, а то и меньше – в шахтах на вывозке угля работало и немало шестилетних. Для хозяев дело облегчалось еще и тем, что тогдашние станки были незатейливы в управлении, так что с ними мог справиться и подросток…

Разумеется, время от времени принимались законы, смягчавшие положение малолетних. Первый закон о «гуманном» ограничении рабочего дня для детей до двенадцати часов был принят только в 1802 г., но распространялся он исключительно на приютских детей, для остальных малолеток от 9 до 16 лет он был введен в 1819-м, причем запрещалось принимать на работу детей моложе девяти лет. К сожалению, этот закон часто обходили не фабриканты, а сами родители. Чтобы хоть немного увеличить скудный доход семьи, родители, приводя детей на фабрики, завышали их возраст на год-два.

В 1833 году новый закон ограничил рабочее время для детей 9–10 лет восемью часами, а для подростков – двенадцатью. Вот только он касался лишь рабочих текстильных фабрик, а на чугунолитейных заводах, шахтах и других предприятиях не редкостью были шестилетние и даже пятилетние работники.

Но самой отвратительной была практика использования детей-трубочистов. Даже Тревельян, отнюдь не склонный выпячивать темные страницы британской истории (а то и замалчивать их в хорошем стиле советских пропагандистов) назвал ее «жестокой». Дело в том, что малолетки чистили трубы собой. Именно так – пролезали по тесным дымоходам, собирая сажу на одежду. Это считалось более выгодным, нежели использовать щетки – они стоили денег, а мальчишка обходился гораздо дешевле. Естественно, для такой работы отбирали самых щуплых, да и держали их впроголодь – упитанный ребенок мог и застрять в трубе. Когда застревал худенький, хозяин преспокойно разжигал в печи или в камине щепки или стружки, чтобы «подпалить пятки» неудачнику, вынудить его огнем и дымом приложить все силы, чтобы освободиться… К этому следует добавить еще и систему работных домов – ту еще каторгу. По решению приходских властей всякий, кто не имел регулярного заработка, подлежал отправке в такой дом. Причины нищеты не принимались во внимание – будь то временная безработица, болезнь или преклонный возраст. Режим в работных домах немногим отличался от тюремного – мужей и жен разделяли и селили в отдельные корпуса. чтобы, чего доброго, не «наплодили нищих», свидания запрещались, супруги могли увидеться лишь в столовой (еда, кстати, была отвратительная, ничем не лучше тюремной баланды) или в церкви на молитве. Детей сразу разлучали с родителями и тоже помещали в отдельные корпуса (хорошее представление о работных домах дает роман Чарльза Диккенса «Приключения Оливера Твиста»). И наконец, работы были самыми тяжелыми – вроде дробления камней в щебенку для мощения дорог или расплетения на пеньку старых корабельных канатов.

Условия жизни тоже были ужасными. Домовладельцы старались экономить буквально на всем, так что дома для рабочих являли собой настоящие трущобы, объединявшиеся в большие районы. А это влекло за собой не только эпидемии и падение нравов (при всеобщей скученности малолетние слишком рано знакомились с кое-какими взрослыми сторонами жизни), но и рост преступности. Не какой-нибудь записной либерал, а начальник тюрьмы в Кольдбахе в своих показаниях перед парламентской комиссией, созданной для изучения причин роста преступности, говорил: «По моему мнению, решающий фактор преступности в столице следует видеть в отвратительном состоянии жилищ бедняков, в тесных и вонючих помещениях, что поневоле заставляет высылать детей на улицу ради воздуха и для движения. Эти причины порождают удручающую деморализацию. Отсутствие чистоты, благопристойности и каких бы то ни было приличий, пренебрежение разделением полов, сквернословие, постоянные сцены распутства – все благоприятствует праздности и праздному времяпровождению без надзора».

Эти безнадзорные мальчишки очень быстро пополняли ряды мелких преступников, а девочки шли в малолетние проститутки. Через тридцатилетие исследователь преступности Роланд в своей книге писал примерно то же самое: «Между многочисленными причинами преступности и безнравственности, неотделимыми от промышленности, следующие заслуживают быть особо отмеченными. Скученность рабочего класса в узких улицах, в грязных переулках, проходах и дворах составляет серьезное и притом до настоящего времени все растущее зло в промышленных городах. Бедняки селятся в этих местах не по выбору, а по необходимости. Семьи теснятся в темных, плохо проветриваемых помещениях не от того, чтобы это доставляло им удовольствие. Возможно, что они утратили чувствительность к неудобствам и вреду такого состояния, но скудость и необеспеченность средств не позволяют им иметь более комфортабельных жилищ. Они прикованы к таким жилищам обстоятельствами».

Ну и как, по-вашему, найдется у таких людей частной собственности на десять фунтов стерлингов, необходимых для получения избирательного права? В общем, тому, кто захочет познакомиться с проблемой подробнее, рекомендую книгу Фридриха Энгельса, которая так и называется: «Положение рабочего класса в Англии».

(Товарищей антикоммунистов при упоминании имени Энгельса вновь убедительно просят не морщиться. В отличие от Маркса, теоретика чистой воды, Энгельс был, если можно так выразиться, практиком. В цифрах и фактах он предельно точен. Во всей Европе (отнюдь не среди левых) он имел репутацию солидного историка, в том числе военного. И не только в Европе. Не зря американцы, когда решили после Гражданской впервые в своей истории издать многотомную Военную энциклопедию, пригласили именно Энгельса – не только редактировать этот солидный труд, но и написать для него изрядное количество статей. Энгельс с работой справился прекрасно, а ведь известно, что практичные янки не склонны тратить свои кровные доллары на скверных работников.)

Предупреждаю сразу – на ночь книгу Энгельса лучше не читать – спать, я вас заверяю, будете скверно…

И наконец, «реформированный парламент», избранный в 1833 г., нисколько не оправдал надежд тред-юнионов, совершенно ничего для них не сделал – хотя очень многие депутаты палаты общин получили свои места исключительно благодаря мощной поддержке тред-юнионов. К слову, именно этот парламент изгнал на австралийскую каторгу «толлпадлскую шестерку»…

Именно поэтому очень многие рабочие полагали, что помочь им может только такой парламент, в котором большинство составляли бы представители его собственного класса. А для этого, считали они, как раз и нужно всеобщее избирательнее право. Именно на борьбе за него они и сосредоточились, отодвинув все свои другие проблемы на второй план.

На этой волне и возникло движение чартистов. В июне 1836 г. была образована Лондонская ассоциация рабочих (ЛАР). Появилась она по инициативе Уильяма Ловетта, который ее и возглавил. Человек был незаурядный: начинал учеником канатных дел мастера, потом самостоятельно выучился на столяра-краснодеревщика (во всех странах краснодеревщики были элитой столяров), был избран секретарем тред-юниона, объединявшего людей этой профессии, посещал лекции в Лондонском институте механики.

Под влиянием Ловетта и его ближайшего помощника Фрэнсиса Плейса в 1837 г. ЛАР выдвинула программу из шести пунктов:

1. Всеобщее избирательное право для всего взрослого мужского населения.

2. Равные по количеству избирателей избирательные округа.

3. Ежегодные перевыборы членов парламента.

4. Заработная плата для парламентариев (чтобы в их число могли попасть и неимущие).

5. Тайное голосование (в те времена избиратели голосовали в точности как на последующих советских партийных съездах и прочих собраниях – простым поднятием рук).

6. Отмена имущественного ценза при выборах в парламент.

ЛАР росла не по дням, а по часам – тред-юнионы четко делились по профессиональной принадлежности своих членов, а чартисты принимали всех, кто зарабатывал на жизнь наемным трудом, в том числе неквалифицированных рабочих и батраков. К ним примкнула и довольно мощная организация радикально настроенных представителей среднего класса «Бирмингемский политический союз». В основном она боролась за денежную реформу, но ее члены тоже были лишены избирательных прав, так что движение чартистов их очень заинтересовало – нашлись общие цели.

Решено было составить петицию на основе вышеуказанных шести пунктов, обсудить ее на массовых митингах, собрать как можно больше подписей, а затем организовать в Лондоне конвент, которому и предстояло хартию вручить.

И по стране прошли митинги, каких в истории Англии еще не бывало: в Глазго – 150 000 человек, в Бирмингеме – 200 000, в Манчестере – 250 000.

Нужно обязательно отметить, что в чартистском движении с самого начала четко обозначились два крыла, решивших придерживаться абсолютно противоположной тактики: «Моральная сила» и «Физическая сила». О программах нетрудно догадаться из названий: первое стояло исключительно за подачу петиций, второе, гораздо более радикальное – за вооруженное восстание. Возглавлял его мелкий ирландский сквайр Фергюс О’Коннор, он же издатель весьма популярной радикальной газеты «Северная звезда».

«Физическая сила» пустой болтовней не занималась – ее члены создавали тайники с пиками, ружьями, боеприпасами, по ночам собирались группами в лесах или на болотах и учились этим оружием владеть. Впрочем, несмотря на разногласия по поводу методов борьбы, оба крыла не конфликтовали, не размежевывались и всегда действовали совместно.

После всех этих митингов под хартией поставили подписи 1 280 000 человек. Вес хартии составил 300 килограммов, а длина – более двух английских миль. Чартисты искренне надеялись, что уж подписанной-то таким количеством людей парламент не пренебрежет. Правда, и прекраснодушными идеалистами они не были: прекрасно знали, на что способны власти, помнили и «Питерлоо», и «толлпадлскую шестерку», и многое другое. А потому (оба крыла в полном единении) разработали и «ответные акции», которые собирались применить в случае, если парламент петицию все же отвергнет, – всеобщая забастовка, отказ от уплаты налогов, арендной платы, бойкот всех не сочувствовавших чартизму торговцев.

(Правда, они нисколько не задумывались, на какие деньги будут жить они сами и их семьи в случае всеобщей забастовки, – ну что поделать, до «забастовочных фондов» тогда еще нигде не додумались. Да и не факт, что всеобщую забастовку могли поддержать тред-юнионы.)

Но чартисты на массовом митинге в августе 1838 г. уже официально объявили себя политической силой и отступать не собирались.

Власти на сей раз предпочли придерживаться некоей «золотой середины». Крупные митинги не разгоняли, помня «Питерлоо» и возможный ответ. Министр внутренних дел лорд Лассел выпустил особое обращение к «лицам среднего достатка», призывая их приступить к формированию добровольческих отрядов, способных в случае чего действовать против чартистов, обязав обеспечить их и оружием, и военными инструкторами.

Потом пошли дальше: запретили в Бирмингеме проведение митинга в крытом рынке – о чем я уже писал. Как и о нескольких днях уличных беспорядков. Ловетт по поводу этих событий выпустил вывешенный во всех публичных местах плакат протеста. За что и был немедленно арестован, а поскольку Бирмингем власти объявили на военном положении, Ловетта тут же арестовали и приговорили к году тюремного заключения. Правда, эффект оказался совершенно противоположным: после ареста лидера «Моральной силы» заметно возросли среди чартистов влияние О’Коннора и его «Физической силы»…

12 июля 1839 г. хартию торжественно доставили в парламент. Тот гораздо менее торжественно ее отверг большинством в 235 голосов против 45, причем лорд Расселл заявил, что лично он в хартии усматривает «посягательство неимущих на чужую собственность».

Начались массовые аресты чартистов, невзирая на то, какого из двух направлений они придерживались. И тогда грянуло…

Историки так до сих пор и не пришли к единому мнению, готовили ли чартисты всеобщее вооруженное восстание по всей стране. Некоторые из них полагают, что такой план у «Физической силы» все же был, но до точных знаний опять-таки не докопались ни они, ни тогдашние секретные службы. Чартисты конспирировались не хуже людей «короля Лудда» и «капитана Свинга».

Некоторые полагают, что такое восстание все же готовилось – и сигналом к нему должен был стать захват активистами «Физической силы» города Ньюпорт в графстве Монмутшир. Интересно, что О’Коннор пытался это выступление предотвратить, но не удалось.

Вполне возможно, это выступление было не сигналом к общему восстанию, а личной инициативой драпировщика Джона Фроста, в свое время избиравшегося даже мэром Ньюпорта и мировым судьей, но из-за радикальных взглядов вытесненного с обоих постов. Незадолго до этого арестовали другого активиста, валлийца Генри Винсента, и Фрост собирался со своими сподвижниками его освободить.

Все пошло наперекосяк с самого начала: планировалось захватить Ньюпорт глубокой ночью, взять почту, тюрьму, освободить Винсента, однако собравшаяся вооруженная толпа состояла в основном из шахтеров, а они плохо ориентировались на пересеченной местности, среди холмов Ньюпорта, часто сбивались с пути и в город пришли уже светлым днем 3 ноября 1839 г. Там их уже ждали солдаты и полицейские, забаррикадировавшиеся в отеле «Вестгейт» на центральной улице, встретили мятежников ружейным огнем. Чартисты несколько раз пытались штурмовать здание, но в конце концов вынуждены были отступить, оставив на мостовой 14 убитых и 50 раненых, 10 из которых вскоре умерли. 125 человек были арестованы, 21 из них предъявили обвинение в государственной измене. Фроста и двух его ближайших сподвижников приговорили к смертной казни, но потом заменили ее пожизненной австралийской каторгой.

Во многих местах произошли локальные мелкие мятежи и беспорядки, но в общенациональное восстание они так и не вылились, лидеров чартистов в массовом порядке арестовывали, так что вскоре организация если не развалилась, то какое-то время существовала как некое непонятное движение, в котором участвовали «чартисты-христиане», «чартисты-просветители» и даже «чартисты-трезвенники».

Однако на свободе остался О’Коннор – правда, отказавшийся от прежних силовых методов. В июле 1840 г. он образовал Национальную чартистскую ассоциацию. Снова по всей стране прошли митинги, на которых собирали подписи под новой хартией. На этот раз их было гораздо больше – примерно 3 317 702. И снова палата общин ее отвергла 287 голосами «против», 49 «за».

По всей стране прокатилась волна забастовок. Чартисты призывали не выходить на работу, пока власти не признают хартию, которую уже называли Народной хартией, с большими на то основаниями (если учесть, что все население Англии, выключая женщин и детей, составляло 19 миллионов). Какое-то время чартисты и тред-юнионы выступали единым фронтом, но продлилось это недолго, начались разногласия, единой стратегии борьбы не было, и в конце концов дошло до того, что сам О’Коннор, прежде непримиримый радикал, через свою газету призвал к прекращению забастовок. Полторы тысячи забастовщиков были арестованы, 79 из них влепили австралийскую каторгу…

У чартистов наступил глубокий кризис и идейный разброд. У многих опустились руки, и они оставили движение. Другие стали бороться за более реалистичные, как им казалось, цели – введение 10-часового рабочего дня, отмену «зерновых законов». О’Коннор, то ли от безнадежности, то ли потеряв всякие ориентиры, выдвинул идею так называемого «земельного проекта», ставившего целью превратить рабочих в мелких фермеров, выделив каждому дом, три акра земли и несколько голов скота. Идея была утопическая, мягко говоря. Можно выразиться и жестче. Разумеется, она очень быстро провалилась – кое-какие пожертвования удалось собрать, кое-кого из рабочих заинтересовать, но когда деньги кончились, «земельный проект» умер естественной смертью, чего и следовало ожидать – не те времена все же стояли на дворе…

Несколько лет стояла тишина. Потом наступил 1848 г., когда едва ли не по всей Европе прокатилась волна революционных бурь. Во Франции король Луи-Филипп вообще лишился трона, во многих государствах, особенно в германских, правители вынуждены были предоставить подданным некоторые конституционные гарантии – причем некоторые повторяли иные из шести пунктов Народной хартии.

Чартистов это крайне приободрило – и в первую очередь О’Коннора, к этому времени ставшего членом палаты общин. Он начал кампанию за сбор подписей под новой хартией, на этот раз состоявшей уже только из пяти пунктов. О’Коннор настоял на том, чтобы требование о тайном голосовании сняли. Одновременно избрали новый чартистский съезд-конвент, разработавший два варианта, на случай, если парламент отвергнет хартию вновь: либо конвент объявит себя постоянным органом власти, провозгласит Народную хартию главным законом страны, либо на митингах изберут народный парламент, который через голову парламента прежнего вручит петицию самой королеве Виктории и будет заседать до официального признания хартии. После долгих дискуссий приняли второй вариант как более реалистичный.

Снова удалось собрать по всей стране миллионы подписей – их было на сей раз столько, что бумаги пришлось доставлять в парламент на трех кэбах. О’Коннор разработал четкий план: 10 апреля 1848 г. на пустыре Кеннингтон-Коммон (там сейчас Кеннингтон-парк) состоится массовый митинг, а оттуда все участники с оркестрами и знаменами торжественно двинутся к Вестминстерскому дворцу, где обитает королева Виктория, и вручат ей хартию.

Власти готовились к отпору так, словно собирались отражать вторжение иноземных завоевателей. Где-то в пыльных архивах быстренько отыскали давно забытый, но не отмененный, а следовательно, действующий закон аж XVII в., согласно которому запрещалось подавать какие бы то ни было петиции группами больше десяти человек. И в спешном порядке приняли новый, по которому уголовным преступлением считались попытки «держать в страхе и запугивать» любую из палат парламента, а подверстать под этот закон юридические крючкотворы могли что угодно.

Срочно собрали немаленькую военную силу, поручив командование герцогу Веллингтону. Престарелый (уже около 80 лет) победитель Наполеона был все еще полон энергии, на старую развалину никак не походил и люто ненавидел любые попытки «быдла» взбунтоваться…

Энергичный старец был все же неплохим полководцем – этого у него не отнять – и сосредоточил войска на стратегически важных подступах к столице, в первую очередь заняв мосты через Темзу. И вдобавок собрал добровольческое ополчение примерно из 170 000 «добровольных констеблей».

В назначенный час на пустыре собралась огромная толпа (по словам чартистов – 250 000 человек, по заверениям их противников – вдесятеро меньше, но истину уже не установить). Когда туда прибыл О’Коннор, его задержали и отвезли к начальнику лондонской полиции. Тот напомнил о законе XVII в. и заявил: митинг разрешается, а вот шествие к королевскому дворцу – нет. О’Коннор согласился – явно хотел избежать большого кровопролития, он ведь уже видел, сколько «активных штыков» выставлено против его безоружных сторонников, и, зная власти, не сомневался, что эти штыки без зазрения совести будут пущены в ход.

Несколько человек (ровно в пределах, предписанных законом двухсотлетней давности) на тех самых трех кэбах доставили хартию к парламенту и вручили ее депутатам. В отличие от двух прежних случаев, встреча их ожидала совершенно другая – раньше депутаты хранили презрительное высокомерие, а теперь смеялись чартистам в лицо и сыпали оскорбительными шутками – наверняка приободренные присутствием нескольких сотен тысяч штыков, которых раньше у них за спиной не было.

Специальный комитет палаты общин, назначенный для рассмотрения хартии, с ходу пошел на конфронтацию. Сначала заявил, что под хартией подписались не шесть миллионов, как уверяют чартисты, а только два.

Возможно, истина где-то посередине. В любом случае и два миллиона – слишком большой процент совершеннолетних мужчин Англии, к которому следовало бы отнестись уважительно.

Потом заявили, что многие подписи фальсифицированы. И в самом деле, тут уж крыть было нечем – среди прочих оказались и подписи королевы Виктории, и ее мужа принца Альберта, которые в реальности попасть туда никак не могли. То ли дурные шутники постарались, то ли, что гораздо вероятнее, провокаторы. Основываясь на этом, парламентарии объявили, что все подписи заслуживают тщательного изучения, и отвели на это предприятие три месяца. О’Коннор вынужден был согласиться. Как вы, вероятно, уже догадались, палата общин и третью хартию отвергла абсолютно демократическим образом, большинством голосов – 224 против 15.

Это был смертельный удар по чартистскому движению. Последнее в истории заседание его конвента напоминало скорее похороны. Теперь уже всем стало совершенно ясно, что любыми петициями, прошениями, хартиями от властей ровным счетом ничего не добиться. Прозвучали довольно вялые призывы ко всеобщему вооруженному восстанию, но было ясно, что это несерьезно. В нескольких промышленных городах прошли локальные, никак между собой не связанные рабочие бунты, легко подавленные войсками и полицией. Сотни людей отправились кто за решетку, кто в кандалах в Австралию. Многие чартисты эмигрировали. Человек буйного ирландского темперамента, О’Коннор и прежде был нервным, даже психически неуравновешенным. Видя необратимый крах дела всей своей жизни, он окончательно сошел с ума и через несколько лет умер в сумасшедшем доме.

Последний более-менее массовый митинг чартистов состоялся в 1852 г. – да и был это не митинг, а скорее траурное шествие памяти О’Коннора, которого хоронили в этот именно день.

Чартисты навсегда сошли с политической сцены – словно задули свечу…

И все же, все же… «…дело прочно, когда под ним струится кровь». К стыду своему, я не помню точно, чьи это стихи, Пушкина или Некрасова, но хорошо помню, что именно Пушкину принадлежит строфа: «Не пропадет ваш скорбный труд». В этих словах глубокая справедливость.

Ни промышленные, ни сельскохозяйственные рабочие не прекращали борьбу – правда, уже никогда больше не доходило до вооруженных мятежей. Росли количеством и крепли тред-юнионы, став вполне легальной силой со своими депутатами в палате общин. Постепенно многое из того, за что боролись чартисты, стало законом (и немало чартистов дожили до этого).

1858 г. – упразднен имущественный ценз для депутатов парламента.

1872 г. – введено тайное голосование.

Реформы 1867 и 1885 гг. – право голоса предоставлено каждому взрослому мужчине, если у него есть семья, – то есть подавляющему большинству рабочих и батраков.

(К слову, в 1867 г. была упразднена австралийская каторга. Правда, остались две другие, еще более жуткие – в Британской Гвиане и на Андаманских островах в Индийском океане (они нам знакомы по повести Конан Дойля «Знак четырех».)

В общем, никак нельзя сказать, что усилия чартистов были бесплодными, что бесцельными были их жертвы – и многие сотни людей, угодивших кто в тюрьму, кто на австралийскую каторгу, и пролитая чартистами кровь. В том, что до власти наконец дошло, что одними тупыми репрессиями ничего не поправить и не потушишь и пора научиться идти на уступки, есть и заслуга чартистов, а посему их следует помнить со всем уважением, как всякого, кто, порой ставя на карту не только свободу, но и жизнь, боролся за права человека и улучшение жизни тех, кого слишком долго считали бесправным быдлом.

(Вот, к слову. Чуточку забавный эпизод парламентской истории Англии. Во второй половине XIX в. Ирландская партия стала третьей по численности и влиянию в парламенте после вигов и тори. Конечно, им все же никогда не удавалось собрать нужного большинства, и тогда они применили другую тактику – когда их что-то не устраивало, просто-напросто всей фракцией уходили из зала, тем самым лишая заседание кворума. Так что всякий раз вигам и тори приходилось с ирландцами договариваться, идти на какие-то компромиссы и некоторые уступки.)